Храбр

– А Дрочило? – предложил Колыбанович.

– Самсон! Чего ты пристал ко мне?! – загремел воевода. – Задрочили уже со своим Дрочилой! Кто он тебе, этот Дрочило? Родственник?! Нашли тоже храбра, бестолочь да нищебродину! Нахапал золота – и поминай как звали! Храбр дерется в любое время дня и ночи за князя, за Киев, за Русь! За братьев своих дерется! Не бывает такого витязя, чтобы выходил на сечу только когда ему охота прибить кого! Ну, придавил ваш Дрочило печенега-поединщика, а кто после гнал их рать от Киева? Вы гнали! Забыли?!

– Да я хотел сказать, что он же волота…

– Дрочило завалил молодого, – прогудел Илья. – Одного. Летом.

Все посмотрели на Урманина.

– Одного молодого любой из нас может завалить, – сказал Илья. – Молодые, они вроде тех мелких, что зимой по хуторам запечными живут. Вороватые, однако безвредные. И летом они сытые, а значит, не злые. Труднее со старыми. Намного труднее. Но если не в одиночку, то справиться можно. Вон, Петровичи берегиню поймали же. Коли не врут.

– Кто врет? – Василий Петрович слегка приподнялся на лавке.

– Извини, присказка такая, – объяснил Илья.

– Помощникам по пять гривен за голову нечисти, – объявил Добрыня. – С Ильей расчет особый, а помощникам – так. Если не добудете голов, тогда на всех десятая доля с каждого воза, что пересечет Смородинный брод до весны. Но и вам придется там стоять, оборонять дорогу и переправу. И доля только с непотравленных возов. Если хоть один человек в обозе пострадает, доли никакой вообще.

– …Те молодые, которые у Девятидубья, – продолжил думать вслух Илья, – эти, конечно, смелые. Полакомились человечинкой, обнаглели. А раз они грабили обозы, значит, научились стаей нападать, по-волчьи. Это очень худо. Да…

И замолчал.

Дружинники сопели и украдкой переглядывались. Добрыня во главе стола рассматривал свои перстни.

– Стая – очень худо, – повторил Илья.

– Ты мне дружину не запугивай! – Колыбанович громко хлопнул в ладоши. – А давайте все туда двинем! Цепью – и вдоль дороги.

– Без толку, – сказал Добрыня. – Это все уже было сто лет назад далеко отсюда. Йотуны хитрые, отбегут в глушь, переждут облаву, потом вернутся. Их вызывать надо на себя, нечисть такую. Как медведя, выманивать – и на рожон. Ну, кто пойдет?

Дружина молчала. Тут мало кто сталкивался с лесными чудищами. Витязи редко забирались глубоко в лес, не было надобности. И зверя они добывали больше в полях. Все, конечно, о нечисти слышали – но живьем видели ее немногие, и то сильно издали. Только Петровичи хвастались, будто однажды по молодости поймали на глухой речке берегиню. И Урманин, болтали, чуть ли не дружен был с черным горным волотом, до того могучим, что даже имя у него свое было – Святогор. Но Илья знакомством никогда не хвалился. Даже не рассказывал, сколько ни упрашивали.

А что Добрыня зубами скрежещет, говоря про йотунов, это ясно. Он несколько лет прожил в Странах Датского Языка, обваряжился, даром что с лица чистый варяг. А у тамошних ненависть к волотам в крови. И желание рубить их под корень – тоже.

Земли там мало, вот почему. И делить ее приходится не только промеж людей.

Тут земли много. Очень много. Тут всего вдоволь.

Тут и волотам хватило бы места, если б не забаловали.

Выходит, рубить придется.

Илья Урманин наверное знает, как именно их рубят. Покажет, научит. Но все одно боязно.

– Ну, чего ждем? – спросил Самсон Колыбанович, переживая за нерешительность дружины.

– Пять гривен – это вира за то, что назвал боярскую жену блядью, – заметил Лука Петрович.

– Вот наколотишь побольше йотунов и обзывайся сколько хочешь! – предложил Добрыня.

Послышались смешки, Колыбанович мелко затрясся и прикрыл рот ладонью, Илья мечтательно закатил глаза.

– Это еще и вира за жизнь смерда, – напомнил Лука. – В Девятидубье было людей дюжины три, да староста…

– Бессмысленный подсчет. Их жизни ничьи. Девятидубье вольное село, – отрезал воевода.

– Будь оно вотчинное, не пострадало бы так. И брод оказался бы защищен, и дорога на несколько верст в обе стороны.

– Возможно. – Добрыня равнодушно кивнул.

Василий Петрович придвинулся к брату и зашептал ему на ухо. Добрыня ждал.

– Встала-то не просто дорога, а самый что ни на есть путь из варяг в греки! – заявил Лука.

– Какие еще греки зимой?! – возразил Добрыня, не любивший преувеличений.

– Греки – летом. Но путь серьезный! И затея серьезная предстоит!

– И чего теперь – подарить вам Девятидубье со Смородинным бродом?!

– Не откажемся.

– Стая – это хуже некуда, – сообщил в пространство Илья. – Заходит со всех сторон. Булавой махать упаришься. А другое оружие не годится против них…

– Помолчи, – сказал ему Лука Петрович.

– А?

– Мы тут думаем, если ты не заметил.

Илья встал:

– Спать пойду.

– Я тебя не отпускал, – заметил Добрыня.

– Завтра, как рассветет, я отправляюсь к Смородинному броду, – сказал Илья поверх голов, ни к кому не обращаясь. – Ходу мне туда неделю. Встану на нашем берегу, там заночую. Утром перейду реку. Значит, кто через неделю к утру будет у реки, тот со мной. А кто не со мной, тому – прощайте, братья. Авось свидимся.

– Тебе-то что пообещали? – бросил Лука.

Илья перегнулся через стол и совершенно по-звериному показал братьям Петровичам зубы.

– Меня. Князь. Попросил, – произнес он раздельно.

Издали поклонился Добрыне и ушел наверх, громко скрипя лестницей.

* * *

Городская киевская застава как была изначально постоялым двором, так им и служила – проезжим витязям или киевским, не имеющим своего жилья. Причиной бездомности чаще была молодая бедность, но храбры не бедовали подолгу, они либо гибли, либо богатели. А вот Илья всегда ночевал и столовался на заставе. Ему это казалось удобнее. Он мог уехать на любой срок, и его скудно обставленная комната оставалась за ним. Илья назначил заставу своим домом. И когда дружине надоело смеяться над такой причудой великого, но заметно придурковатого храбра, это просто признали как есть. Сказать, что Илья поселился тут на всем готовом из жадности, не поворачивался язык. Щедрость Урманина была общеизвестна, ее кое-как ограничивал лишь хозяйственный Микола. Для Ильи деньги мало значили, он мерил жизненный успех только личной честью. В этом смысле Урманин был куда более vikingr, чем его предки. Еще он любил приодеться как можно ярче, носить напоказ богато украшенное оружие и делать подарки. Шумные попойки устраивал редко. Сам, конечно, выпивал, но пиры закатывал лишь по серьезным поводам.