Ключи от Стамбула

Уязвлённый ложью и наветами, теряющий веру в то, что его служебное усердие по достоинству будет оценено начальством, и оттого стремящийся в деревню, на покой, в глубине души Игнатьев понимал, что он неправ. Все его обиды, мрачные мысли и непонятно откуда берущееся чувство бессилия лучше всего объяснялись пресловутой ностальгией. Тоской по оставленной Родине. Стоило ему подумать о России, как перед глазами сразу возникали виды Петербурга или отцовский дом в селе Чертолино, больше похожий на русскую избу с резьбой, террасами и ставнями, нежели на барскую усадьбу. Вот он и рвался в деревню, в своё радостно-вольное, исполненное счастья прошлое, объясняя своё желание удалиться на покой тем, что он, де, семьянином стал; стареть стал, видно. Разумеется, лукавил. Кокетничал. Ему исполнилось тридцать три года – самое время для подвигов. И лучшим доказательством того, что усилия Игнатьева по восстановлению престижа России на Востоке не прошли даром, явилось то, что константинопольские армяне сразу же припрятали свой Протокол куда подальше.

На его поиски полковник Франкини снарядил лучших своих агентов, по большей части нелегальных.

Николай Павлович очень рассчитывал на их сметку и профессиональную оборотистость. Если у дипломатической резидентуры хватка жёсткая, то у нелегальной она мёртвая. И характер у неё бойцовский. А настоящий бойцовский характер это не что иное, как неуёмное стремление к победе даже в том случае, если невозможно увидеть её очертания.

Разве у него он не такой?

Будь Игнатьев рохлей, размазнёй, тюхой-матюхой, то усложнения, препятствия и всевозможные ловушки не росли бы вкруг него, словно грибы. В особенности много хлопот доставляло греческое православие, точнее, его духовенство.

На первых порах своей службы в Константинополе Николай Павлович серьёзно ставил себе правилом не вмешиваться в дела церкви, даже жаловался Горчакову, что «духовное ведомство» насильно хочет вмешать его в церковные вопросы. Он находил это «странным» для себя, но в скором времени убедился на собственном опыте, что горькой чаши сей ему не избежать. Русский посол в Турции и все почти консулы на Ближнем Востоке, где бы они не находились, хотят они того или же нет, вынуждены большую часть своего времени уделять именно вопросам церковным, волей-неволей, иногда с азов, начиная изучать историю церкви, каноническое православие и его уставную жизнь. Вот и ему, наряду со славянскими вопросами, будь они сербскими, черногорскими или же болгарскими, не говоря уже о греческих – болезненных и чрезвычайно острых, пришлось уделять много сил и времени деятельности православных церквей на Балканском полуострове. Чтобы быть в курсе дела и не допускать крупных просчётов, дающих возможность обойти его более ловким и сильным противникам, Игнатьев вёл переписку с начальником русской Духовной миссии в Иерусалиме архимандритом Леонидом (Кавелиным), который, как бывший военный (двенадцать лет прослужил в гвардии), сам испытывал острейшую нужду в его дипломатической поддержке. Не будь рядом настоятеля посольской церкви архимандрита Антонина, чьими мудрыми советами Николай Павлович неизменно и вполне успешно пользовался, трудно сказать, насколько удачно решал бы он вопросы православия. Напряжённая работа, связанная с изучением свежего «болгарского раскола» и застарелых иерусалимских склок, отнимала у него всё свободное время, и он признавался жене, что запустил переписку с друзьями, и что времени на отдых у него ещё долго не будет. Служба забирала его целиком, без остатка. Ему приходилось бороться не столько с политикой и интригами Австро-Венгрии, сколько с враждебным настроением Англии и Франции, постоянно выступавших в роли заклятых противников России. Они всячески боролись с православием и дружно защищали иноверцев, будь то римо-католики, протестанты или иудеи.

– Духовные гробовщики! – возмущённо говорил он отцу Антонину, поддаваясь минутному отчаянию. – Они хотят похоронить Россию. Втихомолку.

Архимандрит немедля откликался.

– Да. Хотят. Только они о Боге забыли.

Игнатьев откровенно сокрушался, видя беды православия. Раньше он и представить не мог, до какого унижения, раздора, своеволия, до какой гадости дошло единоверное священноначалие, которое ему приходилось ежечасно отстаивать, и от внешних врагов, и от внутренних, а всего более – от страстей и интриг патриархов. Все они беспрестанно ссорились между собой и не стеснялись в выражениях. Слушая их сплетни и охулки, Николай Павлович диву давался: как же так можно? Или вы не братья во Христе? Или забыли заповедь Божью: «Да любите друг друга»? Рассуждая о церковном нестроении, он приходил к мысли, что несчастье народов состоит в том, что ими управляют люди, для которых потеря одного куруша с лиры или же сантима с франка является трагедией. Одно дело упорный труд во имя человеческого достоинства, во имя Божьего завета «зарабатывать хлеб свой в поте лица своего», и совсем другое – алчное желание урвать, нагло присвоить результат чужого труда, зачастую просто непосильного. Лишний раз он уверился в этом, когда беседовал с бароном Редфильдом, чьи доходы в Турции росли, как на дрожжах.

«А вы как думали? – хмурился драгоман Макеев, стоило при нём упомянуть имя финансового олигарха. – Мир торгашей немыслим без обмана».

Игнатьев и сам понимал, что развивающийся капитализм с его жесточайшим диктатом, как и банкирский дом барона Редфильда с его величественным фронтоном, это вам не избушка на курьих ножках. Им не скажешь: «Поворотитесь ко мне передом, а к лесу задом». Не тот тип архитектуры.

Как стоял мир наживы ко всем прочим людям задом, так он и останется стоять.

– Не терзайте моё любопытство, – шурудя мизинцем в ухе и лукаво щуря один глаз, проговорил барон Редфильд, когда Николай Павлович заговорил с ним о постройке небольшой больницы для детей-сирот христианского вероисповедания. – Может, я и впечатлителен, но не настолько, чтобы швырять деньги на ветер. Самый простой способ заработать бессонницу – это стать благотворителем.

Заметив скорбную гримасу на лице Николая Павловича, он театрально рассмеялся.

– Ха-ха-ха! Я позабыл предупредить вас, господин посол, что отношусь к разряду циников. Хочу, чтоб всё было по-честному. Как в первую брачную ночь.

Толстый кривой нос банкира почти касался нижней губы – мясисто-красной и брезгливо оттопыренной.

– И потом, – сказал он, отсмеявшись, – в силу какой морали я должен жалеть христиан? Хотя бы и несчастных. Лично мне и всем обрезанным по вере иудеям наплевать на всех, кроме себя, и разве это плохо? Своя рубашка – ближе к телу. Закон жизни. Что? Я говорю, как брадобрей, ни разу не ходивший в синагогу? А что вы там услышите, чего бы мы не знали? – нимало не тушуясь, разглагольствовал барон Редфильд, раскуривая толстую сигару. – Когда мне было девять лет и я любил одалживать мальчишкам деньги, мой мудрый дедушка Хаим Алфей Лемстер, владелец меняльной конторы, потыкал меня пальцем вот сюда, – он нагнул голову и показал свою макушку, – потыкал и сказал важную вещь: «Когда у вас в долг берёт кто-то один, всегда есть надежда, что деньги вернутся, но если заёмщиков больше десятка, ни о каком возврате долга можете не беспокоиться». – Вот почему я по сей день гребу деньги лопатой. А мой родной племянник мне не верил и, что же вы хотите? Разорился! Теперь он сочиняет прокламации против евреев и читает их своей жене. Короче, господин посол, добрые дела условны, а условности обременяют. Не усложняйте себе жизнь. Хотите счастья? Так и с Богом!

Зундель-Соломон опять захохотал.

Глядя на него в этот момент, Игнатьев вспомнил китайскую мудрость: «Радость – широко раскрытая душа, веселье – широко раскрытый рот».

Вечером он принимал у себя бывшего комиссаром монастырской комиссии Владимира Егоровича Энгельгардта, крайне расстроенного тем, что румыны отказались вернуть хотя бы часть захваченного ими русского церковного имущества.

– Ничего, – успокоил его Николай Павлович, – придёт время, вернут.

– Когда мы вернём Бессарабию? – с надеждой во взоре глянул Энгельгардт.

– Естественно, – кивнул Игнатьев и тут же добавил: – У меня сейчас других забот полно. Мне, к примеру, позарез нужен франко-армянский Протокол, который они сами называют тайным. Мне кажется, имей я его у себя на руках и знай, какие в нём содержатся статьи, я смог бы использовать этот документ в нашу пользу. Думаю, что и Абдул-Азис не отказался бы прочесть его вместе со мной, причём, с великой благодарностью. Таким образом, я получил бы хороший козырь в нашей политической игре.

Владимир Егорович склонил голову набок, как бы прислушиваясь к самому себе, а затем распрямил спину.

– Я полагаю, сделать это будет сложно. Французы – опытные конспираторы, да и армяне, как я слышал, умеют хранить тайны. По крайней мере, мне так говорили.

– Умеют, – согласился с ним Николай Павлович. – Но и мы не лыком шиты. Консула мои все грамотные, ловкие в таких делах. Если я от них чего и требую, так это действовать умно.

– Это каким же образом? – чуть подавшись вперёд и упираясь правой рукой в колено, поинтересовался Энгельгардт. Выражение лица его стало таким, словно и ему в скором времени понадобится этот навык.

– Старинным, хорошо известным, которым пользуются все европейские разведки, – без тени смущения проговорил Игнатьев: – «Если надо, укради, но не попадайся».

Владимир Егорович расхохотался.

– Можете им передать, что в нашем министерстве финансов как раз такие люди и нужны.

– Мне самому без них зарез, – так же, со смехом, признался Николай Павлович.

– А турки, турки что? – отсмеявшись, полюбопытствовал Владимир Егорович. – Как они смотрят на ваши проделки?

– Чаще всего – сквозь пальцы, – как о чём-то само собою разумеющемся пояснил Игнатьев. – Здесь важно соблюсти закон, хотя бы внешне.

– Я полагал, что турки очень подозрительные типы, а вы рисуете их чуть ли не растяпами.

– Всё верно. Турки подозрительны ужасно. Особенно к нам, русским. Но если их правитель, в нашем случае султан Абдул-Азис, не скрывает своего доброго расположения к послу России, значит, некая поблажка нам даётся. Она как бы допустима. Вот и всё. По сравнению с французами и англичанами, которым позволительно – пока! – гораздо больше, нежели нам, мы выглядим в глазах османов уличными попрошайками. А, в общем, – сказал он тем же ровным тоном, – и французы, и британцы, и австрийцы – все мы тут живём под негласным надзором турецкой полиции и всевозможных разведок. Поэтому мы укрепляем положение своё и всё, что можно укрепить, семь раз подумав, крайне осторожно. Хотя, – Николай Павлович вздохнул, и глаза его заметно потемнели, – когда соперники грубят, я тоже не терплю, показываю зубы.

– Другими словами, – сказал Энгельгардт, – жизнь любого дипломата не такая уж сладкая штука, как это принято считать, и проходит она трудно.

– В погибельном общении со злом, – грустно уточнил Игнатьев. – Не зря же сказано, где люди, там и страсти. Стоит сесть за стол переговоров, как он тотчас превращается в каменоломню. И когда простым кайлом не обойтись, приходится бурить шурфы и закладывать взрывчатку.

– Опасное дело.

– Ещё бы! – воскликнул Николай Павлович. – Семь потов с тебя сойдёт, всех чертей помянешь, пока внушишь противнику, что «добро, недобро сделанное, не есть добро» в его высоком понимании. И тут уже не до вопросов, почему одним – всё, а другим – кукиш с маслом? Схватился – рубись до конца, как в настоящем бою. А нет, езжай в деревню, в глушь, просись в отставку.

– Но ведь нельзя же воевать на протяжении всей жизни? – озадачился вопросом Владимир Егорович, слушавший Игнатьева с особенным вниманием.

– Нельзя, – согласился с ним Николай Павлович. – Но это лишь в том случае, если человек рождён мечтателем. А стол переговоров – поле битвы. Кто облачился в платье дипломата, тот, извините, принял вызов, встал к барьеру, вскинул пистолет. Он воин, дуэлянт, даже в том случае, если не знаком с дуэльным кодексом.

– Но дуэлянт должен уметь стрелять без промаха! Иначе, – Энгельгардт развёл руками, – ему крышка.

– Несомненно! – ответил Игнатьев. – Примеров тому много.

– Вы имеете в виду смерть Грибоедова?

– Да разве он один? – вопросом на вопрос откликнулся Николай Павлович. – На послов давно идёт охота.

– А вам не угрожают? – спросил Энгельгардт с хорошо читаемой тревогой в голосе. – Убийством или же расправой?

– Угрожают, – невозмутимо произнёс Игнатьев, словно речь шла о чём-то хорошо известном им обоим, давно наскучившем и вроде даже лишнем.

– Наверно черкесы?

– Не только.