Пока поют соловьи

– Но уже поздно.

– Прачки работают и ночью.

– Значит, покончим с этим прямо сейчас… Что же – так тому и быть. Так даже лучше… Что ты хочешь знать?

– Все!

Теперь женщина молчала, глядя на колыхающуюся занавеску. Та, словно живая, шевелилась, смело разгуливая на ветру. Шелестела, перешагивая через порог балкона, кого-то выглядывала в парке внизу, снова возвращалась в комнату, на мгновение замирала, и опять продолжала свое бесконечное движение. Иногда казалось, что в нее кто-то обернулся или даже вселился. В ней было столько жизни, трепетного волнения, что невозможно было оторвать глаз. Тусклый свет фонаря подчеркивал очертания прозрачной ткани, постоянно сменяющиеся ее настроения. В ней билась жизнь, она шелестела, сияла отблесками, скрывая темноту наступающей ночи, снова становилась прозрачной. Пожалуй, она была единственной, кто пытался что-то сделать или сказать в безмолвной серой комнате, может быть показать своим неугомонным видом, что жизнь продолжается, что она играет, пульсируя где-то рядом незнакомыми дивными красками. А женщина безмолвно за ней наблюдала, не в силах произнести ни слова. Молчал и незнакомец – ее спаситель или палач (смотря, как относится). Но то, что он способен повлиять на эту ночь, на несчастную, сиротливо притаившуюся в углу женщину, и ее жизнь, теперь было понятно. Все зависело лишь от времени – минут, коротких или длинных мгновений, которые понадобятся ему для простой вещи – ненадолго отлучиться, чтобы потом вернуться с веревкой. Но и он молчал, глядя на женщину, и ждал. О чем он думал? Что выражало его лицо в этот миг? Этого женщина не знала, а занавеска сказать не могла, и ветер, который с ней играл, тоже. Оба они были молчаливыми свидетелями темной комнаты и двух людей, договорившихся о чем-то, но пока размышляющих каждый о своем.

Вдруг мужчина заговорил. Его голос больше не был насмешлив, но был тороплив и волнителен. Иногда он сбивался и тогда умолкал. Незнакомец словно сбросил маску, под которой скрывал истинную причину своего визита, и не поверить ему в эту минуту было невозможно. Было видно – оказался он здесь неслучайно. И теперь мужчина с трепетом говорил:

– Мадмуазель, позвольте продолжить мне. Простите за мой поздний визит и столь необычное появление… Дело в том… Когда я узнал, что вы находитесь здесь – был крайне удивлен. Был поражен, шокирован… Я знаю вас давно. Видел не один раз в той прошлой жизни. Я за вами наблюдал не один год и хочу признаться – я ваш поклонник… Нет, не так… Ваш почитатель. Нет, снова не так… Сейчас объясню… Все началось, когда я впервые увидел ваши работы. Конечно, поначалу они меня взволновали, но узнав, что их автор женщина, я был потрясен. Такое невозможно! – говорил я себе. – Такого не было, и быть не должно. Мне стало невероятно любопытно – женщина-скульптор! И тогда при случае я решил вас разыскать. А когда мне это удалось…

Внезапно мужчина умолк. Какое-то время было слышно лишь его прерывистое дыхание.

– …я понял, что полюбил вас, – наконец закончил он.

– Вот дьявол. Только этого мне не хватало! – низким голосом резко отозвалась обитательница темной комнаты и засмеялась.

– Позвольте, не перебивайте, дайте мне сказать.

– Господи, как я сразу не поняла – ночью в сумасшедшем доме через балконную дверь вваливается какой-то тип… Эй, послушай, ты в своем уме – никого моложе себе не выбрал – мне не двадцать лет, даже не тридцать и не тридцать пять.

– Умоляю, дайте же мне сказать…

– Ты в состоянии выполнить свое обещание или все это бредни и пустой вздор? – снова оборвала она его.

– Да. Но прежде выслушайте меня.

– Только быстро – я не желаю долго терпеть. Говори – и покончим с этим. Сразу и сейчас.

– Конечно… Могу я пройти?

Все это время он стоял у балконной двери. Женщина жестом указала ему на кресло в глубине комнаты напротив себя. Он сделал несколько шагов и сел. Помолчав немного, снова заговорил:

– В тот день зачем-то я снова и снова рассматривал огромную скульптуру, с которой все и началось. На постаменте было начертано ваше имя, и я недоумевал. Простите, но в голову лезли самые идиотские мысли: Интересно, чтобы поднять такой кусок бронзы – какие у ее автора руки? А ноги? Чтобы под таким весом устоять – какой они должны быть толщины? Женщина – титан? Женщина – атлант? А какой, простите, у нее торс, зад? Она сделана из камня? А какие у нее мышцы, пальцы рук, а грудь? На какое животное должно походить существо женского рода, работавшее с таким материалом? Интересно – каких она родит детей? Гигантов? Женщина—скала, высекающая искры из куска мрамора или гипса. А стоит ей прикоснуться к лишнему фрагменту гранита – пожалуй, он тотчас превратиться в пыль. Так думал я, оглядывая скульптуру, уже не в силах сдерживать смех. Люди, находившиеся в зале, с недоумением на меня смотрели, но я не мог скрыть своего настроения. Уже как ненормальный хохотал. Это был странный приступ. В этот миг меня не интересовало эстетическое восприятие скульптуры – лишь видел образ колосса в женском одеянии, сотворившего подобное, что меня чрезвычайно веселило…

Прошло время. Я об этом забыл. Но однажды в Париже, проходя мимо одного из художественных салонов, увидев вывеску «Работы Гобера и его учеников», решил зайти. Сразу же вспомнил – все говорили, что та особа исполинских размеров и непомерной силы – его ученица. А потом, когда мне в зале, заставленном огромными скульптурами, показали вас, я был потрясен. Передо мной стояла миниатюрная девушка. Нет, женщина. Совсем еще юная чудесная женщина с прекрасными глазами, удивительными тонкими руками, и взглядом, в котором помещался целый мир. Я подошел, что-то спросил. Вы что-то ответили, кивнув в сторону скульптур, и перешли в другой конец зала к своему учителю. Вы меня не помните. Случилось это лет пятнадцать назад. Но, дело не в этом. В салоне была толчея. Все о чем-то говорили, спорили, ругали или хвалили. Так обычно бывает в подобных местах. А я снова искал возможность приблизиться к вам. И опять эти глаза, их глубина – океан, куда меня не допускали, где мне не было места. Он был загадочным, словно находился на другой планете, наполненный неведомыми желаниями, мечтаниями, потаенными страстями. Да-да, страстями! А еще эти тонкие нежные руки. И откровенный взгляд, которым вы изредка втайне, как вам казалось, одаривали Гобера. То были мгновения, когда в ваших глазах зажигались огоньки красивой, утонченной, нежной женщины. Не скульптора, а именно женщины. Страстной и волнующей. С нескрываемым темпераментом и неподдельным обаянием, которым обладают лишь немногие представительницы вашего пола. И все это вы отдавали только ему. На остальных вам было наплевать, впрочем, как и на меня. Хотя, как мне тогда показалось, Гобер не удостаивал вас таким же вниманием. Ему тоже было на вас наплевать. Он встречал гостей, что-то говорил, показывал, торговался, продавая свои творения, рядом с которыми скромно помещались работы учеников. И снова шум голосов, нагромождение каменных, гранитных или бронзовых глыб и изваяний. А я продолжал наблюдать. Меня не интересовали скульптуры. Интересовали только вы. И вдруг я понял – мир, где вы находитесь, он… Как это объяснить? …вам чужд. Он стирает с вашего лица красоту, подменяя ее призрачными иллюзиями, нереальными мечтами, порочной любовью. Вы были нежным цветком в этой каменной пустыне. А вокруг сад мертвых камней, где вы оказались случайно, и должны были немедленно его покинуть. И тогда мне пришла в голову мысль: глина, все эти булыжники – они не стоят, не заслуживают вас, и этот полный пожилой мужчина тоже. Вы – совсем еще юная, трепетная особа, – как полевой цветок, как бабочка с белоснежными крыльями – а рядом это нагромождение. Тогда и понял, что полюбил. А еще понял – что ненавижу все эти скульптуры. Они убивают вас, а этот ужасный тип по имени Гобер – вас унижает… Таково было мое с вами знакомство… Вам было на меня наплевать, поэтому вы меня не запомнили. Зато я вас запомнил на всю жизнь. А недавно, узнав, что вы оказались здесь – был потрясен. Еще и эта веревка, мадмуазель Софи. Они вас стерли, это они вас уничтожили.

– Остается последнее – меня убить… Чего молчишь? Неси, что обещал. Ты все сказал, добавить нечего.

– Нет!

– Что?

– Я хочу знать все. Хочу услышать это от вас. Вопрос простой – если бы вам пришлось начать все с самого начала – вы пошли таким же путем?

– Какая разница?

– Мне это важно знать.

– Пустое.

– Неужели не хочется вернуться назад, повернуть время вспять, сделать шаг в сторону, изменить, а потом придти к другому итогу. Да и что за итог в ваши годы? Впереди возможна целая жизнь или большой достойный ее отрезок, полный радости, может быть, любви – почему нет? Какие ваши годы? Вы хотели бы вернуться и все исправить?

– Какой смысл в этом разговоре? Ничего уже не изменишь…

– Мадмуазель Софи, если хотите, чтобы я выполнил свое обещание – вы должны мне помочь. Иначе я не смогу. Не смогу человеку, которого я давно… принести веревку. И только если буду уверен, что иного выхода нет – сделаю это. Из любви к вам. Любви к той девушке с красивыми глазами, тонкими руками и взглядом, полным радости, жизни и любви, на которую по нелепой случайности взвалили чужую жизнь.

– Что за странная идея говорить о ерунде? О том, что невозможно.

– Все возможно. И выйти отсюда можно, не обязательно в петлю лезть. Жить за этими стенами счастливо, безмятежно. Вопрос лишь в том – как? Чтобы ответить на него – нужно что-то исправить в прошлом – не правда ли? От чего-то отказаться. Без прошлого ни настоящего, ни будущего нет. Нужно выкинуть что-то из сердца, из души. Очиститься, снять гранитные, мраморные и бронзовые вериги, которые были так тяжелы – и вы станете свободной.

– Я не понимаю тебя, домушник… Тебе меня не спасти.

И снова тишина поселилась в почти пустой темной комнате. Даже занавеска не колыхалась, даже ветер упокоил свои порывы, затаившись, словно чего-то ожидая.

– А ты случайно не из отделения, которое находится в углу здания, где двери всегда закрыты и откуда никого не выпускают – даже в смирительных рубашках? Сбежал? Ушел по балконам? Какая прелесть! Тебя мне бог послал. Так задуши меня. Просто сделай это. Чего ты ждешь?… Молчишь?… А! Поняла. Ты не просто маньяк. Ты извращенный маньяк. Тебе важна прелюдия. Долгая! А потом сладостный конец.

– Вы все неправильно поняли.

– Помогаешь достать веревку женщине, которую, как говоришь, любил когда-то. Но прежде душу из нее вынешь, перепишешь жизнь, и только потом с ней покончишь. Может, ты еще и петлю на шею накинешь? Получаешь удовольствие? Как тебе больше нравится? Ты садист? Ну, давай же. Тебе и веревка не понадобится. Смелее! А знаешь, я даже не буду сопротивляться.

– Будете, мадмуазель.

– Значит, я не ошиблась?! Как интересно… Последняя ночь с маньяком! Какой достойный финал – видела бы меня сейчас моя матушка, – и она засмеялась. А в смехе этом не было ни капли страха, но было нечто зловещее, обреченное.

– Все не так. Напротив – я хочу вам помочь. И уверен, что ответив на мои вопросы, вы не захотите с собой кончать. Я в этом убежден. Вы не все про себя знаете, мадмуазель Софи. Про жизнь. Про этот мир. Он проще, лучше, чем вам кажется. Примитивнее, но лучше. Только не надо близко приближаться к солнцу – можно опалить крылья. Жизнь – она здесь – внизу.

– Маньяк-философ! Ну-ну! Продолжай свой ритуальный танец! Или как там это у вас называется?

– Хорошо. Я продолжу… Продолжу…

Он на мгновение задумался и снова заговорил:

– Задам, с позволения, один простой вопрос. Как такое могло случиться?

– Что?

– Я вообще не понимаю, как подобное могло произойти. В наше время женщине быть скульптором – нонсенс, дурной тон. Что это – ошибка юности, плод детской фантазии?

– Тебе не понять.

– Почему?

– Ты научился только уничтожать. Потому тебя здесь и заперли. Скольких ты убил? Создавать не пробовал?

– Громкие слова, мадмуазель. Просто слова.