Грань безумия

Мужичок тем временем потоптался лыжами в снегу и попросил:

– Товарищи, братцы… Я ваше дело понимаю, беглые, то-сё, но вы меня пустите, пожалуйста. Говорю же, к куму иду. Покамест я дойду, вы уже далеко будете, да я и говорить ничего не стану, себе хуже, уполномоченный замучает – где видал да кого, да чем помог, да не заодно ли… Хочете, так свяжите меня, только так, чтоб развязался помаленьку.

– Что в сидоре? – спросил Керя.

– Котелок, чай, сало, сахару немного, – с готовностью принялся перечислять мужичок. – По мелочи разное. Вы берите, если хочете, мне не надо. Я так дойду.

Керя быстро, мельком взглянул на Граве, тот коротко кивнул. Керя опустил карабин, прислонил его к дереву.

– Давай сюда сидор, – велел уголовник.

Мужичок неловко развернулся на своих коротких лыжах, нагнулся к котомке. Таганцев даже не успел заметить, как в руке уголовника появился складной нож. Он метнулся к мужичку и воткнул лезвие куда-то в горло. Таганцев в ужасе отвернулся, услышал короткий хрип и хруст снега.

– Зачем?! – воскликнул Муллерман.

– Прибрал, – сообщил Керя. – Пойду похезаю.

Кто-то потряс Таганцева за плечо. Это был Граве, он смотрел печально, сказал:

– Так надо было. Слишком многое зависело от того, отпустим мы этого мужика или нет.

– Привязали бы, как он просил…

– Коленька, зря вы вылезли. Лучше поспали бы еще часок. А то позавтракаем и пойдем.

Мужичок ничком лежал в снегу, рука была протянута к котомке. Из-за кустов доносились отвратительные звуки – это испражнялся Керя. Экс-проректор Коммунистического университета трудящихся Востока бочком подошел к котомке, развязал узел и сказал, заглядывая внутрь:

– Точно, сало. И котелок. Надо в самом деле костер развести, попить горячего.

* * *

Горячий несладкий чай с хлебом, колбасой и горбушей согрел Таганцева. Остальные тоже приободрились, передавая по кругу котелок. Даже мрачный кулак отдувался и говорил:

– Чаю выпить – самое то. Помню, у нас в деревне если сядем чаевничать, то, бывалоча…

– Что дальше будем делать, а? – перебил его Керя. Он с чмоканьем обсасывал рыбий хвост. – Поселок нам на хрен не нужен.

– Тут вблизи больше ничего и нет, – сказал Граве. Его тонкое интеллигентное лицо хмурилось, комкор что-то напряженно обдумывал. – Но поселок маленький, там все друг друга знают, новые лица сразу привлекут внимание… тем более такие…

– Надо к большому городу идти, – заключил уголовник. – Поселок обойдем, заодно и определимся, куда дальше хрять.

– Согласен, – кивнул Граве.

Одностволку убитого мужичка, к которой имелось семь патронов, отдали Зоту Ивлеву.

– Тебе небось обрез привычнее, – пошутил Керя. Кулак не обратил внимания, со знанием дела проверил ружье и повесил на плечо, сказавши:

– Говно, а не оружье.

Ярко светило солнце. Идти было по-прежнему тяжеловато, снег – глубокий, а к Таганцеву прицепился Костя Жданов.

– Как вы думаете, они правильно этого человека убили? – спрашивал он, то и дело чуть не падая и хватаясь за рукав Таганцева.

– Наверное, правильно.

– А вы за что отбываете?

Ишь, подумал Таганцев, не сидите или мотаете, а отбываете.

– Да примерно за что и ты. Контрреволюционная организация.

– Зря я тогда Даньку Грушина послушал, – виновато сказал мальчик Костя. – Приходи, говорит, это интересно, тайное общество… Если бы вместо этого в кино пошел, ничего бы не было. И мама бы не плакала. В кино как раз «Гибель сенсации» шла, про восстание механизмов…

Костя тяжело вздохнул и пожаловался:

– Наверное, зря я сбежал. Но теперь поздно уже.

Таганцев промолчал в ответ.

Настроение у него было паршивое. Солнышко, более-менее полный желудок, горячий чай – ничто не радовало. К тому же вокруг было слишком тихо. За время, проведенное в лагере, Таганцев уже хорошо знал звуки леса, и сейчас их было слишком мало. Живности вокруг тоже не наблюдалось, а главное – следов на снегу.

Со своими мудрыми наблюдениями Таганцев ни к кому не полез: еще высмеяли бы, тоже мне, дескать, Джульбарс нашелся. Он вообще старался молчать. Молча шел, выслушивая грустные воспоминания и сетования Кости Жданова, молча съел свою долю рыбных консервов на обеденном привале. Но после того как они перевалили сопку и небо начало угрожающе темнеть, Таганцев первым заметил дом и окликнул идущего первым Граве:

– Артур Манфредович!

Граве, таранивший снег с низко опущенной головой, остановился и обернулся.

– Артур Манфредович, там что-то есть. Кажется, избушка.

И Таганцев показал пальцем на чернеющий среди заснеженных деревьев сруб.

* * *

Дом оказался не избушкой и вообще не домом. Это была часовня. Высокая, сложенная из массивных бревен, с узенькими окнами под самой крышей и небольшой башенкой наверху. Деревянного креста на башенке не было, он валялся внизу в окружавшем часовню густом кустарнике. Перекладины оторвались и перекосились.

Дверь была сорвана с петель и тоже торчала из снега рядом с крыльцом. Здание выглядело давным-давно заброшенным, через дверной проем виднелись начало лестницы, круто уходящей наверх, и рассохшаяся бочка.

Зот Ивлев размашисто перекрестился, зашевелил губами – молился, наверное. Керя попробовал ногой заснеженные ступени крыльца. Кстати, снег снова повалил, усиливаясь с каждой секундой и грозя перейти в пургу.

– Это же православная церковь? – тихо поинтересовался Костя Жданов. – Получается, где-то рядом деревня?

– Это часовня, – сказал Муллерман, – не церковь. А часовни где угодно ставили. Было явление какому-нибудь охотнику или шишкарю, Богородица или ангел привиделись – вот и часовня. Хотя насчет православной не знаю, кому тут только не молятся.

– Но вот же крест…

– А что крест? – обернулся уголовник, снимая с плеча карабин. – Вон у Гитлера вашего тоже крест.

Костя сердито нахмурился на «вашего Гитлера», но промолчал. Керя, громко топая, поднялся на крыльцо и скрылся внутри часовни. В лицо Таганцеву хлестнуло снеговым зарядом.