Плата за перевоз (сборник)

– Вот! – вытащил её Х-арн и повертел перед носом у Лодочника.

Тот отстранил его руку и приказал: «В лодку!»

– Лидия! – крикнул Х-арн. От волнения он весь засуетился, словно ловил и никак не мог поймать такси.

– Не кричи, здесь я.

Толпа молча расступилась, пропустив Лидию вперёд. Она вошла, так и не накинув свою мешковину, не обращая ни на кого внимания, с загадочной усмешкой на губах. Шла красивая сорокалетняя нерожавшая женщина, в меру похудевшая, сохранившая рост и формы, что выделяло её среди всех присутствующих особ едва различимого пола. Она шла, аппетитно подёргивая половинками круглого загорелого зада, тугие груди вздрагивали при каждом шаге. Лодочник длинным взглядом прошёлся по Лидии, но по лицу его нельзя было сказать, какое впечатление произвела на него Лидина красота. Тем не менее, Лидия вглядывалась в его лицо. Ей важно было узнать, увидел её Лодочник или не увидел. Лидия подошла и стала плечом к плечу с Х-арном.

– А, ты здесь, – удовлетворённо кивнул Х-арн и приготовился войти в лодку. Лёгким нажимом руки Лодочник оттеснил Х-арна так, что, если бы толстячок, бывший собеседник Х-арна по женскому вопросу, не поддержал его, он упал бы.

– Насилие! – шёпотом сказал Х-арн, чувствуя, что губы его покрылись шелухой. Он рванулся из рук толстячка и наткнулся на взгляд Лодочника. В том взгляде не было никакого зла и никакой личной ненависти или неприязни. Была только непреклонная решимость не пускать Х-арна в лодку. Х-арн облизнул растрескавшиеся губы.

– Деньги, – жёстко повторил Лодочник, видимо, не любивший какого бы то ни было рода заминок. Все уже приготовили деньги и, обходя упрямо стоявшего у носа лодки Х-арна, стали взбираться в лодку. Х-арн подавленно стоял, потупив в землю глаза. Он всё равно ничего не видел, потому что взгляд его размывали слезы. Лидия стояла рядом, держа в руках свою мешковину, явно не намереваясь её надевать. Казалось, после купания она стала ещё золотистее от загара, стройнее и выше. Она стояла прямо перед Лодочником с насмешливой улыбкой. Грубый поступок Лодочника только увеличил в ней дерзость, и она сказала, вызывающе глядя на перевозчика.

– Слушай, таксист. А если я не дам тебе рубля, за так провезёшь?

– За какой так? – чуть дрогнув губами, спросил Лодочник и ещё раз лениво и плавно, как грёб, обошёл взглядом золотистую Лидию.

– За ТАКОЙ, – ответила Лидия, внимательно следя за его взглядом.

– Лидия! – сорвавшимся голосом прошептал Х-арн. – Немедленно перестань, ты нас погубишь.

– Ну, так что?

– Поглядим, – сказал тот после недолгого молчания.

– Не нагляделся, что ли? – улыбнувшись, спросила Лидия.

Х-арн смотрел на угрюмое, заросшее чёрными колечками лицо Лодочника, и ноги его мелко дрожали. Эта Лидия его погубит. Или спасёт. И вдруг каменное невозмутимое лицо Лодочника дрогнуло, словно слова, сказанные Лидией, вошли в его кровь и изменили её состав. Губы, всё время сжатые (казалось, их не разжать даже лезвием ножа), отлепились одна от другой, и чёрная трещинка меж ними изменила свою линию. Впервые за всё время Лодочник улыбнулся. Это была самая настоящая улыбка, и сотворена она была Лидией. Что предвещает улыбка этого дикого жреца? Что обещает она Х-арну: успех или?.. Лидия захлопала в ладоши и закружилась на месте в каком-то первобытном танце.

– Тра-та-та! Ля-ля-ля! Оп-ля! Чух чах ча-ча-ча! – кричала она, размахивая руками. – Это сделала я, я добилась своего. Он теперь нас повезёт. Х-арн, скажи спасибо мне! – Лодочник довольно внимательно смотрел на пляшущую вакхическую Лидию, а Х-арн смотрел на Лодочника, и его распирала злость. Неужели он перевезён будет только благодаря чарам женского тела? Неужели ему снова придётся платить Лидией. И снова, в который раз, он будет обязан женщине за право на существование. Женщине. Лидии. Этой, вылизанной удачей самке, только потому, что судьба вылепила её формы более привлекательными для глаз, нежели у других женщин. Снова быть обязанным ей. Чтобы при каждом удобном случае, она, сощурив ехидно глаза, ставшая сразу похожей на тёщу, оскорбительно елейным, преувеличенно спокойным голосом повторяла: «Х-арн… милый, не надо спорить. Вспомни…» О, этот садистский тон, когда тобой овладевает бешенство и хочется исхлестать её по щекам, потому что в этом «помнишь» всегда слышен запах её тела. Это ревность, Х-арн? Это бессилие перед женщиной, Х-арн? Это любовь, да, Х-арн? Не знаю, не знаю, не знаю, что это – гневно думал (если только в гневе можно думать) Х-арн. Но мне абсолютно наплевать на её победы. Пусть побеждает, как хочет, чем хочет. Пусть побеждает для самой себя. А с меня хватит. Иначе я её прикончу. Или он (Х-арн посмотрел на Лодочника, Лодочник смотрел на пляшущую Лидию), да… или он меня прикончит. Или я всё-таки перееду на тот берег сам. И катись всё к чёртовой матери. И, воспользовавшись тем, что внимание Лодочника было отвлечено Лидией, он обошёл Лодочника и сел в лодку.

Лидия кончила свою вакхическую пляску, и теперь сам Лодочник похлопал ей в ладоши. И в третий раз сказав: «В лодку», он сам вступил в неё первым и вдруг увидел сидящего в ней Х-арна. Суровое лицо его нахмурилось. Ни слова не говоря, он взял Х-арна за шиворот и, размахнувшись, перебросил его через головы сидящих в ожидании людей. Х-арн чудом не сломал голову, но больно ударился плечом и носом. Вдобавок, что-то хрустнуло в шее, и голова перестала вертеться. Из носа шла кровь, правда, не очень сильно. Х-арн задрал голову кверху. Несколько капель крови упали на песок.

– В следующий раз, – пообещал без всякой злости Лодочник, – я отрежу тебе… – и он оглядел Х-арна, словно отыскивая, что бы такое ему отрезать, – уши, чтобы ты лучше слышал слово «нельзя».

– Можно, – сквозь душащие его рыдания шёпотом сказал Х-арн. – Можно! Можно! Можно!

Но Лодочник уже не слышал ни бесшумного рыдания Х-арна, ни слова, которое он отчаянно вколачивал в себя. Он собрал деньги, побросал их в мешок и отчалил. Он не взял ни Х-арна, ни Лидии, несмотря на то, что места в лодке хватило бы и на них. Правда, перед тем как отчалить, он ещё раз улыбнулся Лидии, и в его взгляде было что-то такое, что заставило её задуматься.

Зной сгущался. Солнце вытапливало сало из всего, чего касались солнечные лучи. Из леса наплывали вязкие смолистые запахи. Тягучий густой воздух стал осязаем. Казалось, его можно сгрести, захватить руками, как горячий гипс, скомкать, размять и слепить из него что-нибудь, например, Лидию, а потом, когда вместо Лидии получится какая-то странная неуклюжая фигурка, снова всё скомкать и выбросить комок в речку. Х-арну казалось, что голова его увязла в этом смолисто-липком запахе, как жук в янтаре, и он никогда её не вытащит. Да и вытаскивать не было охоты. Мысли навеки были запечатаны янтарной смолой, войдя в бессмертный поток молчания. Прошли века, а Х-арн всё сидел на раскалённом песке, как Будда под ветвями священного дерева. Загадочная улыбка блуждала на его окрашенных вытекшей из носа кровью губах, и это был не Х-арн и не Будда, это был Рамзес Второй, а может Третий, он потерял счёт Рамзесам (то есть, самому себе), он был египетский фараон, и мудрым, слегка подбитым глазом, он созерцал хождение светил. Он видел, как спариваются животные и спариваются люди, и он не отличал одно от другого, и соприкосновение губ не отличалось от гибельного соприкосновения планет. Х-арна, Будду, Рамзеса Первого, Второго, Третьего окружали экскурсанты, и очаровательная девушка-экскурсовод эротично водила по нему указкой, что-то объясняя слушателям. И во время объяснения дети этих скучающих ротозеев выцарапывали на нём неприличные слова и знаки. На груди у сидящего были начертаны слова: «I Love ЛСД» и «А у Ваньки – встанька», на коленях выцарапан значок пацифистов, а на голове фашистский крест. Фашистский крест пытались замарать, но замазка оказалась другого цвета. Какой-то мальчик, сняв штанишки и выгнув тело дугой, с чувством пописал на сидящего Х-арна. А девочка, стоящая рядом, следила за этим процессом с неописуемой завистью. Мальчику влетело от мамы: она в кровь разбила ему нос, шваркнув ладонью по лицу. (В этом месте надмирный буддообразный Х-арн потерял бдительность и пережил мимолётное чувство удовлетворения.) И вдруг… слой янтаря треснул, как скорлупа ореха, и голова Х-арна высвободилась из вечности. Да и песок раскалился так, что сидеть на нём уже было почти невозможно. И вода влекла к себе своими прохладными глубинами, но природная трусость брала верх, и Х-арн не осмеливался нарушить запрета. А Лодочник постоянно перевозил прибывавших людей, взимая с них плату – неизменный железный рубль, который у каждого оказывался в кармане, как и у Х-арна с Лидией и, казалось, не обращал никакого внимания на солнечные лучи, от которых он не был защищен. Он просто делал своё дело со стоической невозмутимостью, и непонятна была причина этой стоичности: вера, или наказание, или выгода? Что толкает его на такое подвижничество? Х-арн всегда с недоверием относился ко всякого рода подвижникам, считая их шарлатанами. Но плоды этого гигантского труда налицо: перевезённые люди, как правило, оборачивались лицом в ту сторону, откуда прибыли, тяжело вздыхали и исчезали в белой пыли, поднятой босыми ногами. Не видно было, чтобы кто-нибудь из них поблагодарил Лодочника, а если бы и попытался, то увидел бы презрительно сжатые губы и равнодушные глаза. Это называется подвижничество? А швырнуть Х-арна в воздух, словно он летательный аппарат – это тоже подвижничество? Дикарь и недоносок. Силы стали возвращаться к Х-арну, их притащила с собой ненависть. А Лодочник возил и возил, не обращая внимания на исключённого им из общего потока людей Х-арна. Зато Лидии он с каждым возвращением на этот берег махал приветственно веслом. А Лидия отвечала ему улыбкой и шевелила в воздухе пальчиками поднятой руки. И, что окончательно взбесило Х-арна, стала даже посылать ему воздушные поцелуи. А пыль на той стороне не успевала улечься, как новая партия людей, перевезённых с этого берега, начинала месить её босыми ногами.

Зной сгущался. Казалось, что жир, вытопленный из земли, разлился в воздухе, и воздух уже можно было глотать. Деревья, облака, люди на берегу мелко подрагивали в воздухе, изменяя свои очертания, словно отражаясь в прозрачном потоке. Какие-то серебристые нити длинными косыми паутинками летали по воздуху, похожие на паутинки в бабье лето. Эти паутинки сплошь облепили Х-арна и Лидию. И Х-арн видел, с каким грустным, задумавшимся лицом Лидия снимает их с себя и, подув, пускает по ветру. Ему очень хотелось спросить, о чём она задумалась, но – дурацкий характер – он не смог пересилить себя из-за обиды на неё. Х-арн сделал открытие: он ревновал Лидию. Х-арн сделал открытие: Лидия ему дорога. Он не хотел бы, не мог бы потерять Лидию. Мало того, он вдруг осознал, что потеря эта равна ужасу, пустынному одиночеству, смерти. Ах, всё, что угодно, только не это. Ну что же ты, Х-арн, скажи об этом Лидии, каждое откровение должно быть разделено с другим. Скажи ей это. Она поймёт. Она, может быть, перестанет кокетничать с Лодочником. И снова, в который раз, при упоминании Лодочника сердце Х-арна сжалось, да так больно, словно кто-то закрутил его в узел. Нет, это не просто кокетство, и Х-арн это видит, он видит, он чувствует, что с каждым переездом Лодочника тот по частичке увозит Лидию с этого берега на тот. С ЭТОГО на ТОТ. И Лидия не противится этому. Она безропотно, и даже с желанием, и, может быть, даже с наслаждением, позволяет отщипывать от себя кусочек за кусочком и увозить навсегда от Х-арна. Скажи же об этом Лидии, Х-арн, скажи, пока не поздно. Скажи, что ты всё понял, всё видишь. Может быть, она одумается, поймёт, пожалеет. Но Х-арн молчал. Х-арн молчал и, туго спелёнутый обидой, в тоскливом безмолвии смотрел на реку, в которой Лидия не побоялась искупаться и в которую не решается вступить он, Х-арн.

Неожиданно по земле протянулся длинный холодный сквозняк. И снова стало жарко.

«Почему Лидия искупалась, и ничего не произошло? – размышлял Х-арн. – Что будет, если все начнут купаться в этой реке? Но нет, это невозможно. Такого никогда не будет. А потом, кто сказал, что ничего не произошло? Нам подавай только видимые факты. Да ведь и их не хватает. Мы люди грубые. Мы ждём, что после нарушения запрета на нас обрушится небосвод или провалится под нами земля, и удивляемся, что ничего не происходит. Но ведь это неправда. Ничего не может не происходить. Разве не известно это со времен Гераклита Тёмного. И не потому ли он всё ещё для нас Тёмный, что темны – мы сами?» – рассуждал Х-арн, сам удивляясь, как это в его голове сумели сохраниться обрывки университетских знаний. Всё течет, всё изменяется. В одну реку нельзя вступить дважды. Лидия вступила в реку одна, а вышла из реки – другая. Другая Лидия с нетерпением ожидала приезда Лодочника и посылала ему воздушные поцелуи. Сколько они с Лидией торчат на этом берегу? Полдня? День? Год? Кто сосчитает время? Она не просто вступила в реку. Вступив, она перешла на тот берег, оставив Х-арна на этом берегу. Если бы и Х-арн мог вступить в эту реку и выйти из неё другим Х-арном. Но он боялся. Он боялся этой реки. Он боялся Лодочника, преградившего им путь. Он боялся этого места. И вновь смутное чувство тревоги кольнуло сердце Х-арна. Он уже не сомневался, что остановка эта не случайна. Что-то должно произойти – ужасное или прекрасное. Впрочем, не точнее ли будет сказать «ужасно-прекрасное»? Опыт научил его, что одно похоже на другое, что даже ужасное содержит в себе некий элемент прекрасного, а прекрасное корнями своими произрастает в глубь ужасного. Х-арн втянул голову в плечи, чувствуя, что он вот-вот зарыдает.

Прошедший сквозняк, словно нарочно, продул пространство. Несколько минут оно оставалось ясным, безмятежным, безмолвным. Исчезли куда-то оводы, мухи. Не грызла больше мошкара, от укусов которой Х-арн расчесал себя до крови. В напряжённой повисшей тишине раздавались только плеск слабых волн о борт лодки, звук стекающих с весла капель и крик какой-то птицы в лесу. И вдруг всё изменилось. Небо заволокло чёрными грозовыми тучами. Казалось, что вся эта воздушная громада по какому-то сигналу заспешила к переправе, нагромоздилась над ней в каком-то сюрреалистическом архитектурном сплаве, ожидая только приказа ринуться вниз могучим неистощимым потоком. И вместе с тем, эти величественные, выпуклые формы, налезающие друг на друга, сминающие друг друга и увеличивающие тяжесть небосвода, были похожи на театральный занавес, за которым скрыта готовая к выступлению трагедия. Прошло ещё несколько минут в напряжённом безмолвии и тучи, не выдержавшие собственной тяжести, надломились прямо над дорогой, выпустив обойму сверкающих молний, потом небо разорвалось с оглушительным треском прямо над головами, и хлынул ливень. Одна из молний, толщиной с руку, чуть было не попала в лодку, в безмятежно работающего веслом перевозчика, он как раз направлялся за новой партией. Молния ударила метрах в пяти от него и тут же была проглочена зашипевшей на неё водой. Только пар взвился и исчез над тем местом, где она затонула. В одно мгновение всё стало мокрым. Х-арн втянул голову в плечи и закрыл её руками, словно оберегая её от смертельных небесных штучек. А Лидия, уже одетая, привстав на колени, с восторгом, с чисто женским восхищением смотрела на невозмутимого Лодочника. Он помахал ей веслом и улыбнулся, Лидия же в безотчетном порыве протянула навстречу к нему руки. Оглушённый потоками воды Х-арн зарылся в мешковину и не видел знаков немого поклонения. Он не видел, что река помутнела и разлилась, как ткнулась лодка в берег, как, совершив ритуальную отдачу рубля, люди сели в лодку, как Лодочник поманил пальцем Лидию и та, мокрая, босая, послушно подошла к лодке. Он не видел, как она пошарила в кармане и отдала Лодочнику свой железный рубль, а тот, повертев его в руках, посмотрел Лидии в глаза и забросил его далеко в речку. А потом подхватил Лидию и перекинул её в лодку.

– А Х-арн? – вдруг вспомнив о муже, спросила Лидия. Но Лодочник сделал такой гребок, что весло выгнулось дугой, и между лодкой и Х-арном, между Лидией и Х-арном, мгновенно забурлил мутный промежуток. А Х-арн лежал, скорчившись, на мокром песке, в промокшей насквозь мешковине и дрожал всем телом. Кости ныли, словно в них насверлили дыр, сквозь которые со свистом гулял ветер. Ничего нового не было в этом мире: так же жарко днём и холодно ночью, та же тоска и одиночество, та же измена и то же насилие. Стемнело. Отчаяние овладело Х-арном. В другое время и в другом месте можно было разжечь костер, обогреться, срубить ветки и сделать шалаш, укрывшись в нём от ветра и дождя, найти другую женщину (это сложней) или другого друга (это ещё сложней). Здесь обо всем этом нужно забыть. А как забыть, если не забывается? Да, они плохо жили с Лидией, ссорились, не берегли друг друга, каждый день разводились и снова сходились, занимались медленным ежедневным самоубийством, судились, торопились, рисковали. А ведь так живут почти все. Сколько они тогда получили? Он – семь лет, Лидия – четыре. Отделались без конфискации. Тёща, эта старая лиса, выручила. Очень быстро (опять, что ли, тёща?) попали под две амнистии и вышли, отсидев в общей сложности он – три, она – полтора года. После этого от тёщи не стало житья. Тёща была героем дня, только день этот казался бесконечным. Им надоело ссориться с ней, уступать во всём, зависеть от неё, к тому же тёща была хозяйкой дачи и не собиралась уступать права на наследство. («Подохну, тогда владейте, пока не подохну – всё моё».) Они решили заиметь свою дачу. Нашёлся человек, готовый продать им полдачи в Силеногорске. Но юридически это можно было оформить только как передачу дачи жене владельца. Куда в нашей жизни денешься без фиктивного брака? Сам бог создал его для покровительства людей. И Лидия вышла замуж за владельца дачи, разумеется, предварительно разойдясь с Х-арном.

Это ужасно… ужасно… Негодяй Лодочник. Это он во всем виноват. Что они сейчас там делают, в своей дачке? В темноте её почти не видно. Света в окошке нет. Да и зачем свет этому дикарю, похитившему у Х-арна женщину? А разве он не дикарь? Разве порядочные люди так делают? Ладно. Зов предков прокричал в крови Х-арна, и Х-арн его услышал. С ним поступают несправедливо. Ведь и дураку ясно, что Х-арн без Лидии существовать не может. А вы можете представить мужчину, у которого похитили женщину, без которой он не может существовать? А Х-арн был таким мужчиной. И сейчас он мог это доказать любому. Даже Лодочнику. Но доказывать было некому. С темнотой ночи утихло дневное шествие людей и нескончаемые переезды. Лодочник был на том берегу, и он был недосягаем. Только он мог перевезти Х-арна. А он был теперь с Лидией, и ему было не до Х-арна. Он сейчас с Лидией, с этой глупой самкой, позволившей себя похитить и оставить Х-арна одного. А зубы-то у неё вставные, хоть и красивые, – почему-то с грустью подумал Х-арн, вспоминая, сколько сил потратила Лидия, чтобы сделать себе такие зубы. Впрочем, какое дело Лодочнику до зубов, ему нужна Лидия, эта чужеземка. А зубов у него своих на двоих хватит. Он же дикарь, а Лидия жадна до экзотики, как все глупые женщины. И снова зов предков прокричал в крови Х-арна. И после этого тотального трубного крика Х-арн стал совершенно другим Х-арном. Страстное желание мести согрело немного его продрогшее тело. Убить её – и все дела. Чёртову куклу. Ах, милый Х-арн, как ты считаешь, я могу понравиться Лодочнику? Чёрту лысому ты можешь понравиться, дорогая Лидия, когда до тебя доберётся Х-арн. А я доберусь. Я сделаю это… Я сделаю это, как в пьесе, которую я смотрел в БДТ. Тоже так подойду вплотную и скажу: «Извини, Лидия, такова уж наша с тобой судьба и…» Чья эта пьеса? Да неважно… Ну, вот и я так сделаю: трагический финал нашей долгой скандальной жизни. Разве я был не прав? Разве я не предупреждал, что купаться в реке опасно? Не выставляйся, не оголяйся, не дразни. Разве это говорил ей не он, не Х-арн? Ладно, запретный плод сладок. Женщины до сладкого падки. Но почему от их падкости страдает Х-арн? Он ел этот плод? Он лез в эту идиотскую реку? Он дразнил Лодочника? Он бегал голым по пляжу? Он, Х-арн, хотел понравиться Лодочнику? Как ты считаешь, дорогая Лидия, я могу понравиться Лодочнику? – это говорил он, Х-арн? Ах, как всё это ужасно… ужасно… Заодно убить и Лодочника, раздолбать его лодку к чертям собачьим. Теперь уже всё равно. А что остается Х-арну, кроме мести? А чем ещё жить? Жить! Смешно. Вот и он, Х-арн, попался на удочку, на которую с тайным злорадством зацепил днём толстячка. Да. Но всё это, конечно, легче сказать, чем сделать. Да и что сделать? Как бы это к окошечку подползти, подсмотреть, разнюхать. А ведь это уже однажды было. Подполз, понюхал, рассмотрел. Больно было, Х-арн? Больно. Чего ж тебе ещё? Ещё больнее прежнего хочешь, Х-арн? Хочу. Ну, хоти. Не можешь ты, Х-арн, жить без Лидии, не можешь. Пытался, пробовал, не получилось. Без тела её не можешь, красивого, сильного, нерожавшего, не можешь без её деловитости, злобности, доброты, суеты. Без… чего там у неё ещё в загашнике? Много всякого добра: жарких объятий, оскорблений, примирений, кулинарного мастерства. А сам он, разве может он жить с ней, не оскорбляя её, не обвиняя в бесплодности, не грозя почти ежедневно уйти к другой и никогда не решаясь на это? Да. Странная жизнь. Странная любовь. Да и было ли это жизнью, любовью? Любовью?

Так он ни разу и не открыл Библию. Так и не прочел Дхаммападу. А ведь и то и другое лежало на полке над кроватью. И марксистов и немарксистов – ничего не читал. Всё хлопоты, дачи, кооперативы, дни рождения друзей и недрузей, нужных людей и ненужных людей. Всё было, а ощущение такое, словно жизни не было. Не то, что бы – не дожил, а словно и не жил вовсе. Нет, в Библию надо хоть одним глазком заглянуть. Дхаммапада ладно, чёрт с ней, а в эту-то надо было. Вот и свет у них в окошке зажёгся. И сюда бы, в окошечко, заглянуть надо. В Библии, говорят, любовь. Вся любовь там, там, в Библии. А что в окошечке этом крохотном, на том берегу? Тоже любовь? А в своё-то, в своё-то сердце как заглянуть? Ну ладно, в своё потом, в своё всегда успеем, а сейчас в окошечко, в окошечко на маленькой чужеземной дачке. Х-арн лежал на мокром песке, стуча зубами. На той стороне по-прежнему горел огонёк в окне.

Тёща была примечательная женщина. Удивительная женщина. Легендарная женщина. Легендарной она называла себя сама, потому что была замужем (последнее замужество) за легендарным человеком. Легендарного в нём было то, что он был секретарём другого легендарного человека, составившего себе славу своим писательским трудом, в котором и до сих пор не потускнела печать сильного дарования. Тот писатель был государственным человеком, допущенным в самые верхние слои общества, а равным образом и тёща причисляла своего мужа к личности государственной, поскольку муж был не только личным секретарём, но и другом покойного писателя.

Родившись где-то в знойных Кизил-Арватских степях, напоённая здоровьем и солнцем, красивая и выносливая, как степная кобылица, тёща сделала гигантский скачок от босоногой измазанной липким арбузным соком девчонки до жены легендарного государственного человека. Четверо мужей проскакали на ней короткий срок своей стремительной, но прекрасной жизни. Одного она скинула сама. Второй не удержался и разбился на крутом вираже авантюрной тёщиной политики. Третий испугался участи второго, вовремя разглядев не только пучины её необъятного тела (она весила почти девяносто килограммов), но и не менее головокружительные бездны её души. И лишь последний муж, скончавшийся вскоре после смерти своего шефа, проскакал самую длинную и самую прекрасную дистанцию. На вопрос, как это ему удалась такая рискованная джигитовка, тёща отвечала с загадочной улыбкой на губах и с восторгом, восхищением и преклонением перед этой личностью одной только фразой: «Что не дозволено Юпитеру, то дозволено жиду». И говорилось это так многозначительно, что расспрашивать о чём-то ещё после этого было всё равно, что расписаться в собственной неграмотности. Жизнь с государственным человеком сделала тёщу такой, или она была такая, но эта, теперь уже стодвадцатикилограммовая туша обладала удивительными способностями вызывать в людях страх, почтение, внушительную симпатию. Одно платье этой государственной вдовы, которое она сшила специально на свадьбу своей племянницы, стоило ей почти целого состояния. Два великих кутюрье Сент-Ив-Лоран и Карден объединились, чтобы в творческом экстазе воплотить в жизнь это чудо. Об этом платье, которое она в тот свадебный вечер трагически закапала шпротным маслом, Х-арн мог бы многое порассказать. Да разве только о платье? А о фарфоровых статуэтках (японский, китайский фарфор), а о золотых, серебряных, мельхиоровых вещицах, от которых ломятся тёщины шкафы, а о хрустале, а чешское богемское стекло, а золотые кольца, перстни, а бриллианты… а прелестный оригинал «Купальщицы» над тёщиной кроватью? Сколько Х-арн ни умолял, так и не вымолил эту картину. А портнихи, приходящие на дом, а молоденькие маникюрщицы и педикюрщицы в белоснежных халатиках? Нет, тёща была не простая женщина. Легендарный человек оставил ей легендарное состояние, которое тёща, как ни стремилась растратить, так и не смогла. И не скрывала этого. И ничего не боялась. Говорила всё, что хотела и про кого хотела, и где хотела. Тёща всю свою жизнь была любимой игрушкой в руках Фортуны. Очень вкусно приготовить, очень вкусно поесть, очень вкусно поспать – вот мудрость. Мужчины сладкоежки и любят всё вкусное. Вот суть. Всё остальное – задуривание голов. Так учила тёща Х-арна, своего будущего зятя, которого она ни во что не ставила, и говорила, что её Лешику Х-арн не достает «по эти самые». При этом она делала такое брезгливое выражение лица, давая понять, что и «этих самых» у Х-арна никогда не было и не будет, и нечего об этом больше говорить. Х-арн и побаивался тёщу, и ненавидел, и уважал. Но теперь, когда дело с дачей выгорало, он решил избавиться от давящей опеки и прибавить себе самоуверенности. И вот сейчас они с тёщей ругались из-за этой дачи. Х-арн был до предела утомлён всеми дачными хлопотами, скандалами, переживаниями, и сейчас, когда тёща приводила очередное доказательство в силу проигрышности всех Х-арновых начинаний, он сидел и с ненавистью глядя на тёщу думал о том, что самой лёгкой и желанной для него смертью было бы, если бы кто-нибудь столкнул тёщу с балкона её одиннадцатого этажа, и она упала бы на машину, в которой сидел бы Х-арн. Глядя на тёщу, которая отмачивала одну ногу в тазике с тёплой водой, а вторую уже поставила на низенькую скамеечку, Х-арн думал о том, какой прекрасный свадебный подарок сделала ему Лидия на всю его жизнь… Этому подарку сейчас делали тщательный неторопливый педикюр. Прелестная девушка в белом халатике, изящная и точёная, под стать фарфоровым статуэткам в этой комнате, сидя на коленях возле тёщиных ног, занималась отделкой вынутой из тазика распаренной ноги с таким старанием, словно реставрировала ногти статуэтки из гробницы Тутанхамона. Так и казалось, что девушка-оператор и тёща должны быть окружены пуленепробиваемыми стёклами, охраняемые полицейскими могучего телосложения. Девушка, близоруко наклонившись к ноге, миниатюрной пилочкой делала лёгкие быстрые движения, щёточкой сметая ногтевые опилки в ладошку, словно это алмазная пыль, а из ладошки вытряхивала её в большую сиреневую салфетку, лежащую на сером ковре. Тёща, утонувшая в мягком кресле, устало ворчала.

– Идиот, – говорила она, закатывая глаза в неизмеримом страдании. – Дачу свою захотел.

– Это ещё не повод, чтобы меня оскорблять, – уязвлённо сказал Х-арн, взглянув при этом на девушку. Но та сосредоточенно работала. Х-арну почему-то показалось, что она во всём согласна с тёщей. За одну левую тёщину ногу она отдала бы, наверное, всего Х-арна. А за правую тёщину ногу она пошла бы, наверное, на костёр. Если только эта раскрашенная хорошенькая заводная кукла знает, что такое святые убеждения. А почему она должна их знать, если Х-арн сам не знает, что такое святые убеждения? Впрочем, как раз-таки они, это поколение, чёрт бы их побрал, знают. Конечно же, тёщина нога, сумочка с инструментами, пятьдесят рублей за сеанс, мальчики в ресторане, шапочка-петушок, тряпки – разве всё это не святые убеждения? Да, конечно, я такой же, – поспешил согласиться Х-арн, но у нас что-то помимо этого было ещё, другое: что-то такое… – Х-арн пошевелил пальцами в воздухе.

– Чего рукой машешь? Не согласен, что ли? – не унималась тёща.

– Господи, – поморщился Х-арн, – может, хватит, Лина Борисовна? Ну, с чем я ещё должен соглашаться?

– Хрен ты получишь эту дачу. Никакой дачи ты не увидишь.

– Увижу. Успокойтесь. У Вас опять разболится печень. Опять но-шпу глотать будете.

– Что хочу, то и буду глотать, не твоё дело.

– Как же это не моё дело, когда с Вашим отслоением сетчатки мы пять лет промучились. Одних операций три штуки было, а сколько денег угробили.

– Ты моих денег не считай, – закричала тёща, повернувшись всем своим грузным телом к Х-арну. При этом нога её сорвалась со скамеечки и, если бы расторопная девушка не успела её вовремя подхватить, рухнула бы на пол.

– Спасибо, Светочка, – заметила Лина Борисовна эту внимательность. – Умничка ты моя.

Десяточку сверх нормы прибавит, подумал Х-арн. А вслух сказал:

– Я наших денег не считаю. Я считаю своё время и свои нервы.

– У, бесстыжий, – в негодовании замахнулась на него тёща. – Попомнишь ты мои слова: и дачи тебе никакой не будет, и обдерёт он вас как липку, и Лидку твою трахнет, и тебя заодно.

Уютное, обитое болотно-зелёным велюром кресло мягко, как лошадиные губы, сжевало Х-арна. Он обхватил руками голову и съёжился, притаившись в тёмно-зелёных глубинах кресла, как среди водорослей. Не вылезать бы отсюда никогда, поселиться навеки, стать лягушкой и смотреть на мир, не принимая в нём участия: пусть каждый сходит с ума, как ему хочется, пусть все вместе возьмутся за руки и сойдут с ума, а Х-арн – лягушка в болотном кресле, и общее безумие его не коснется. И пусть этими тёщами владеют другие, ему, Х-арну, до смерти тошно смотреть на этого с ног до головы отлакированного бегемота, и пусть дачами владеют, и пусть Лидией владеют другие. Тут Х-арн струхнул. Ну, уж нет. Дудки! Какие дудки? Почему дудки? Этого Х-арн не знал. Но при мысли о том, что этот негодяй завладеет его Лидией!.. Нервы Х-арна больше не выдержали. Он боялся признаться тёще об утреннем разговоре с Лидией. А разговор был не из лёгких. Чего там врать – не из лёгких – мучительный был разговор. Человек, за которого Лидия фиктивно вышла замуж, покрутил так, покрутил эдак, рассмотрел Лидию и, наконец, заявил, что всё дальнейшее дело будет делаться через постель. Если бы это случилось с другим, Х-арн воспринял бы это как норму. Постель в наше время и есть самая нормальная норма, штамп, матрица, динамический стереотип. Х-арн сразу вспомнил нечаянно подслушанный разговор в телефонной будке: «Анька, привет. Ну, в общем, я нашла. Частник. Делает на дому. Пятьдесят рэ и переспать. До или после? Нет, до. Согласна? Ну, пиши адрес». Анька записала адрес и, конечно же, пошла делать аборт, предварительно переспав с частником. Интересно, знает ли об этом муж? Наверное, не знает. А если бы знал? Аборты всё равно делать надо. Желающих делать аборты – миллионы, рабочих рук не хватает. Постель. А для него, Х-арна, лучше самому лечь в постель, чем эта сволочь затащит туда Лидку. Х-арн с ужасом представил свою Лидию в постели с этим негодяем. И он имеет её, как хочет и сколько хочет. Потому что деваться некуда. Потому что дача уже наклевывается. Потому что тёща, эта одноглазая дура, уперши руки-окорока в бока, ехидно щурит глаз с отслоившейся сетчаткой и напевает: «Хрен тебе, а не дача!» Потому что так хочется послать всех к такой-то матери и уехать на лето к себе на дачу, чтобы не видеть этих рож, в том числе и тёщину, и отдыхать, отдыхать от всех на природе. Потому что тысячи тысяч людей ведь имеют дачи, да такие, что Х-арну и во сне не снилось. Х-арн ещё глубже ушёл в кресло и, сжав голову руками, застонал. А куда деваться? А что делать? Столько труда, сил, средств, чтобы в последнюю минуту взять и от всего отказаться? Нет, они согласились. И сейчас Лидия с ним, на той самой даче. И самое страшное, что тёща права. Она великий психолог, она мастер по этим делам. Он взаправду может не получить никакой дачи. И не получит. Вот он-то, Х-арн, её и не получит. А тот получит всё, что хочет и от него, Х-арна, и от Лидии. Тёща как в воду глядела. А что, если он понравится Лидии? Он хоть и старше Х-арна, но богат, подлец, богат. Ну, вот что! Это насилие! Да! Это явное насилие над ним, над Х-арном. И вдруг в нём всё восстало. Х-арн сжался в энергический комок, как зверь перед прыжком. И вдруг ему всё стало до фени: дачи, тёщи, деньги, иконы, машины, магнитофоны. Всё! И осталось только одно желание. И вот его-то Х-арн не откажет себе в удовольствии исполнить! Все – негодяи. Все – обманщики. Х-арн вскочил и, не слушая тёщиных изумленных криков, бросился вон из комнаты. Их кооперативы находились по соседству. Забежав домой, Х-арн схватил охотничье ружье и, бросив его на заднее сиденье, завёл мотор. Х-арн гнал машину, словно боясь, что решимость его покинет, а на сиденье, рядом с ним, подпрыгивали и звякали патроны в картонной коробочке.

Х-арн в приступе бешенства вскочил с мокрого песка и заметался по берегу реки в облепившей его худое тело, мокрой насквозь мешковине. Ночь была тёмная, непроницаемая. Непрерывно сквозило. Страшный чужой лес шумел, стонал и скрипел деревьями, а в деревьях спрятанный кто-то хохотал, ухал и кричал воплями, словно его насилуют. Отчаяние Х-арна дошло до предела. Он сбросил с себя пеленавшую его сырую хламиду, от которой кости ныли и словно освободился от какой-то тяжести. Почувствовав себя голым зверем в дремучей ночи, он даже сам захотел издать какой-то утробный вопль, один из тех, которыми кишел лес. И он издал такой вопль. Это был тотальный вопль. Так иногда кричат звери перед боем, а среди людей – сумасшедшие или самоубийцы. Это был никем и ничем не контролируемый крик, который начисто подмёл и вычистил подсознание. Тёмные глубины Х-арна, в которых как в древних складах громоздился уже никому не нужный гниющий хлам, весь этот мусор накоплений, всё это изжитое, пережитое, подавленное, втиснутое, исковерканное и непроявленное – всё это теперь сплавилось в могучий пронзительный вопль и выбросилось вон, наружу, в чёрные бездны чужого леса. Вопль повисел немного в воздухе над головой Х-арна и уполз по вздыхающим сучьям снюхиваться с другими ночными криками и стонами. А у Х-арна было ощущение после этого вопля, что прохладный сквозняк прошёл и по нему, внутри его, развеяв и унеся прочь настоявшийся в душе вонючий воздух. И Х-арн стал другим человеком. Этот тотальный психо-телесный вопль не просто помог ему выжить в этой ночи, в этом незнакомом месте, брошенным, преданным и одиноким, он изменил его так, что вчерашний Х-арн, встретившийся с сегодняшним Х-арном, даже не подал бы ему руки, как не подают руки, не знающие друг друга люди. Х-арн сделал несколько физических упражнений, чтобы согреться. Сердце ответило нездоровым сильным биением: последние годы Х-арн редко занимался спортом. Х-арн решился: либо сейчас, либо он навеки останется на этом берегу. Лучше сейчас. Голый Х-арн подошёл к воде. Вода была холодна, как глубокой осенью. Даже не верилось, что ещё днём Лидия плескалась здесь, как в городском бассейне. Вода обожгла тело. Даже запах сероводорода почти не ощущался: казалось, что он заморожен. Вода обожгла тело, но это хорошо. Это прекрасно, Х-арн. Это значит, что я в воде и теперь можно плыть. Куда плыть, ты знаешь, а вода уже обожгла тело, и теперь выходить из неё нет смысла. Да и не так уж вода холодна, как кажется вначале. А, Х-арн? Умница Х-арн? Смельчак Х-арн. Счастливчик Х-арн. Это же надо было так сказать про него, Х-арна – счастливчик. Где сейчас этот толстячок со своим харкающим спутником? А холодновато, однако, но плыть можно. Плывём, Х-арн. А? Кто бы мог подумать? Плывём, Х-арн. Плывём. Плывём. Плывём. Не отвлекайся, Х-арн. Не думай ни о чём, кроме своей цели, только тогда ты не утонешь, Х-арн. Удачник Х-арн, счастливчик Х-арн, самоубийца Х-арн. Он плыл, а звёзд над его головой не было видно. Их вообще не было в этом месте, звёзд. Он плыл не то в воде, не то в чёрной краске. А звёзд так и не было. Он так и не видел. Ну и чёрт с ними, звездами. И облаков не было. И чёрт с ними, с облаками. Главное – доплыть, а для этого надо плыть, работать руками и ногами. И он работал. Он плыл. А звёзд не было. И облаков не было. И ничего не было, кроме воды, и холода, и черноты, и Х-арна, вымазанного этой чернотой, проглоченного её мягкой коварной утробой, но всё-таки плывущего, задыхающегося и уже готового утонуть. Но утонуть можно всегда. А плыть ещё было можно. И Х-арн грёб онемевшими руками, изредка глотая горькую, как желчь, воду, которая приводила его в чувство, давая понять, что утонуть совсем не сладко. Ему казалось, что он плывёт всю ночь, а ведь днём он совершенно точно видел, что ширина этой реки не больше тридцати, ну, пусть, полета метров. Уж он-то, Х-арн, на неё насмотрелся. И, если бы не огонёк впереди, который всё-таки, слава Богу, приближался, Х-арн подумал бы, что он заблудился, поплыл не в ту сторону, плывёт кругами. Но Х-арн плыл правильно, держа на огонёк. Он и не знал, что он может так долго держаться на воде. Он плыл, а дело шло к рассвету. О Господи, дело шло к рассвету! Потому «о Господи», что теперь Х-арн доплывёт. Он доплывёт. А может, уже доплыл? Х-арн пошарил ногами дно, но провалился с головой в противную чёрную мглу. Вынырнул, отплевался. А небо уже просветлело, да как-то странно: не одной своей частью, там, где обычно восходит солнце, а всё сразу стало нежно-розовое, с золотистыми прожилками. Х-арн плыл всю ночь. И вот он, берег. Х-арн вышел точно у домика Лодочника, на том (теперь уже на этом) берегу. О Господи! О Господи! О Господи! О Господи – я приплыл. О Господи, я, Х-арн, приплыл на этот берег, чтобы совершить возмездие. О Господи, я, Х-арн, неизвестный тебе Х-арн, ненавистный тебе Х-арн, приплыл на этот берег, чтобы совершить возмездие во имя справедливости. О Господи, я, Х-арн, твой любимчик и твоя рука, Господи, стою на этом берегу, голый, мокрый, дрожащий. Я приплыл, Господи. Я приплыл, Господи, я приплыл, Господи. Я приплыл.

Ты приплыл, Х-арн. Ты приехал на машине. Я приехал на машине? Ты приехал на машине, помнишь, Х-арн? Я приехал на машине?! Ты приехал на машине. Ты помнишь, Х-арн? Я помню. Бегай, бегай, чтобы согреться. Бегай, чтобы скорее согреться, чтобы двигались руки и ноги. Бегай, Х-арн. Помнишь, ты приехал на машине? Помнишь, ты выскочил, схватил ружьё. Бегай, Х-арн. Наклоны влево, наклоны вправо. Скоро будет тепло, потом будет жарко. Потом будет очень жарко, Х-арн. Потом будет очень, очень, очень жарко, Х-арн. А что будет потом, не знаешь даже ты, Х-арн. Помнишь, как ты засунул патрон в ружьё, подкрался к тёмному окну дачи. Помнишь, как тебя трясло? Помнишь, как ты ехал обратно, мечтал, куда бы врезаться. Ты был рад, что дача оказалась пуста? Ты доволен? Стрелять в пустоту бессмысленно. И, словно по уговору, у вас с Лидией – ни одного слова на эту тему. Запретная тема, Х-арн. Но теперь эта тема развивается, милый Х-арн. Как в фуге Баха, она развивается, меняя регистры. Эта тема перед тобой, Х-арн. И дача не окажется пустой. И нужно согреться, чтобы руки и ноги могли двигаться, шевелиться. Прыгай, Х-арн, прыгай. Хорошее дело прыжки. Прыгай. Прыгай. Прыгай. Ещё немного и станет совсем светло. Прыгай и станет светло. Прыгай. Прыгай. Прыгай.

Х-арн заглянул в невысокое окошко домика. Собственно, можно было и не заглядывать. Но убедиться! Но схватиться рукой за косяк окна! Но подавить в себе стон! Но пулеметные удары сердца, и сладкая мука в животе, и страх, и ненависть, и желания! Агонизирующая свечка, словно цепляясь за жизнь, освещала небольшое пространство помещения тусклым мерцающим светом. Х-арн смотрел и смотрел, а свечка умирала, хлопая язычком огня, как бабочка крыльями. Она уже умерла, а Х-арн смотрел туда, где было темно после угасшей свечки. Но Х-арну не было темно. Внутренним зрением он видел запёчатлённую картину. Он видел грубо сколоченный стол без скатерти, весь закапанный свечным воском. Он видел лежанку и Лодочника с Лидией на ней, валяющихся на шкурах. Огромный лук над лежанкой и колчан со стрелами. Лодочник на животе, сидящая на нём верхом Лидия. Лидия делает Лодочнику шведский массаж, которому научил её Х-арн.

Горы, морозное утро, пластиковые французские лыжи. Ослепительно яркий снег и множество людей в ярких лыжных костюмах, как ёлочные игрушки на белой вате. И эти оранжевые, огненные, голубые, синие, жёлтые нарядные игрушки носятся сломя голову разноцветными трассирующими снарядами. Да, слалом – это праздник. Да, слалом – это любовь. Это и праздник, и любовь, и гостиница, и ночь. И шведский массаж. Он как раз только научил её этому. А после любви и слалома и снова любви и шведского массажа – сухое вино и кофе и одну («Нет, Х-арн, две», – «Ну ладно, так и быть, две».) сигаретки. Подумать только, и всё это могло быть и сейчас. Какая глупость. Какая нелепость. Подумать только: нелепая случайность, автомобильная катастрофа! Чтобы теперь стоять в тоске, ухватившись рукой за косяк и подавив в себе стон и ярость, смотреть, как твой шведский массаж твоя жена делает твоему ненавистному врагу. Подумать только: они были ещё так молоды! Куриный мозг за рулём «Субару». Два куриных мозга за рулём «Субару» и один из них – Х-арн. Смешно. Так же смешно, как смешон этот лук над лежанкой и колчан со стрелами. «И натянул он тетиву, и воссела медноострая и тонкая своим оперением». Кто он, Лодочник, – разбойник? Или промышляет в лесах диким способом? Античный герой в Геракловой шкуре? Какая разница. Олимпийская стрельба из лука. Да, смешно, но не смешнее, чем два куриных мозга за рулём новеньких «Жигулей». А вон в том углу Х-арн (когда свеча ещё горела) увидел какие-то брошенные на полу мешки, наподобие того, что унёс на себе Кентавр. Для денег – подумал Х-арн. А потом куда? Кому? Когда-нибудь я всё узнаю. Сладко и страшно стало Х-арну при этой мысли.

Тем временем рассвело. Замелькали тени на том берегу, откуда недавно прибыл Х-арн. Это подошли первые шествующие. При мысли о том, что к переправе подошли люди, Х-арн вспомнил, что его одежда осталась на том берегу, вместе с единственным рублём в кармане. Но теперь уже поздно думать об этом. Думать надо о том, как вырвать Лидию из лап хищника. Лодочник в десять раз сильней, и ему ничего не стоит ударом кулака размозжить Х-арну голову. Может быть, есть смысл проникнуть в дом, пока он спит, и разбудить Лидию. И убежать с ней. Ведь они теперь на этой стороне. Правда, он перебрался, не заплатив пошлины, как бы контрабандно. Но одним преступлением больше – всё равно отвечать за все грехи сразу.