Дневник горничной

На это он пробормотал:

– Так, значит, вы приехали?.. Хорошо… хорошо…

Ему хотелось поговорить, он подыскивал слова, но так как был не речист, то ничего не нашелся сказать. Меня забавляло его смущение… Помолчав немного, он спросил.

– Так это вы приехали из Парижа?

– Да, сударь.

– Очень хорошо… очень хорошо.

Потом несколько смелее:

– Как вас зовут?

– Селестина, сударь.

С решительным видом потирая себе руки, он прибавил:

– Селестина… А-а!.. Очень хорошо… Оригинальное имя… Красивое имя, право!.. Лишь бы только хозяйка не заставила вас переменить его. У нее есть эта мания.

Я отвечала с выражением достоинства и готовности к услугам:

– Я в распоряжении барыни.

– Без сомнения, без сомнения… Но это красивое имя…

Я едва удержалась от смеха! Хозяин начал ходить по столовой, затем сел вдруг в кресло, вытянул ноги и с выражением извинения во взгляде и мольбою в голосе спросил меня:

– Вот, Селестина… Я вас всегда буду называть Селестиной… не будете ли добры помочь мне снять сапоги? Это, надеюсь, не затруднит вас?

– Конечно, нет, сударь.

– Потому что, видите ли… Эти проклятые сапоги… Они тесны. Никак не стащишь.

Изящным, скромным и вместе с тем вызывающим движением я стала на колени прямо перед ним. И когда я помогала ему снимать его мокрые и грязные сапоги, я чувствовала, что его нос раздражают мои духи и что его глаза с возрастающим интересом следили за очертаниями моего корсажа и за всем, что только можно было разглядеть через платье… Вдруг он воскликнул:

– Черт возьми! Селестина… От вас великолепно пахнет.

Не поднимая глаз и с наивным видом, я спросила:

– От меня, сударь?

– Ну-да… конечно… от вас!.. Не от моих же ног, надеюсь.

– О, сударь…

И это: «О, сударь!» звучало и протестом в защиту его ног, и в то же время дружеским упреком – дружеским и поощряющим его фамильярность. Понял ли он? Думаю, что да, потому что он снова еще сильнее и с некоторым страстным волнением в голосе повторил:

– Селестина… От вас великолепно пахнет… великолепно…

Да! Он забывается, этот дяденька… Я сделала вид, как будто немного оскорблена такой настойчивостью, и замолчала. Робкий и ничего не понимающий в женских хитростях, он смутился. Он боялся, наверное, что зашел слишком далеко, и быстро переменил разговор:

– Вы освоились уже здесь, Селестина?

Вопрос… Освоилась ли я? Это за три часа моего пребывания здесь… Я кусала себе губы, чтобы не расхохотаться. Он смешон, этот добряк, и немного глуп.

Но это ничего. Он мне нравится. Даже в его грубоватости видна какая-то мощь. От него пахнет животным, веет теплом, которое разливается по всему телу… он мне приятен.

Я сняла сапоги и, чтобы оставить его под приятным впечатлением от нашего разговора, в свою очередь спросила у него:

– Я вижу, сударь, вы охотник. Удачная охота была у вас сегодня?

– У меня никогда не бывает удачной охоты, Селестина, – ответил он, покачивая головой. – Я ведь только брожу… Это ведь только для прогулки, чтобы не быть здесь… Я здесь скучаю…

– А! Барину скучно здесь?

После некоторой паузы он с вежливым видом ответил:

– То есть… я скучал… Потому что теперь… наконец!..

Затем с глуповатой и трогательной улыбкой на устах он спросил:

– Селестина?

– Сударь!

– Не будете ли добры дать мне мои туфли? Прошу извинить меня.

– Но, сударь, это моя обязанность.

– Да, конечно… Они под лестницей… в темном чуланчике… налево.

Мне думается, я с ним сделаю все, что захочу! Он не злой, он поддается с первого же раза. О! его можно далеко завести…

Очень несложный обед, составленный из остатков вчерашнего, прошел без инцидентов, почти в полном молчании. Хозяин ест с большой жадностью, а хозяйка едва прикасается к блюдам, скучная, надутая. Она глотает только облатки, сиропы, капли, целую аптеку, которую нужно расставлять на столе перед ее прибором. Они очень мало говорили и притом о таких делах и местных людях, которые меня мало интересовали. Я поняла только, что они у себя очень мало кого принимают. Впрочем, видно было, что мысли их были заняты вовсе не тем, о чем они говорили. Они осматривали меня, каждый по своему, с различным любопытством: хозяйка холодно и сурово, – даже с презрением, все более и более враждебно, придумывая уже свои грязные каверзы, которые она мне будет устраивать; хозяин многозначительно поглядывал исподлобья прищуренными глазами и бросал какие-то странные взгляды на мои руки, хотя и старался замаскировать это. Право, не понимаю, почему мужчины так интересуются моими руками? А я делала вид, что ничего этого не замечаю. Я уходила и приходила, держась прямо, с достоинством, с видом занятого человека и… замкнутая в себе. Ах! если бы они могли видеть мою душу, если бы они могли подслушать, что у меня делается внутри, как я видела и подслушивала в их душах!

Я очень люблю прислуживать за столом. Тут видишь хозяев во всей нечистоплотности и мелочности их душ. Вначале осторожные и как бы стесняющиеся друг друга, они мало-помалу начинают распоясываться и показывать себя такими, какие они есть на самом деле, без румян и белил, забывая, что около них ходит человек, который подслушивает и подмечает их пороки, их нравственную уродливость, все эти пошленькие и гаденькие мечты, которые таятся в почтенных головах благородных людей. Уловить, определить и запомнить все их вожделения, чтобы приготовить себе из этого страшное оружие для того времени, когда придется сводить с ними свои счеты, – это самое большое удовольствие в нашей службе, это самая лучшая месть за наши унижения.

Из этой первой встречи со своими новыми хозяевами я не могла составить точного представления об их образе жизни. Я чувствовала только, что хозяйство идет плохо, что хозяин ничего не значит в доме, что глава в доме хозяйка и что он дрожит перед ней, как маленький ребенок. О! Этому бедному человеку нельзя даже смеяться каждый день.

За десертом барыня, которая не спускала глаз с моих рук, плеч, корсета в течение всего обеда, сказала ясным и резким голосом:

– Я не люблю, когда употребляют духи.

Я не отвечала, делая вид, что не понимаю, что это относится ко мне:

– Вы слышите, Селестина?