Забытое слово

Крайние нашлись. Это были те, кто жил рядом, но чем-то отличался: внешностью, языком, обычаями… национальностью, в конце концов.

Еще в 1987–1988 годах республики стало лихорадить. Советская дружба рушилась. Армяне устроили резню азербайджанцам: около трехсот азербайджанцев было зверски убито, среди них женщины и дети. Около 250 тысяч азербайджанцев, курдов, русских было изгнано из Армении. И даже когда Божья кара настигла армян, обрушив на них землетрясение, где погибло более 25 тысяч людей, армяне не вразумились. Но азербайджанцы не остались в долгу: в январе 1990-го они устроили двухдневный погром, соревнуясь с недругами в жестокости. Советская армия ввела в Баку войска.

Все чаще раздавались антисоветские лозунги в Тбилиси и выяснялись отношения в республиках Советской Прибалтики, все чаще можно было услышать разговоры о том, что нас, русских, притесняют. У кого родня, у кого просто знакомые, жившие в других республиках, стали вдруг возвращаться на родину. Они называли себя «беженцами» и с ненавистью рассказывали о ранее дружественных народах. В свою очередь, в городе подымалась волна неприязни ко всем «нерусским», а в первую очередь – к «лицам кавказской национальности». Они торговали на рынках дорогими фруктами и клеились ко всем русским девочкам. Наступила фаза тревожного ожидания, нарушаемая редкими вялыми стычками «на почве национальных конфликтов».

Стычки эти – обычно избиения поздних прохожих, у которых вдруг оказывался слишком загорелый цвет кожи или разрез глаз не соответствовал стандартному. Так, сильно избили одного щупленького мужчинку, который, как оказалось, с детства жил в нашем городе и усыновил вместе с женой десять русских детей.

– Смотри, шатаешься вечерами, – сказала как-то мама моему отцу, – а ведь ты мордвин. Нерусский!

Папа засмеялся:

– Я же паспорт всем не показываю. Внешность – русская, фамилия – тоже. Между прочим, мать моя – чистая русская, а отец – наполовину русский, наполовину мордвин. Так что я мордвин на одну четверть.

– Значит, я – на одну восьмую? – вмешалась я. – И в паспорте мне могут написать, что я мордвинка?

– Если ты этого захочешь.

– Тогда я захочу.

– Еще чего! – набросились на меня оба родителя. – Не вздумай! И другим поменьше болтай.

Я радовалась, что вызвала их раздражение на себя, и, естественно, ничего не болтала, искренне волнуясь за папу, когда он пропадал дольше обычного. Повод для волнения был: один раз папу ударили по лицу и вырвали сумку из рук, едва он вышел из проходных стройтреста. В тот день выдавали зарплату.

Впрочем, избить могли и просто так, «пар выпустить». Потому что почти прекратились по городу обычные милицейские патрули: бензин милиции выдавали по норме, и сверх нее взять было неоткуда. Телефонные автоматы на улицах в лучшем случае просто не срабатывали, в худшем – тоскливо краснели с вывороченными трубками.

В автобусах ездить можно было, только заткнув уши: все ругались. Жители правого берега Волги злились на жителей левого берега за то, что на их комбинате зарплаты были выше, а в магазины продукты завозили чаще; бюджетники завидовали тем, кто работал в коммерческих структурах; покупатели презирали торгашей… Все тихо ненавидели москвичей, которые ввели у себя особые карточки на товары. Правда, мой отец оказался удивительно шустрым: он изготовил две такие карточки, и они с мамой съездили в Москву, привезя продукты, как в былые времена. Папа подделывал потом также и наши провинциальные карточки, выписывая черной тушью слова «рис», «греча», «сахар» на полях тисненой бумаги в книжке покупателя. Мама, впервые восхваляя его талант, вырезала эти квадратики, чтоб никто не догадался, из какого они места, и отоваривала при возможности в магазине.

Последние годы школьной учебы

В 1990 году я получила два диплома: один о неполном среднем образовании (при этом мы странным образом, пропустив восьмой класс, закончили девятый), а второй – об окончании художественной школы. На выпускном в последней я плакала, расставаясь с одноклассниками. Алина уехала учиться дальше в другой город.

В общеобразовательной школе обучение было продолжено. Варя тоже каким-то чудом сдала экзамены и была зачислена, как и я, в десятый класс.

Родители совершенно перестали меня контролировать. Вопрос «где взять деньги и что поесть» стал для них наипервейшим. Свободное время они посвящали кто чему: папа – посиделкам с друзьями, мама – просмотру мыльных опер. Также мама увлекалась всевозможными сеансами экстрасенсов по телевизору: один из них гипнотизировал и излечивал от рака и энуреза, а другой – заряжал энергетикой мази, кремы и трехлитровые банки с водой (к слову, оба проходимца потом подались в депутаты).

В город понаехали всякие религиозные секты, организовывая зрелищные собрания. Мама, беря Дашу, посещала и их. Один раз я сходила с ними, но с корыстной целью: какие-то свидетели Иеговы раздавали бесплатно библии. Сколько человек, столько и библий. Мне досталась. Вообще-то, я примерно знала, что это за книга. У бабушки такая была. Оттуда она выписала мне, как только я научилась читать, молитву «Отче наш» и сказала, что это помогает во всех случаях жизни. Кроме этой молитвы у бабушки в тетради была еще куча молитв, каждая для своего случая: от зубной или головной боли, от пьянства, от сглаза и порчи. Что-то там про алтын-камень и буйный ветер. Потом надо было плеваться, говорить «Чур меня!» и что-то куда-то закопать. Я решила, что мне хватит одной молитвы – «Отче наш». Иногда помогала.

Я всегда любила читать. Читала все что под руку попадалось, читала за столом, в ванной, ночью под одеялом. Меня ругали за это, а я не могла оторваться, если попадалась интересная книга. Библию, взятую у иеговистов, прочитала неосознанно, как набор историй древнего мира. В Евангелии нашла что-то необъяснимое, что заставляло возвращаться к этой книге. Но в юности обычно есть другие заманчивые вещи…

После школы я и Варя часто гуляли по Набережной.

Надо еще сказать, что такое Набережная в нашем городе. Это длинная улица вдоль реки Волги, вальяжно пролегающей через весь город, где тусуются разного рода граждане. В будни по утрам это старички и старушки, наслаждающиеся прелестным пейзажем; днем это молодые мамаши с колясками и детьми, передвигающимися самостоятельно; по вечерам же, часов где-то после семи, а особенно по выходным по Набережной прохаживаются люди, желающие познакомиться, иногда – не только с противоположным полом. (В одном из выпусков областной газеты «Золотое кольцо» сообщили, что это очень даже нормально, что «гомосексуализм глубоко заложен в личности человека»! А мы жили и не знали, что есть такое слово на букву «г», и за это «г» в СССР реально сажали в тюрьму!) Впрочем, к нам все это не относилось, как не относилась и другая категория граждан, внезапно появившаяся на самой людной улице в одно сентябрьское воскресенье 90-го. Это были дядечки и тетечки, преимущественно пенсионеры и студенты, с «активной гражданской позицией». Сначала прошла группа манифестантов с требованием отправить правительство в отставку и завершить экономическую программу «500 дней»; следом за ними выбежали семь человек, размахивая флагом СССР, который тут же, на берегу, сожгли. Вечером того же дня по Набережной ходила, крича «Россия – русским!» компания пьяных, бритых наголо людей. Все завершилось приездом милиции, которая появилась через час после того, как все разошлись.

Нас с Варей общественные настроения волновали мало, и гуляли мы после семи исключительно с целью «наклеить» каких-нибудь парней. Мы с ними общались (самым невинным образом) вечерок-другой, они нас катали на качелях в сквере, реже – водили в кино или видеосалон, и на этом обыкновенно все заканчивалось. Думаю, причина была во мне. Я была настолько закомплексована, что не могла ни слова вымолвить человеку мужского пола, если только он не приходился мне отцом или не являлся одноклассником. Можете себе представить картину: парень спрашивает девушку: «Какое ты будешь мороженое – шоколадное или ореховое?» – а девушка молчит, потупив глазки. Он спрашивает еще раз – результат тот же. Что после этого парень должен думать? Варя говорила, что у нее потом неоднократно интересовались, нет ли у меня в голове дефектов.

Наверное, для Вари я была мучением: кроме того, что я не умела общаться с противоположным полом, я не ходила никуда в гости, если нас звали, не умела пить алкогольные напитки, курить и ругаться матом, а одевалась вообще как не понять кто. Но тем не менее она меня терпела: во-первых, потому, что у нее не было больше подруг, во-вторых – я побольше, чем она, соображала на уроках, а в-третьих – с ней мы очень много и обо всем говорили, доходя до исповеди. Это последнее обстоятельство и явилось самым главным и надежным звеном в цепочке наших долгих взаимоотношений.

Мне, как и Варе, всегда было не с кем поговорить и посоветоваться. С ней же даже самые жуткие проблемы казались мелочью: у Вари все выходило легко и забавно.

– Представляешь, Надь, привожу вчера домой ухажера. Ну, того, помнишь? Парашютиста. Сидим в моей комнате, чай пьем. Сеструха, Любка, ужинать на кухню ушла, папаша дрых пьяный. Все тихо-смирно. Вдруг – дверь открывается и влетает в нашу комнату сестра. Кричит: «Спрячьте!» – и в шифоньер запрыгивает. Далее в дверях показывается Виталич, отец хренов, вся харя капустой обвешана, а в руках – нож, которым мясо режут. И кричит: «Убью!» Я гляжу на кавалера и думаю: сейчас описается. Он же не знает, что у нас такие представления через день да каждый день. Ну, я так спокойно говорю Виталичу, мол, что случилось… Знаешь что? Я потом чуть со смеха не умерла! Он, оказывается, проспался и к Любахе на кухню пришел нравоучения читать. А она ему в лицо тарелку со щами плеснула. Ну, а дальше картина ясная. Одно только плохо – нет у меня теперь кавалера. Я ему на завтра свидание назначила, а он сказал, что всю неделю, а может, и больше занят будет. Трус.

Я представляла Варину трагикомедию и, смеясь, думала: я б тоже к ней на свидание не пошла.

– А вот что бы было, если б поженить моего папашу на твоей мамаше, а мою маму за твоего отца замуж выдать? – Варя дальше развивала хохму. – Представляешь: моя мать с твоим отцом живут душа в душу, не ругаются; а мой отец с твоей матерью…

Мы обе залились в хохоте.

– Да они бы убили друг друга в первый же день! Например, сковородками! – загибаясь от смеха, предположила я.

Тирания матери по отношению ко мне заходила так далеко, что приходилось избегать ее поучений не только днем, но и ночью. А куда я могла пойти ночью? Только к Варе. Мать ее, тетя Валя, была тихая, на все согласная женщина и во мне души не чаяла. Виталич же, Варин отец, испытывал ко мне особую симпатию и пьяный неоднократно признавался в любви.

Моя мама, вероятно, ревновала к столь завидному жениху и, когда я возвращалась домой, обзывала меня как только могла; на все буквы алфавита, начиная с «б». Папа скромно молчал и лишь иногда, набравшись неизвестно откуда взявшейся храбрости, пытался урезонить ее. Моя любимая младшая сестра – жертвенный ягненок, ходивший в старшую группу детского садика, – всегда при этом плакала.

Я разрывалась между ней и родителями, но ничего не могла изменить. Притом мама считала меня настолько испорченной, что перестала оставлять Дашу наедине со мной.

Однажды, после очередной домашней нервотрепки, я ушла с Варей на Набережную. Там мы сели на скамеечку, и я, вспомнив пережитую обиду, заплакала.

Я чувствовала себя самой несчастной на свете. Нет, не какой-то непонятой, непризнанной, а именно несчастной. Я не чувствовала любви родителей: папа всегда пребывал в неземном пространстве, свято веря в теорию, что одно только звание родителя является неизменным доказательством любви к ребенку, – и не важно, доказывается ли это чем-нибудь другим. Мать – женщина, которой самой природой предназначено быть нежной, ласковой, любящей, – целовала меня в лоб только в дни рождения, словно боясь одарить лишним поцелуем, и ругала за каждую провинность, совершенно не выбирая выражений. Да и между ними любовь, ради которой они создавали семью, была утеряна.

Но я бы никогда не почувствовала себя несчастной, если бы не была счастлива. А я была. До рождения сестры мы всей семьей каждый отпуск вместе отдыхали на юге, мама была щедра на объятия и ласки, папа баловал своим вниманием и вникал в любую мою мелкую проблему. Может, это потому, что у всех был образ прекрасного будущего? Вот-вот, близко-близко… Вот уже стали специалистами, получили вожделенную хрущевку, обставили, деньги есть, все стабильно, страна – лучшая в мире, все лучшее – детям… Эпоха застоя – так назовут эти годы.

Что сломалось? Сестра, наверное, даже не знает, какой прекрасной и женственной была наша мама…

– Ну и наплевать. Они еще пожалеют… Они мне тоже не нужны, – еще горче заплакала я.

– Закури, – предложила Варя, баловавшаяся этим уже около двух лет.

Она протянула мне прикуренную сигарету.

Я взяла, крепко затянулась и закашлялась.

– Ничего, привыкнешь, – констатировала Варюха, стукнув мне между лопаток. – Зато помогает расслабиться. Бывает, Виталич нажрется, так достанет, что думаешь: сдох бы, что ли… Я бы только «слава Богу» сказала.

– Знаешь, Варя, я ведь крещеная, меня бабушка крестила… И я верю, что Бог есть. Сначала не верила, и крестили меня почти насильно. А потом, может, через год, начала молиться. Чтоб Дашенька не болела, чтоб родители не ругались… Потом я заболела. По всему телу лимфоузлы увеличились, руки поднять больно было. Месяц лечили и направили на операцию. Тогда я каждый вечер стала «Отче наш» читать. Через неделю все исчезло, а врачи долго удивлялись. Так что Бог существует. Я одного только не пойму: почему Он то помогает, то нет? Почему, к примеру, Он не сделает мою маму доброй, а твоего отца – трезвым? Почему столько гадких людей живет, а умирают маленькие дети? Получается, что все по воле Божьей, а человек – пылинка. И до меня ему сейчас дела нет.

– Да, Бог если и есть, то не про нашу честь… Но я-то с тобой! – Варя ободряюще толкнула меня в плечо. – Не плачь, я твой гороскоп на эту неделю читала: все будет замечательно: романтическая встреча, прибыль и конец неприятностям!

Я кашлянула.

Подошли два мальчика в тренировках с обвисшими коленками:

– Можно к вам присесть?

– Нельзя, – огрызнулась Варька. – Видите, у человека горе.

– Мы можем утешить, – сказали они и уселись рядом.

Через месяц, не в силах обходиться «стреляными» сигаретами, я стала покупать курево по договорной цене сама, выпрашивая деньги у отца тайком от матери.