Оружие Возмездия

Тяглов уже порозовел и даже пытался буянить – ему совали в карман таблетки, а он упирался, хрипя, что совершенно здоров, просто малость перенервничал. Мы с прапорщиком упаковали больного в шинель. По счастью, Тяглов был заметно легче меня, и когда я крепко взял его под руку, деваться ему стало некуда. Мы побрели по скользкой дорожке к военному городку. Майор спотыкался, нечленораздельно ныл и отчетливо матерился. Обычно он в моем присутствии не позволял себе ни того, ни другого, ни третьего.

Он числился в политотделе «старшим инструктором по агитации и пропаганде». Должность халявная, но Тяглова, пижона и артиста, можно было назначить хоть инструктором по ловле блох, он и из этой работы устроил бы шоу. Когда майор вел политзанятия у телефонисток, те возвращались на узел связи все зареванные: Тяглов читал им лирические стихи.

Начинал он службу на китайской границе и однажды мне рассказал, что там было в дни полузабытого ныне китайско-вьетнамского конфликта – как наши мерзли в траншеях, а по брустверу ходил генерал и приговаривал: «Ничего, сыночки, потерпите чуток, завтра двинем через границу и вам сразу станет тепло, а потом даже жарко».

Тяглов был честным, правильным офицером. Увы, его темперамент не подходил для службы мирного времени. Ему бы шашку, да коня, да на линию огня… Вдобавок, майору хватало мозгов быть умным, но не хватало выдержки это скрывать. В армии немало офицеров, из карьерных соображений притворяющихся недалекими, и у всех у них общая проблема: иногда они не выдерживают. Срываются. А этот и не думал косить под тупого. Я бы на его месте обаял нашего «оргача» и стал задушевным приятелем замначПО. Тяглов же, не сказавший им худого слова, тем не менее, умудрился обоих восстановить против себя насмерть.

Они ему завидовали.

Майор жил в Мулино один, тосковал по жене и сыну, оставшимся в далеком Новосибирске, регулярно квасил и всячески валял дурака. Кажется, временами он пугался самого себя. В Мулино, зажатом между болотами, дисбатом и полигоном, можно было спиться запросто. Некоторые в этом преуспели. Чуя беду, майор инстинктивно изо всех сил рвался к родным, хоть ненадолго. Сердечный приступ у него случился после разговора с начПО: Тяглов просился в отпуск на Новый Год.

По словам адъютанта начПО, сначала в кабинете было тихо, а потом эти двое заорали друг на друга так, что хоть знамя выноси из штаба.

К концу пути майор раздышался, у него уже почти не заплетались ноги, и дверь он отпер довольно бодро, где-то за минуту. Протопал неверными шагами в квартиру, присел в углу и включил магнитофон. Заиграла какая-то попса. Чуть ли не Modern Talking.

И тут плохо стало мне. Разом схлынуло накопившееся за последний месяц напряжение. И увиденное сегодня – догнало. И то, что я с момента приезда в Мулино не слышал вообще никакой музыки, кроме страшного нашего полкового оркестра, тоже сыграло роль.

Музыка для нас, мальчишек восьмидесятых, значила невероятно много. Мы в нее прятались, мы ею отгораживались от мира родителей, музыка делала нас свободными. У кого-то попса, у кого-то рок, главное – она у нас была. В учебке музыки не оказалось вообще.

И тут я ее услышал.

Я привалился к стене, закрыл глаза, и из-под сомкнутых век буквально хлынуло.

– Ты не стесняйся, Олег – просипел Тяглов. – Не стесняйся слез.

Он что-то еще сказал ободряющее, сидя в расстегнутой шинели на корточках перед тумбочкой с магнитофоном. Голос майора был слабым, потерянным, несчастным и больным – а я ничем не мог помочь. Кто бы мне самому помог.

– Устал… – прошептал я.

– А как я устал… Кто бы знал.

Он повалился на диван и тоже закрыл глаза.

– Что вы здесь делаете, товарищ майор… В этом зверинце?

– Служу, – объяснил Тяглов.

Помолчал и добавил:

– Никогда не задавай офицерам этот вопрос. Он бьет не в бровь, а в глаз, и нечего ответить. Ладно, я посплю наверное. Спасибо, ты иди теперь.

Я утер слезы. Мне как-то сразу стало легче.

– Не забудьте про таблетки, они у вас в правом кармане. И врач настоятельно советовал не пить.

Тяглов шепотом сказал, где он видел всех врачей.

Военный городок Мулино был все таким же холодным и мертвым, как в самый первый день. Я сделал небольшой крюк, чтобы пройти через сосновый перелесок – хоть минуту не видеть ничего мулинского, ни домов, ни забора части. Меня просто воротило от всего этого. Как жить дальше? Я не хотел возвращаться из штаба в батарею – там было невыносимо скучно. Но политотдел дивизии оказался чересчур интересным местом. Несколько более интересным, чем может вынести мало-мальски приличный человек. Как переварить сегодняшний опыт и никому не плюнуть в глаза, я просто не знал.

Почти у самого КПП артполка меня засек скучающий патруль.

– Това-арищ военнослужащий! – нараспев позвал старший лейтенант, потирая руки.

Я подошел и представился.

– А, это ты… – протянул старлей разочарованно.

За месяц работы в штабе я перезнакомился тут со многими, вплоть до контрразведчика. Этот старлей был таким же «агитатором», как Тяглов, только рангом ниже, из противотанкового. Сам небольшой, и патрульные будто сплюснутые по вертикали – чтобы помещались в отсек управления ракетного комплекса на базе БРДМ.

– И отчего вдруг поплохело нашему майору? – удивился старлей, выслушав мою историю. – Он же обычно живее всех живых.

– Поговорил с начПО. В отпуск просился.

– М-да… Смелый поступок. Мои соболезнования. Ну, топай.

Вечерело, штаб уже опустел. Я мог бы просто сидеть у себя и наслаждаться редчайшей в армии роскошью – одиночеством, – но было слишком муторно на душе. И я отправился к чертежникам. Мне сразу открыли на условный стук, который знали только мы – «штабные» – и начальник оперативного отдела. Стук был слишком замысловатый, чтобы офицеры додумались до него: один удар. Начопер тоже не додумался, он подслушал. И никому не рассказал. Ему нравилось, что у него такие хитрые чертежники.

На огромном столе посреди чертежки была расстелена карта. Рядовой Гусев лежал на ней с плакатным пером в руке. Рядовой Косинов варил суп в электрическом чайнике.

– Ты чего такой смурной?

Я рассказал.

– Наплюй и забудь, – посоветовал Гусев. – Это же товарищи офицеры. Странно, что они не едят друг друга. Нашел, из-за кого расстраиваться. Даже самый лучший офицер не стоит одной твоей слезинки.

– Они друг друга именно едят, – возразил Косинов. – Еще как едят. А ты, Олег, просто не служил толком. Через пару месяцев такого насмотришься, что отучишься удивляться вообще чему-либо.

– Не хочу отучаться.

– А придется, – заверил Косинов.

Он угадал, мудрый дед: пришлось.

Я отправился в казарму – поспать в тепле. Шел между прямоугольными сугробами, вспоминал этот безумный день. Думал о курсанте, застрелившемся позавчера в карауле. О контуженных танкистах, которым на стрельбище попал под гусеницу забытый кем-то снаряд. О больных, долбящих лед – некоторых скоро комиссуют, потому что военкоматы просто не имели права их призывать. Чего ради это все, если у нас офицеры едят друг друга?

И тут случилось удивительное. В первый и последний раз за мою службу в артполку включилась система громкой связи. И заиграла музыка.

Я шагал через плац как во сне, как в сказке. Передавали вещь, которую я меньше всего ожидал услышать здесь – «Русских» Стинга. Величественная тема, свет фонарей сквозь легкий снегопад… Территория артполка вдруг показалась обжитой, теплой, пригодной длля человеческого обитания. Я шел, а музыкальная тема все раскручивалась и раскручивалась, заполняя собой мир, привнося в него то, чего так не хватало мне в армии – смысл… Не было только голоса певца. Стинг отчего-то не спешил сказать:

Но что может спасти нас,
Меня и тебя —
Я надеюсь, русские
Тоже любят своих детей…

И тут я понял, что это Прокофьев.

Музыка оборвалась на полузвуке.

В этом не было и не могло быть ничего символического.