Превращение. Сборник рассказов

– Я хочу долго спать.

– И сколько часов, хотелось бы узнать?

– Кажется, что я запросто просплю день… или неделю. Да, я точно смогу спать неделю.

– Лена, что за чушь? Впервые от тебя слышу такой бред.

– Я знаю. Считайте, что это кто-то другой сказал. Не я. А я сейчас буду готова.

Встаю и иду к ковру. Жду, когда включат музыку. Вот и она. Не могу надеть на лицо улыбку. Пусть без неё – тренировка же. На соревнованиях улыбнусь. Разбег, толчок, делаю обороты и понимаю, что большой недокрут. Надо приземляться на ноги. Там мат – страховка. Но я падаю на спину. Грохот ужасный. Всё пропадает. Темно вокруг, и словно гул какой-то во всем теле. Да, я же упала. Но почему не больно? И вообще, где я? Не знаю. Что же со мной? Отключаюсь на какое-то время. Открываю глаза и понимаю, что я лежу на помосте, а тренер и врач склонились надо мной. Вкалывают какие-то лекарства. Обезболивающие? Наверно. Тело не чувствую. Лекарство действует, и я снова отключаюсь.

Вот и всё. Не знаю, сколько времени я провела в больнице. Мне говорили, но я уже не помню. Теперь все дни словно слились в один долгий нудный день. Мы опять вдвоем с бабушкой. Только она и я. Бабуля плачет и ухаживает за мной. А я лежу. Все время лежу. Я давно смогла выспаться и отдохнуть. Для это мне хватило одного дня. Постоянно вспоминаю свою мольбу про отдых. Да, тогда это казалось главным – чуть побольше отдохнуть. Я так хотела выспаться. И вот что сейчас… Со сном проблемы – бессонница. Пью таблетки, чтобы хоть раз в два дня поспать. Я лежу совсем без движений. Немного могу шевелить руками, но быстро устаю. Врач говорит, подвижность рук будем тренировать, но честен со мной – мне уже не встать. Никогда.

Никогда не зайти в зал, не увидеть Ваню. Он ведь выиграл у Доминика! Это просто чудо! Мне потом показали видеозапись. Но сейчас мои спорт и любовь… всё в прошлом.

Прошу бабушку расчесать меня и показать, на что я похожа теперь. В зеркале вижу грустное измученное существо. Поворачиваю голову, стараясь понять, на месте ли ангельский профиль. Не нахожу ничего ангельского. Слезы просто льются сплошным потоком. Не помню, чтобы я так рыдала когда-то. Господи, за что мне всё это? Зачем ты исполнил мою мечту – выспаться и отдохнуть?

Третья нота

Сын ли ты, дочь ли ты?

Я не узнаю никогда!

У дверей пустоты

Ждёт меня чёрная беда.

Сын ли ты, дочь ли ты?

Мне не ответят небеса.

Докричаться до небес не хватит голоса.

Д. Мигдал

За гранью дремотной немоты дрожит музыка блаженного умирания. Полулетаргический сон вцепился стальными когтями в уже, кажется, безжизненное существо. Чернеющее под потолком ничто бросает безмолвный вызов зябко съёжившейся белизне шёлковой простыни. Сквозь неё проступают затейливые очертания того самого существа. Несколько сотен вдохов и выдохов назад оно являло собой что-то человекообразное: одухотворённое тело или плотской дух.

Женщина спит.

Вселенная бесцеремонно прислушивается к вкрадчивому перешёптыванию мятежных мыслей спящей. Время от времени этот шёпот прерывается приглушённым свистом проталкиваемого сквозь лёгкие воздуха. Хаотичное движение ментальных молекул, чудом удержавшихся на краю пропасти обезличивающего забвения. Причудливый монолог подсознательного, восходящего к сверхчувственному:

«Убиенные во чреве моём не оставят меня – час расплаты грядёт!»

«Не минует меня сия чаша скорбей – пригубить из неё вскоре мне суждено!»

«Око моё, око моё изливает воды, ибо далёк от меня Утешитель, который оживил бы душу мою!»[1 - Плач Иеремии 1:16]

Бескровный лик спящей увлажняется. Неизбежность пробуждения мягкой, бесшумной поступью приближается к её ложу. Неотвратимое становится всё ощутимее, ближе, ближе… Вот оно! Искровой разряд прикосновения вырывает из-под век её пульсирующий взгляд, а её саму – из перламутровой дымки сна, тлеющего предрассветными углями. Женщина вздрагивает и просыпается. После многочисленных тщетных попыток зрительный нерв нащупывает в колышущемся сумраке хрупкий силуэт. Это он: её еженощный гость. Обнажённый мальчик с не моргающими глазами.

– И снова ты – о, адово отродье! Мой смертный грех, моя гноящаяся рана! Ты – непрерывно кровоточащий рубец на бренном теле памяти моей! Доколе будешь мучить ты меня?!

Она выплёвывает слова так яростно, как жерло вулкана исторгает из недр своих раскалённые фонтаны лавы.

– Уж близок судьбоносный час. Вложи персты свои в ладонь мою. И следуй, нравственно слепая, за мной, как за поводырём, – шепчет мальчик, едва шевеля прозрачными губами.

Женщина, чья воля внезапно поддаётся искушению чар хрустальных вибраций этого потустороннего голоса, медленно встаёт с кровати. Она пребывает в немом оцепенении, пока незримые младенческие ручонки бережно повязывают чёрную бархатную ленту на её воспалённые от тревожного сна глаза. Через несколько мгновений безропотного ожидания фатального Женщина чувствует, как эфемерные ладошки нежно обхватывают её остекленевшие пальцы. Роковое слияние духовно прокажённой и невинно убиенного.

Вскоре безвоздушные, затхлые объятия гулкого коридора, соединяющего незаживающее «тогда» с преданным анафеме «после», жадно и, в то же время, с неизбывным трепетом поглощают этих двоих. Эти два разнородных энергетических сгустка.

Женщина смиренно следует за своим невидимым, но болезненно осязаемым проводником. Всех пределов предел – запредельность. Острокрайний предел её порочности сомкнулся с запредельностью невинности не рождённого ребёнка. Одурманенная ядовито-сладким запахом неминуемого, Женщина продолжает инертно скользить по безупречно гладкой поверхности медленно тающего «сейчас».

Когда её взор наконец-то высвобождается из чёрного бархатного плена внезапно спавшей с глаз повязки, вот что открывается ему. Остроконечные осколки каменных тел, глубоко вонзившиеся в каучуковый воздух. Обломки бетонных лиц, навеки застывших в зловещем оскале. Глухая стена зеркальных плоскостей.

Эфемерные ладошки мальчика всё ещё сжимают её омертвевшие персты. «Дитя Геенны Огненной», «Исчадие Преисподней» – так неласково величает его каждый раз Женщина. Того, кто еженощно вырастает пред её очами – неумолимо, непреложно, неотвратимо. Это исторгнутое из пылающего Тартара возмездие за не единожды содеянное ею всякий раз принимает облик ребёнка, вершительницей судьбы которого она когда-то стала по собственной воле. Интересно, каким человеческим именем нарекла бы она его, если бы он всё-таки родился. Если бы она позволила ему родиться…

Однако теперь она покорно следует за ним, не пытаясь отринуть от себя эти хваткие младенческие пальчики, обжигающие её могильным холодом. Женщина идёт, стирая в кровь ступни об останки поверженных истуканов. Приближается к зеркальной стене. Неожиданно его ладошки легко соскальзывают с уже почти бесчувственных кистей её рук. Он замедляет шаг, заметно отстаёт, а потом и вовсе исчезает из поля её зрения.

Женщина замирает недопитою каплей оскалившейся беды у первой зеркальной плоскости. Пристально всматривается. А там – существо в чёрном монашеском одеянии, готовящееся к разрешению от бремени. Из следующего зеркала на неё устремляется скорбный взгляд того же существа, только на месте обременённого плодом чрева теперь зияет багровая дыра. Скоропостижно обратившись в трепещущий комок нервных окончаний, Женщина на ватных ногах приближается к третьему зеркалу. Всё то же существо. На выбритое темя по капле сочится мутная вода из чернильного облака. Тело существа корчится в мучительных конвульсиях. Звук ударов смертоносных капель о беззащитное темя несчастной сотрясает барабанные перепонки объятой первозданным страхом Женщины, ставшей невольной зрительницей жуткого сакрального спектакля.

Она в ужасе отступает. В каждой женщине, воззрившейся на неё из зазеркалья, она вдруг безошибочно узнаёт себя.

Устремив ядовитую стрелу своего взора в застывшие в торжественном величии небеса, Женщина надрывно взывает, извергая из спёкшихся уст своих кровавые брызги:

– Зародыш мой видели очи Твои, в Твоей книге записаны все дни, для меня назначенные, когда ни одного из них ещё не было![2 - Псалом 138:16] Не удаляйся от меня, ибо скорбь близка, а помощника нет![3 - Псалом 21:12]

Внезапно нестройный хор детских голосов начинает переливчатым звоном откликаться на преисполненное отчаяния воззвание Женщины. На её обращение к непреходящему и вездесущему Адресату всех её чудовищных писем, строки которых она старательно выводила бесцветной кровью невинно загубленных ею младенческих душ. И теперь эти ирреальные сущности – тоненькие, почти прозрачные тельца – водят вокруг неё ритуальный хоровод. Ритуальное сплетение безжизненных конечностей. Ритуальная замкнутость магического круга. Мальчик стоит чуть поодаль, скрестив руки на груди.

Церемониальная песня колким шёлком щекочет её раскалившийся добела слух:

– Мы матерью тебя не назовём! Себя на вечное сиротство обрекаем…

– Кто ты на самом деле? Кто вы, вы все? – срывается с её губ душераздирающий шёпот – и тут же разбивается вдребезги о живую изгородь из не развившихся зародышей, так и не ставших сынами и дочерьми.

– Мы неизвестны, но нас узнают; нас почитают умершими, но вот, мы живы; мы ничего не имеем, но всем обладаем,[4 - Второе Послание к Коринфянам 6:9 – 10] – шепчет ей в ответ робко приблизившийся к священному кругу мальчик. – Ужель не узнаёшь зачатых во утробе твоей, умышленно убиенных тобою? Ужель снова собственноручно столкнёшь нас в бездну безвозвратности? Но мы не отринем тебя – не позволим забвению обезболивающей инъекцией пронзить ещё не зарубцевавшийся эпителий памяти твоей. Сия местность – пространственно-временная пустошь между «было» и «не было» – еженощно будет являться взору твоему до тех пор, пока раскаяние не иссушит твой дух. Да будет так, ибо мы живы, пока ты помнишь о нас.

Нет, это невыносимо! Женщина, лишившись остатков разума от боли, горечи и ярости, устремляется к ближайшему из них, вырывает его из хоровода и смыкает свои тонкие, гибкие, острые пальцы кольцом вокруг его шеи. Сжимает их до тех пор, пока не перестаёт чувствовать тёплую пульсацию под ними. Потом она бросается к следующему, совершая над ним подобное. И так – снова, и снова, и снова.

Тонкие, почти прозрачные младенческие тельца теперь беспорядочно разбросаны посреди останков почивших с миром божков. Будто не убитые злокозненно здесь же, только что, а небрежно обронённые кем-то свыше. Адская местность источает мерзостные зловония. Женщина сидит на обломке бесформенной глыбы, некогда являвшейся предметом раболепного поклонения. Не тронутое пороком недодитя распростёрлось у ног её. Он – последний. Мальчик с не моргающими глазами.

Она медленно, сосредоточенно и, в то же время, вдохновенно перебирает серебристые струны вздувшихся артерий на шее неподвижного недоребёнка. Нащупав смертельную точку за кристальной ушной раковиной, неистовые пальцы в безмерном упоении вонзаются в податливую, безропотную плоть.

Скоро, скоро свершится. Прогремит последний аккорд. Да будет так. Да не воскреснут дважды убиенные!

Но что-то всё никак не даёт ей завершить начатое. Чужие руки: скрюченные, морщинистые, цепкие. Родные руки. И голос чужой: гулкий, надтреснутый, вкрадчивый. Родной голос. Только руки и голос – больше ничего. И никого вокруг.

– Что собираешься играть на этих струнах, моя хорошая? Помнишь ту мелодию, что я играла когда-то на твоих? Тот реквием мой, чьи звуки были смертоноснее моцартовского. И я бы доиграла, но ты, ты попросила меня не доигрывать. Каждую ночь являлась мне, умоляя об этом. Как и он теперь молит тебя еженощно. Сможешь ли отказать ему сейчас в последний раз, зная о том, что потом вечно томиться тебе вон в том зазеркалье, возврата из которого уже не будет?

***