Храбр

– Мы ведь ее сразу прибьем, когда закончим, – сказал Лука. – Так какая разница, кто она и что. Шел бы ты, Илюша. Дай развлечься.

Илья стоял в замешательстве, хлопая глазами.

– Да вы просто звери какие-то! – выпалил он.

Лука недобро прищурился.

– Ты нашего не замай, – с поддельной ласковостью проговорил он. – Я понимаю, тебе неприятно. Ты же сам… Не просто так на свет народился. Верно?

Илья отшатнулся.

А через миг бросился из кладовой вон, так задев плечом Луку Петровича, что тот упал.

Позади сдавленно взвизгнула «девка».

* * *

На постоялом дворе Илья метнулся к кадушке с водой, плеснул в лицо, отпил через край, еще плеснул. Схватил огромный свой меховой плащ на шелковой лазоревой подкладке – ценой как обе шубы Петровичей, – укутался им по самые глаза и рухнул в угол.

Ему хотелось стать очень маленьким и незаметным.

В кладовой «девка» стонала и выла так, будто ее не насиловали, а по живому резали. Илья заткнул уши, но не помогло. Он ощущал чужие страдания нутром. Да, «девка» пролезла в кладовую убивать. Но не для удовольствия, ради еды. А Петровичи глумились над ней, просто чтобы потешиться. Какая там месть! Какая приманка для волотов! Петровичам надо было доказать себе, что они сильные и смелые. Они для этого и берегиню толстозадую огуляли когда-то. За-ради удали молодецкой.

Неизвестно, как себя чувствовала берегиня, а вот «девку» не тешило сношение с храбрами киевской дружины. «Девка» чуяла, что ее скоро забьют булавой. А еще Илья, к несчастью, дал понять, что у нее тут есть защитник. И звала она на помощь не столько родичей из леса, сколько его, Илью.

С ним она легла бы, кстати. Сама, охотно… Илью от этой мысли аж передернуло.

Привязалась бы накрепко. Стала бы преданной домашней скотиной. Охотилась бы для него, а если надо, и убивала. Расчесывала ему волосы… Страхолюдина и человекоедка.

Илья пару раз стукнулся затылком о стену. Не полегчало. Некстати он вспомнил, как за ним ухаживала иссиня-черная дочка Святогора. А папаша издали любовался и довольно хрюкал.

Вот за это он не смог убить ее, страшную – она его любила.

С виду зверь, а все равно баба.

Волоты, лешаки, одноноги – женская часть всей этой нечисти считалась невероятно похотливой, издревле ходили слухи о том, что русалки волшбой приманивали к себе парней и залюбливали до смерти.

Все сказания и байки предостерегали мужчин от связей с нечистью. Во-первых, разыгравшаяся берегиня легко могла свернуть шею незадачливому любовнику. Во-вторых, подумать боязно, кого она потом родит.

Боязно подумать.

Илья заскрипел зубами.

Его родила мама.

Он с раннего детства знал, что не такой, как все. Иногда ему кричали в спину – эй, отродье однонога! Тогда Ульф догонял и бил. Легонько, чтоб не насмерть. Это научил отец. Сказал: обязательно бей любого, кто возвысит на тебя голос или поднимет руку. Но только вполсилы. Ибо пока ты мал, за совершенное тобой смертоубийство отвечать будут родители. Понял, Ульфи-Вульфи? Скажи им, что ты оборотень, что можешь перекинуться в волка. Пусть боятся.

Дети не верили, что Ульф оборотень. Сколько ни рычал по-звериному – дети пугались, но потом снова задирали его. Чтобы побороться. С ним любили бороться, хотя он всегда побеждал. К нему вообще тянулась всякая живая тварь. Тянулась с опаской, иногда преодолевая злобу, но все равно лезла, не понимая, то ли загрызть, то ли облизать с ног до головы. Ульф был странен и этим притягивал. Его ненавидели собаки – он научился так смотреть на них, что сами ползли на брюхе целоваться. Шарахались кони – он стал говорить с ними, и к Ульфу взревновали все окрестные жеребцы.

Отродье однонога. Ульф спросил отца, что это значит. Значит, ты могуч как йотун, сказал отец, и хватит об этом.

Ульфи-Вульфи, звереныш мой, говорила мама, и мальчик чувствовал: ей отчего-то больно.

Когда Ульф вырос и стал воином, то догадался, почему было так больно маме. Но он спрятал эту догадку в самый дальний уголок памяти. Иначе, стоило только вспомнить, его скручивало в дугу от жалости к маме, отцу, себе – и слезы хлестали из глаз. А жалость быстро переходила в ненависть – к маме, отцу, себе… Нет, это было совсем не нужно. Ульф Урманин и так оказался слишком одинок и неприкаян на этом свете, чтобы жить во злобе.

А к йотунам он был равнодушен. Волки да медведи тоже жить мешают. Подумаешь, йотуны.

Но как же он их ненавидел!..

Илья вскочил, сбросив плащ на пол, снова отпил ледяной воды. Глупцы Петровичи разбередили ему душу. Голова раскалывалась от бешенства. На постоялом дворе вдруг стало тесно и нечем дышать. Илья сжал ладонями виски и, пошатываясь, шагнул через порог.

Он брел куда-то, ничего не видя и не слыша вокруг, закрывшись от всего мира, чтобы в своей безумной ненависти не перевернуть его.

Да идите вы все со своими Петровичами, князьями, вольными селами, йотунами, киевским столом, греческими священниками, варяжскими гостями, торговыми обозами… Как вы живете?! На что вы похожи?! Чего вы хотите?! И за что вы так мучаете меня?!!!

Илья остановился, только когда почуял впереди опасность. Протер слезящиеся глаза. И обрадовался.

Он пересек линию костров и подошел вплотную к священной роще.

Из рощи на него наступала, рыча и скаля зубы, огромная волосатая тварь.

Бабища с ужасной звериной мордой. Выше Ильи почти на голову, в плечах, как он, а ниже спины, как полтора Ильи. Пегая с проседью. Мамаша.

У супруги Солового были необъятные бедра, огромные груди свисали до пупа, тяжело мотаясь при каждом шаге. Маленькие красноватые глазки, казалось, полыхали огнем. На ходу мамаша переваливалась как гусыня, но приближалась очень быстро. Еще немного – и сгребла бы Илью длиннющими лапами.

Илья чуть присел и рыкнул, вызывая на бой.

Мамаша прижала уши, разинула пасть и завизжала.

Илья временно оглох. Успел подумать, что разозленная медведица не такая страшила, пожалуй.

А старая самка прыгнула на него.

Илья бежал со двора так поспешно, что оставил там булаву. Из оружия с ним были только непременный засапожный нож да любимая плетка-семихвостка за поясом, давний подарок Добрыни.

И вот этой плетью Илья хлестнул, рубанул мамашу с разворота поперек ее болтающихся грудей. Семь ремней с узелками, в каждый из которых был зашит кусок свинца, глубоко вспахали живую плоть и улетели дальше, потянув за собой алые струи, ярко-алые в свете колючего зимнего солнца.

Самка вскрикнула так, что Илья расслышал этот вопль даже сквозь набившуюся в уши глухую тишину. Телом расслышал. Он уже завершил свой отскок-разворот и прочно встал на обе ноги рядом с тропинкой, а самка бежала сквозь то место, где Илья только что был. Руками она обхватила себя, пытаясь зажать раны. И кажется, сильно клонилась вперед. Вот-вот упала бы.

Короткая, чуть шире ладони Ильи, рукоять семихвостки была вита из тех же сыромятных ремней, но внутри прятался железный стержень. Наружу выглядывал полукруглый, как шляпка гриба, ударный наконечник. Илья шагнул мамаше за спину, изо всех сил подпрыгнул и с размаху врезал железкой под острый затылок, туда, где едва угадывалась шея.

В руку отдалось хрустом. Огромная баба медленно повалилась мордой вниз, безвольно уронив руки вдоль туловища. Снег под тушей сразу набух кровью.

Илья осмотрелся. Потряс головой. Он по-прежнему не слышал почти ничего. Но остро чувствовал неприятный буравящий взгляд из леса. За Ильей наблюдали – опасливо, нерешительно. Кажется, его начали бояться. Он слишком легко одержал победу.

От села шли на подмогу Петровичи, опять со своими луками, мелкими шажками, испуганно полуприсев, нелепо тыча стрелами во все стороны. Илья высоко поднял руку, давая знак – стой. Дождался, пока его увидят, и показал: назад. Петровичи тут же убрались, как ему почудилось, с радостью. У них наверняка заложило уши и тряслись поджилки.

Вдогон Петровичам из глубины леса понесся свист-скрежет. Все такой же противный, но уже не очень страшный.