Было или не было. Повести и рассказы

«Деревня Барановка недалеко от Минска. Всего-то домов двадцать. Мы с моими друзьями были на рыбалке. А когда вернулись домой, узнали страшную весть. Началась война. Паника в деревне поднялась только тогда, когда селяне узнали о том, что руководство – председатель колхоза и его окружение – куда-то исчезли. Я не догадывался, что они по приказу партии ушли в лес, куда заранее уже было перевезено оружие и сделаны склады с боеприпасами. Об этом я узнал позже. О том, что всё давно готовилось к войне. К войне не наступательной, а оборонительной. А потом пришли немцы. Что они творили в нашей деревне! В здании бывшей администрации они устроили комендатуру. А ещё набрали не-сколько человек из местных жителей, которые стали их холуями и работали полицаями. Семью председателя правления повесили на второй день пребывания немцев в селе.

Самое страшное и противное, что немцы по отношению к местным жителям вели себя лучше, чем те прихвостни, которые устроились к ним полицаями. Вот те, пользуясь своей защищённостью и безнаказанностью, творили беззаконие. Они заходили в любой дом, забирали понравившиеся им вещи или продукты. Если, не дай Бог, кто-то оказывал сопротивление, могли расстрелять всю семью, не щадя ни женщин, ни детей. Немцы этого не одобряли, но и не препятствовали их действиям.

Прошёл почти год оккупации. Одному из полицаев приглянулась моя старшая сестра. Они с подругой были у нас дома. А меня мама послала в погреб для того, чтобы я достал соленья. Я был в погребе, когда услышал выстрел. Когда я выбрался, на полу лежала моя мёртвая мать. С печки свешивалась рука моего младшего брата. А сестры Надежды и её подруги уже не было. Сквозь окна я увидел, как дом охватывает пламя. Поднявшись по лестнице на крышу, я забрался на чердак, а оттуда выпрыгнул на улицу, спасаясь из пылающего дома. Дом горел быстро. Скоро обрушилась крыша, погребая под собой останки моей матери и младшего брата. Из сарая, находившегося недалеко от дома, я слышал крики. Это полицаи насиловали мою сестру и её подругу. Я тогда не понимал, что происходит. Это я понял гораздо позже. Но тогда мне стало страшно, и я бросился бежать в лес».

Я заметил, что, когда прапорщик рассказывал нам все это, на его глазах навернулись слёзы. Я понял, как тяжело ему рассказывать нам все это, вспоминать те дни, когда он потерял свою семью. Но он продолжал.

«Слёзы застилали мне глаза. А я бежал и бежал все дальше в лес. Ненавидя полицаев. Ненавидя фашистов. Я все время клялся себе, что я им отомщу, любой ценой, но отомщу. Меня остановил крик: «Стой!» Я замер на месте.

– Кто такой? – говорили по-русски, а значит, это уже не были враги.

– Я… Это… Ну… – я ничего не мог сказать сквозь слёзы.

Из кустов вышел человек.

– Ну, ты пацан, ты это брось. Перестань плакать. Расскажи, что случилось.

Но после этих слов моя истерика только усилилась».

– Вы, ребята, извините, что я всё так подробно рассказываю. Но вы должны это знать, – пыхнув своей самокруткой, сказал прапорщик Цыбуля. – Вы ведь, ребята, не знаете, что такое война. И дай Бог, не узнаете. Хотя я, сколько уже похоронил таких молодых, как вы, на своём веку. И служба тоже не пряник. Ваша служба, может быть, даже сложнее той, которую прошёл я.

А вот тогда в партизанском отряде меня сначала приняли как врага. А потом, месяц спустя, когда я узнал, что наша деревня со всеми жителями была уничтожена и сожжена карателями, я принял присягу. Присягая Красному Знамени, своим родным, дедам и отцам, я поклялся, что дойду до Берлина и отомщу за все то зло, которое нам причинили фашисты. А ещё, ребята, я ненавижу предателей. Сегодня вы дали присягу. Присягу на верность Родине, не изменяйте ей. Вот это мой вам совет.

Он встал, ссутулившись, выбросил свою самокрутку, и вышел из курилки. Никто из нас не мог произнести ни слова. В курилке стояла полная тишина. Такое ощущение, как будто мы вместе с ним пережили все ужасы войны. Он уходил все дальше, а мы смотрели ему вслед. Как бы то ни было, но с этого дня он стал нам как отец. Тот, кто защитил нас, спас, тот, кто дал нам жизнь. Вот он уже прошёл КПП, а мы так и сидим и молчим, под впечатлением от его рассказа.

***

Летние учения. Смотрю, как в соседней роте разбивают палатки. Благо, нам этого делать не надо. Станция «Кристалл» состоит из трёх машин и прицепа. Одна из машин – сама станция, прицеп – это антенна космической связи. Дизельная машина, которой управлял я, и машина КУНГ, в которой находились провизия и спальные места для экипажа. Чтобы развернуть станцию, нам потребовалось всего лишь двадцать минут. Мы, улыбаясь, наблюдали, как роты растягивают палатки. А они с завистью поглядывали на нас, так как мы своё дело уже сделали. С полевой кухни доносился сладкий запах дымка, и аромат приготавливаемой пищи.

Мы увидели людей, спускающихся с холма. Их было человек тридцать. Странствующий табор. Они разбили свои палатки недалеко от нас, не переступая границ запретной зоны. Но для детей границ не существует. И когда мы со своими котелками подошли к полевой кухне, несколько цыганят

подбежали к нам, прося, чтобы их тоже накормили. Командир хозвзвода начал их отгонять, угрожая поварёшкой. А нам стало их жалко. И мы, не сговариваясь, поделились своими пайками с ними. А ещё старший сержант Малиновский сходил в КУНГ и вынес им пару банок тушёнки. Ближе к вечеру мы разожгли костёр. Сидим возле него, поедаем консервы, которые достали из ЗИПов. В это время слышим окрик часового: «Стой, кто идёт! Стрелять буду!» Потом часовой принял стойку смирно, и к нашему костру подошёл прапорщик Цыбуля.

– Вы, ребята, молодцы, – сказал он, присаживаясь у нашего костра. Потом взглянул на ясное августовское небо, о чём-то задумался и, будто обращаясь не к нам, заговорил:

– Вот в Берлине в сорок пятом году к нам часто подходили немецкие дети. А наш старшина точно так же гонял их поварёшкой. Мы чем могли, делились с ними. Всегда носили в карманах кусочки сахара. Знаете, такой, не как сейчас, а кусковой. Прежде чем бросить в кружку чая, его обязательно надо было раздолбить. Паёк нам такой выдавали. Вот этим сахаром мы и угощали немецких детей, ведь они же дети и совершенно не виноваты в том, что на этой войне сражаются их родители. Некоторые убегали, когда мы предлагали им сахар. Они боялись, что мы их отравим. А другие, наоборот, с удовольствием клали этот сахарный комочек в рот и долго-долго рассасывали.

Я глядел на августовское звёздное небо. Вот они звёзды, такие близкие и такие далёкие. Наверняка у каждой из них свои планеты. Скорее всего, на многих есть жизнь. Неужели там точно так же, как и у нас, может царить такая злоба, от которой страдают дети? Цыбуля продолжал:

– По приказу командования на площади вывозили полевые кухни, где всем желающим выдавалась еда. В основном приходили женщины и дети. Из каких только развалин и подвалов они не выбирались! На некоторых было страшно смотреть. Худые, измождённые и жутко голодные. У многих не было ложек и даже мисок. Они получали еду прямо в руки и тут же при нас с жадностью её съедали. Страшное это дело, ребята, когда голод. И сегодня вы молодцы! Поделились своей едой. Надо всегда делиться. Мир суров, но когда люди помогают друг другу, он становится прекрасным. Спасибо, ребята!

Он встал и медленно пошёл от нашего костра, удаляясь в темноту. Старший прапорщик Цыбуля. Он воспитал нас и шёл к своему новому взводу, к своим новым воспитанникам. За многие годы мне никто не дал большего, чем прапорщик Цыбуля, который был всего лишь взводным у молодого пополнения. За один месяц в учебке и только несколько разговоров он дал мне намного больше, чем я получил за свою жизнь, прожитую до этого.

***

Вот и долгожданный дембель. Мы первая партия, которая выполнила свой дембельский аккорд. И сегодня уезжаем домой. Хотя до поезда далеко, но мы уже упаковались, собрали чемоданы, подготовили дембельскую форму, которую наденем уже в дороге. До поезда остаётся сорок минут. Мы при полном параде (в уставной форме) вышли подымить в курилку. А потом двинемся на вокзал. Сидим курим, разговоры практически уже ни о чём. Все мысли о гражданской жизни. И в этот момент в курилку заходит прапорщик Цыбуля. Достав свой знаменитый кисет с самосадом, он скрутил козью ножку, глубоко затянулся и сказал:

– Что, ребята, всё, домой? Дембель? Вот и меня в сорок пятом собирались демобилизовать или отправить в суворовское училище. Ни того, ни другого я не хотел. Из Берлина мы возвращались в теплушках. Почти всю Европу проехали. И на каждом полустанке нас встречали, забрасывали цветами. А потом уже ехали по Советскому Союзу. Нас тоже встречали цветами, обнимали и целовали незнакомые люди. А мы были счастливы, что проклятая война наконец-то закончилась. До Хабаровска добирались почти двенадцать дней. Все переезды были забиты эшелонами с возвращавшимися домой солдатами. Спросите, почему я ехал в Хабаровск? Это был мой единственный выход, чтобы остаться в армии и служить своему народу и Отчизне. Вот вы сейчас приедете домой. У вас будет гражданская жизнь. У каждого своя работа. А ведь Родине тоже должен кто-то служить. Было бы неплохо, если бы вы остались на сверхсрочную службу. Но мало кто остаётся. А жаль. Вот я для себя избрал службу в армии. Сколько смогу, столько и прослужу. Вы уже профессионалы, а у меня вот новое пополнение, которое нужно подготовить на вашу замену. Жалко с вами расставаться. Надеюсь, то, чему вы здесь научились, пригодится вам в дальнейшей жизни.

Открылись ворота КПП. Нестройным шагом, в гражданской одежде, болтая в строю и хихикая, в нашу часть входили новобранцы. Зелёные, неумелые, ещё не знающие солдатской жизни, которые получат урок. Первый урок своей армейской жизни у прапорщика Цыбули. Он встал, бросил окурок в урну, пожал каждому из нас руку и, уже выходя из курилки, повернулся к нам и сказал:

– Ну что, ребята, прощайте! Желаю вам счастливо добраться домой, – после этого он повернулся и твёрдой походкой пошёл принимать новое пополнение.

А мы тоже встали и направились к КПП, последний раз мы выходим за ворота нашей части. Оглянувшись, я увидел, как прапорщик Цыбуля стоит перед строем будущих солдат и о чём-то им рассказывает. В их строю уже не было ни смеха, ни шуток, они молча внимательно слушали его.

Дверь КПП за нами захлопнулась, и перед нами открылась гражданская жизнь, новые заботы и новые хлопоты, но закалка, опыт и даже нравоучения прапорщика Цыбули пригодятся нам на всю жизнь. Об этом я узнал намного позже.

Эпилог

Сижу на обрывистом берегу Волги и, глядя на плещущуюся под моими ногами воду, вспомнил ещё один случай из армейской жизни. Мы тогда выехали на боевое дежурство. Две станции – «Сосна» и «Кристалл». Старшим был лейтенант Ковацкий, а его заместителем – прапорщик Цыбуля. Машины он знал от и до. Так, наверное, никто в них не разбирался. Поэтому его и послали. Забрались мы на сопку повыше. И нам, солдатам, дали время немного передохнуть.

Сижу над обрывом, ноги свесил. Внизу волны бьются. Так и кажется, что упаду. А мне не страшно. Вон рыбки плывут, чёрные с белым такие. Лейтенант Ковацкий в плечо меня толкнул и тут же за ворот назад оттянул:

– Знаешь, что это за рыбки? Эти рыбки по пятнадцать метров. Проглотят и не заметят. Знаешь, как они называются? Честно говоря, после того, как он меня толкнул и вытащил обратно с трёхсотметрового обрыва, мне было не до названия рыбок. Тем не менее, с огромным трудом я выдавил из себя:

– И как же они называются?

– Вон видишь, дурачок, над ними фонтаны поднимаются, когда они выныривают? Это киты, косатки, здоровые такие!

– Вот никогда не знал. С высоты обрыва они казались маленькими, не больше головастиков. А Ковацкий продолжает:

– Эти огромные рыбы сродни дельфинам. Они даже людей спасали, которые тонули в северных морях. Редко это, конечно, бывало, но было.

Тут к нам прапорщик Цыбуля подошёл:

– А я ведь, когда меня сыном полка взяли, тонул в этих морях. Вода холодная до жути. Да и не моряк я. Плавать тогда вообще не умел, да и сейчас плохо плаваю. Чувствую, на дно погружаюсь. А тут снизу как будто что-то толкнуло. Бац – и я уже на берегу. Может, они.

– Товарищ прапорщик, разрешите обратиться!

– Конечно, сынок.

– Вы же вроде не на Дальнем Востоке служили. Как так получается?

– Ну, где я только не был. Жизнь побросала и там, и сям. А ты, сынок, не бойся, сюда они не допрыгнут. И свалиться тебе никто не даст. Что-что, а за этим присмотрим.

Наступал вечер. Я вернулся к костру. Вокруг него сидели мои сослуживцы, а с ними прапорщик Цыбуля и лейтенант Ковацкий. Котелок уже закипает. Ощущение такое, что мы на пикнике. Сидим, лопаем макароны по-флотски. Знаете, такие, лапша с тушёнкой. И почему их так называют? Наверное, потому что на флоте привыкли есть солонину. Вот и тушёнка – это почти как солонина. Тоже консервированная. Может быть, с тех пор и пошло такое название. Это всего лишь моё предположение. Небо звёздное-звёздное, чистое-чистое. Правда, к вечеру похолодало. Но когда мы укутались в шинели, возле костра нам стало тепло. Долго не мог заснуть. Звёзды, тёмное небо. Слышу посапывание товарищей. Вот и Цыбуля захрапел. Часовой сидит у костра.

К чему я всё это вспомнил? Дельфины, косатки. Я на море-то после этого никогда не был, тем более на тёплом, настоящем. Наверное, взводный вспомнился. Всего лишь прапорщик. Как много он пережил, как много прожил. Скоро 9 мая. Надеюсь, сын полка встретит его живым и здоровым. Жаль, что не смогу чокнуться с ним стопкой и пожелать здоровья. Пожелаю в своём рассказе, да и всем ветеранам тоже. Сыновьям полков, тем, кто воевал и прошёл всю эту войну, тем, кто был на разных фронтах. Как мало их осталось! Я даже не знаю сейчас, жив ли он, тот прапорщик, который так много дал мне в жизни, не только мне, а всем нам. Благодаря таким, как он, мы все и живём сейчас, благо-даря самоотверженным пацанам, рвавшимся на войну для того, чтобы защитить свою Родину. А ещё спасибо за то, что воспитывали новые поколения и из разных восемнадцатилетних шалопаев делали настоящих мужчин и воинов. Низкий поклон вам, дорогие ветераны!

Прапорщику Цыбуле посвящается.

Рота, подъём!

Как здорово было, когда мы с братом играли в индейцев. Из стреляных гильз мы построили форт, а из пластилина налепили «ковбойцев» и индейцев. Обмотав ниточкой швейную иглу и использовав старый стержень от авторучки, мы сделали «духовое ружьё». Если игла попадала в пластилинового человечка, считалось, что он убит.

– Подъём! Рота, подъём! – в нос шибанул запах уже совершенно не детский, а запах кирзы и гуталина. 45 секунд, чтобы одеться.

В этот день я услышал звук сирены боевой тревоги. Дневальный заорал: «Боевая тревога! Рота, подъём!» И сладкие сны, и воспоминания прекращаются при этом звуке, при этом голосе, и когда в сумасшедшем темпе одеваешься, наматываешь портянки и должен бежать в оружейную комнату.