Деревенские песни

Слова.

Так о Христе никто не писал. Олег Асиновский пишет как бы из другого времени – из того времени, когда Слово Божие находилось под запретом. Сейчас об Этом – можно, и даже модно – и когда об Этом можно и модно, становится очень трудно по-настоящему написать. Исчезает чуткость и пронзительность. А разве можно о Христе писать, не имея в себе «страсти безстрастной»?

Не так страшно безверие, как то, что эта «страсть безстрастная» очень часто подменяется «сюсюкающим» поддельным благочестием. У молитвы уходит сила после сытного обеда, и, чтобы писать стихи о Христе, надо бедствовать, и я знаю, откуда у Олега Асиновского его «рваные на клочья» стихи. И его стихи должны были быть написаны в двадцатых-тридцатых годах прошлого века при каких-нибудь чёрных обстоятельствах, но они не были никем тогда написаны. Ничего подобного не было написано. Но они (эти стихи) должны были рано или поздно появиться, и нельзя сказать, что они «опоздали». Их долго ждали. Настоящие живые стихи никогда не опаздывают. И в нынешнее смутное время такие стихи, как никогда, необходимы, как остриё копья, как яркая острая боль, как незаживающая мучительная рана навсегда, чтобы сохранить

пробивающуюся в нас благодатную «страсть безстрастную», и чтобы она разрасталась в нас, и чтобы она стала больше нас. Поэтому я и ухватился за стихи Олега Асиновского. Например, за такие строки:

Жизнь началась
Души не с того
Что родился ребёнок
А с того что он
Очами лицом
Расстался с душой

В этих словах запрятана глубокая непростая мысль; её принять раскрыть непросто, как и такие известные всем слова: блаженны нищие духом. Эти слова понимаешь, когда проживаешь их. И это самые лучшие стихи, когда их проживаешь, а не читаешь; прочитать можно всё что угодно, а прожить, пережить можно только то, что есть сама жизнь. И я хочу закончить о нашей полной тайн жизни вот такими тронувшими моё сердце строками Олега Асиновского:

А тело душа
На свете отца
Как песнь соловья
Последняя

Илья Риссенберг

…верлибры – разве поются? Олеговы – точно так: колыбельная «великого царственного ребёнка» (повторяю Хайдеггера, но именно так слышу Асиновского). Этим вот – его – образом книжной жизни, способом духопоэтического инобытия язык + музыка + время триедино со-ответствуют вопрошанию частного человека в общем и целом как взыскательного со-автора. А именно: короткое дыхание каждой строчки, стишка чудом продлевается внутри поющей души, читающего в душе – накоротке душа в душу. И не тем ли – вышним! – чудом целомудренно-кратчайшего дыхания хватает на каждый стих его текстов-песен. а они уж – хватают за душу…

Вот оно что. Диссоциируя умопостигаемые (в идеале) чувствования, всем сердцем здесьтеперь мыслит себя-в-себе волшебная метаморфоза человекопоэтического перехода, и сама есть этот переход: внешнего во внутреннее, здешне-нынешнего в тамошне-грядущее.

Играющая (да, как тот ребёнок, – «без почему») лёгкостью и трудностью мерцательного чтения книга жизни Олега Асиновского от каждого пишущего и читающего себя требует такого знака, чтобы он соответствовал в простоте и совершенстве принципиальному тожеству со своим творцом, со своим Творцом. Голографический принцип, исполняемый целостно величием и малостью Знака, означает равномощность корпусу Человека как святописьменного Свитка. Вы знаете, у всех и каждого в святом Свитке есть свой, интимный, человекосущий знак: письменный – буква, устный – звук. У Олега Асиновского он соразмерен титаническому, и правда, скорбному труду: —

Олег, друже и брате мой дальний! Свет твоей Любви и тьма твоего Страдания, сопрягая силы, возвращают тебе неоспоримое право славить Того, Кто подаёт Поэту-в-Человеке дар прозрения из конца в конец миров, первожизненный дар давать имена материальным и духовным созданиям. Его «Просодия» главное «имя маме выбирает из многих имён её». Это дело непростое, пока «что произошло с плотью, с душой не произошло» («Еврейское счастье»). И там, и насквозь этой песенной книги

лейтмотив «маленького (младенческого?! – И. Р.) неба» со-звучен великому, любящему (ближнего, как…) со-чувствию: «Счастье еврейское без приглашения являться на еврейское кладбище к маме и папе» («Пурим»). И – жалость к людям, когда уже «душа оставила небо и землю», неизбавима вовсе: «о если бы не было встречи тела с душой…» («Холокост»).

Это слово «маленькое» называет ключ к точке первоначала-в-Человеке, источника, гдеоткуда всё творится-как-Поэзия. Если считать от зеницы ока, то самое маленькое небо это земля, но есть и обратная перспектива, не упускаемая Олегом, его «Видом на жительство», и в нём самым маленьким небом становится Точка Человека, равновеликая творцу и Творцу. Там – «иерусалимская горница»-горлица: незнакомка его «Блока» входит как голубь» со своим горем: «Господи, Кто Ты?» Это тот летучий вопрос, когда «летит голова от серпа и молота», над Сенатом (Синаем —?!), у которого снова строятся «Декабристы» (они суггестируют, напр., Мандельштама, но Олегов О. Э. тоже присутствует в «Песнях»).

И провидческая Песнь гладит глазами, да, нежнее нежного, всё и вся в мирах, чья «плоть как (еловая – из Ёлки») смола в омуте глаз», где «осень прошла зимой», и «ливни дождя», и «тишина и как дождь качается лёд», и «дням ведёт счёт то закат, то восход»…

Здесь же в его горницу входят в превеликом множестве развоплощённые персонажи всемирной истории, человечествуют в её духе, и это одухотворение читательским присутствием возвращает ей человекопоэтическое существо здесь-бытия во времени… Ибо в небанальном Небе Асиновском, словно во Храме Иерусалимском, всегда есть свободное место (святые места!) всем и каждому, живому перволичному образу.

Отныне и присно «с душой произошло» именно это со-бытие, когда «Душа обретает черты лица». И в твоём «Лице», Олеже!

О.А.

порошит не спеши снеголёт
пропадать парашютом промышленным
как полёгший плащом гололёд
по-хорошему навзничь не лишне нам
голо-дух ненаглядный ледник
на поклон полевому и лешему
землелонный синай заподлик
асиновскому небу малейшему
незнакомец хоральный герой
ради блокова эха что мало в ком
из блокадников красной горой
за холерную осень в михайловском
чуешь нижние тени поют
бестелесный полёт безмятежности
параллельный метели уют
позволителен памятной нежности
отдалённой порукой греха
притяженья позёмка протяжная
при мезузе кликуха-труха
и обитель моя трёхэтажная
облекло золотое руно
вавилонскую баню элитную
на больничном шабашит бревно
небанальное небо ланитою
затяни на ключицах милоть
деревенщина свиток повытчика
молчаливо певучая плоть
для души милосердная вычитка
мироносец в преддверье ответь
равновесное имя нарушено
и обещана талая твердь
и дитя щебетало марусино

Федор Сваровский

НОВЫЙ СТРАННЫЙ (ФЕТ)

Мои аналитические способности в области литературы, как мне кажется, и как кажется многим из моих знакомых поэтов и филологов, оставляют желать лучшего. Провальная попытка много лет назад сформулировать особенности нового явления в литературе, да и во всей культуре последних двух десятилетий, зарекомендовала меня как человека, мягко говоря, не слишком образованного и косноязычного. Как теперь оказалось, я просто пытался сформулировать особенности такого явления как метамодернизм, которое, увы, было описано позже моего выступления.

Господа, спокойно! Я не собираюсь вновь углубляться в филологию! Тем более, что ни модернизм, ни посмодернизм, ни метамомеднизм – явления и термины, описание которых – это, скорее, удел не филологов, а философов и культурологов. Однако, чтобы сейчас понять смысл существования последних стихов Олега Асиновского, совершенно необходимо упомянуть метамодернизм – явление, в рамках которого работает сейчас большое количество русскоязычных поэтов. Так что все-таки придется что-то сказать о метамодернизме.

Сам термин стал известен благодаря двум голландским философа Тимотеусу Вермюлену и Робину ван ден Аккеру в 2010 году (см. эссе Notes on Metamodernism, а также есть сайт, посвещенный этому явлению – www.metamodernism.com). Еще один теоретик метамодернизма – британский художник Люк Тёрнер (см. его работу Metamodernism: A Brief Introduction). Кстати, есть публикации о метамодернизме и на русском языке – например, в израильском журнале «Двоеточие»

(Некод Зингер, 19.06.2014).

Обобщая сказанное этими людьми, метамодернизм можно описать, как созидательный синтез постмодернистского инструментария (деконструкция, ирония, игра, стилизация, остранение, релятивизм, отказ от действительного голоса автора в произведении и д.р.) и просвещенную наивность, уверенность автора в важности его сообщения, обращение к общим для людей ценностям, прагматический идеализм, декларируемый как некий эстетический фанатизм или очень эмоциональное отношение к предмету, а также искренность авторского высказывания, создание упорядоченной модели реальности в внутри произведения и сознательное создание автором «надтекстового» пространства, некой общей атмосферы, более широкого замысла, как бы выходящего за рамки произведения, который и делает образы, события, слова и символы особенно значимыми для настоящего момента.

Чтобы идея была еще более ясной, думаю, стоит просто упомянуть ряд известных авторов, причем не литераторов и не русскоязычных. Например, фильмы. Теоретики метомодернизма, прежде всего, указывают на кино, как на наименее консервативный вид искусства. Скажем, фильмы Жан-Пьера Жёне («Амели»), Мишеля Гондри («Наука сна», «Перемотка»), все последние фильмы Уэса Андерсона (в т. ч. «Поезд на дарджилинг», «Отель Гранд Будапешт», «Водная жизнь Стива Зису», «Королевство полной Луны») – это яркие примеры метамодернистского искусства.

Если говорить об известной литературе, то, например, в англоязычной прозе – это «Жизнь Пи» Яна Мартелла, в японской – романы Харуки Мураками.

Есть масса примеров и из изобразительного искусства, архитектуры и музыки, но, думаю, здесь они будут лишними. Вообще, с теорией пора заканчивать. Вернемся к стихам Олега Асиновского.

Если не вчитываться, а просто пробежать взглядом стихотворения в этой книге, создается впечатление, что ты имеешь дело с чем-то уже давно знакомым, или даже с кем-то

знакомым. А именно с конкретным поэтом, которого знает каждый. Это Афанасий Фет. Асиновский – это, безусловно, новый Фет – знаменитый описыватель природы, климата, погоды и своих чувств по отношению к этим явлениям. Олег Асиновский тоже пишет в этой книге о природе, временах года, погоде, о постоянных и всем известных простых событиях, которые и событиями-то назвать нельзя, а скорее фоном нашей жизни. Да, он – новый Фет, но Фет какой-то нелинейный, странный, страшно-радостный какой-то.