Собственный остров

Лёха выпрямился на своём стуле, замер в этакой позе сфинкса. В правой руке на уровне глаз стакан со спиртом. Левая аккуратно держит наготове пластик с водой. Открыл рот. Одним быстрым, но ровным потоком влил содержимое стакана прямо вглубь пересохшего горла. Напрягшись, замер, чтобы случайно не вздохнуть. Потом жадными глотками отправил туда же грамм триста воды. Подождал немного, прислушиваясь к блаженному жару начавшему разливаться по телу. Вернул на стол опустевшую тару. Откинулся в истоме на спинку стула, сквозь полуприкрытые веки наблюдая, как те же самые манипуляции проделывает и его товарищ.

Хорошо!

Страшная боль возникла из ниоткуда. Растеклась по организму, скрючивая и выворачивая суставы. Потом сконцентрировалась острой резью где-то в районе печёнки и сделалась совсем уж невыносимой. Лёха попытался вдохнуть побольше воздуха, но это не удалось. Он катался по полу, крича и зовя на помощь, но звуки застревали в горле. Он хватался за бок руками, пытаясь нащупать боль и вытолкнуть, отпихнуть её подальше от организма, но это помогало слабо, точнее не помогало вовсе.

Наконец, пришло понимание: не надо толкаться и отстраняться, надо, наоборот, замереть неподвижно, чтобы и боль замерла и остановилась в одной точке, и вот тогда можно обмануть её, потихонечку отстранившись, оттолкнувшись и отодвинувшись в сторону.

Попробуем. Осторожненько…

«Ппах!» – едва слышно хлопнуло где-то на макушке головы, и словно в невидимом надпространстве открылась наружу невидимая же дверца.

Получилось!

Лёха отодвинулся подальше от бесполезного тела вместе с его ненавистной и надоевшей болью. Осмотрелся вокруг, немного удивляясь резкости и чёткости зрения, которому совсем не мешало почти полное отсутствие освещения. Поглядел на ящик-стол с остатками немудрёной закуски и полупустой распечатанной бутылкой. Непорядок! Надо бы закрыть, чтоб не выветрилось. Вон и пробка, лежит на полу красивая, красная, с изображением жёлтой черепушки наверху и перекрещенными под ней костями. Кстати, такой же значок есть и на этикетке. Интересно…

«А как там Толян?» – Лёха попытался подвинуться в сторону товарища.

Оказалось, что сделать это совсем не трудно, надо лишь не забывать о своём умении летать. А дальше, достаточно подумать о том, куда тебе надо и немедленно начинаешь двигаться в нужном направлении.

Толян лежал неподвижно в странной, нелепо вывернутой позе, с открытым ртом и по-дурацки выпученными глазами. Живой ли?

Оглядываться на себя не хотелось, и Лёха полетел вверх, легко преодолев бетонную плиту перекрытия и тонкую земляную насыпь поверх неё. Он остановился метрах в пятидесяти над землёй, посмотрел вниз на пустырь, укрытый тонюсеньким покрывалом первого снега, на кусты с почти облетевшей к зиме листвой, на никогда не замерзающую прямую полоску земли над прогревающей её теплотрассой, на поблёскивающую сквозь темноту огоньками панораму близкого города.

Стало грустно, легко и тихо.

И сквозь эту тишину начал пробиваться неровный зудящий гул, как будто вдалеке работает, медленно приближаясь, паровой котёл или немаленьких размеров турбина.

Собственно, этот звук был здесь рядом всегда, просто как-то не обращал на себя внимания.

Лёха огляделся вокруг, пытаясь разглядеть источник шума, и очень скоро увидел её. Огромная воронка, закручивая спиралями воздух вокруг себя, располагалась прямо в небе, требовательно шумела и властно притягивала к себе. Лёха некоторое время сопротивлялся, стараясь задержать в памяти окружающий вид, но это быстро надоело, и он расслабился, безвольно отдаваясь всё ускоряющемуся потоку.

Он попал внутрь чёрного тоннеля с искрящимися точками вдоль стен и полетел вперёд, всё более и более ускоряясь.

Полёт был долгим. Лёха постепенно начал привыкать к нему. Подумал даже, что, наверное, это и есть вечность…

Его выбросило в тёплый воздух под ласковые лучи южного солнца. Яркий свет на минуту ослепил. Но тело само сделало необходимые движения, сгруппировалось, и он мягко приземлился на обе согнутые ноги, погрузившись босыми ступнями в мягкий белый с лёгкою желтинкою песок.

Где-то невдалеке был берег моря. А тут был остров. Причём, остров его собственный, персональный – это Лёха почему-то знал точно.

Здесь снова была гравитация, и это было привычно и приятно.

Лёха осмотрелся вокруг, пытаясь оценить окружающий вид и удивляясь новым, весьма странным, но удобным свойствам своего зрения. Он видел окружающий мир одновременно целиком и в деталях, изначально не останавливаясь на чём-то конкретном, но имея возможность разглядеть каждую частичку виденного в мельчайших подробностях. И вот тогда это, один раз увиденное, уже никуда не девалось из цельной картины. Мир как будто проявлялся вокруг, с каждым взглядом становясь всё ярче, контрастнее и подробнее. Теперь можно всё было видеть и близко, и далеко с поразительной чёткостью. А если хотелось разглядеть какую-то деталь покрупнее, то можно было просто приблизить взгляд, наподобие того, как мы приближаем и удаляем изображение, поворачивая кольцо на объективе фотоаппарата.

Сначала Лёха захотел рассмотреть небо, солнце и горлышко трубы, по которой он попал сюда. Ничего подобного не было и в помине. Небосвод был чистым, голубым и чуточку белёсым от прозрачности и свежести окружающего воздуха. Солнца также не было видно, только плотный поток тепловых лучей приятно грел кожу. Выход тоннеля не наблюдался, но, несомненно, он был где-то здесь, рядом, возможно перемещаясь в пространстве, потому что время от времени по нему прибывали новые пассажиры: кто-то из них, подобно Лёхе, приземлялся на собственные острова, но некоторые, кувыркаясь и ругаясь, падали с размаху прямо в море.

Он пригляделся к этому морю повнимательнее, и ему стало не по себе. Оно не было морем в полном смысле этого слова, потому что целиком состояло из одной сплошной толщи огня, и в этом огне извиваясь и корчась, жарились все те, для кого не предусмотрено было своего островка спасительной суши. Они толкались и боролись меж собой, пытаясь утянуть противников в глубину, царапались и наступали друг другу на головы и плечи. Они кричали, и эти крики, почти не слышные отсюда, сливались в единый заунывный утробный стон.

Лёхе стало дурно и жутко от вида этой, разливающейся вокруг стихии, целиком состоящей из одной лишь боли и нескончаемых страданий.

Ему вдруг стало жалко этих несчастных. Он подошёл к краю своего островка в надежде протянуть руку, чтоб поделиться маленьким кусочком суши хотя бы с кем-то из этих людей.

Он едва успел отпрянуть назад!

Десятки когтистых рук, многократно вытянувшись, рванулись к нему. Искажённые злыми гримасами лица приблизились к поверхности, не в силах вырваться наружу, и в выражении этих лиц читалась только огромная ненависть да злорадное желание ухватить доверчивую жертву, утащить к себе в жгучую огненную геенну и поскорее насладиться началом чужих незаслуженных страданий.

Лёха с трудом перевёл дыхание и торопливо перекрестился.

Несколько капель раскалённой плазмы из кипящего моря упали на песок, зашипели, подпрыгивая от переполнявшей их энергии и пожирая по ходу движения желтоватые крупинки, потом упрыгали назад в пучину, оставив после себя неровные ямки и заметно увеличившись в размерах.

Это обстоятельство заставило Лёху повнимательнее приглядеться и к своему острову, и к другим, тем на которые попадали прибывающие сюда люди.

Как оказалось, это не были острова в полном смысле этого слова – скорей они представляли собой куски неизвестной лёгкой породы, плавающие по поверхности моря на манер надувных мячиков. Их разъедало и плавило снизу огнём, они постепенно уменьшались в размерах, пока не исчезали совсем. Но, одновременно, их лёгким ветром относило к берегу, и многие достигали его. В этом случае у находящихся на их поверхности людей появлялась возможность спастись, перешагнув с плавучего острова на твёрдую землю.

Берег был прочным и основательным, тянувшимся в обе стороны почти по прямой линии до самого горизонта. Всю его кромку занимал неширокий, метров в пятьдесят, не более, каменный пляж. Далее, на сколько хватало глаз, простирался луг, заросший низенькой, очень мягкой на вид нежно-зелёной травкой, по которой, наверное, очень приятно было шагать босиком. Там цвели цветы и порхали бабочки. И где-то там же начиналось множество тропинок, которые постепенно, соединяясь друг с другом, превращались в одну широкую дорогу, полого поднимавшуюся по склону холма. По этой дороге неспешно шагало множество людей, и все они направлялись к городу.

Отсюда было не разглядеть в деталях, но Лёха и так знал точно, что это за место.

Город счастья и общей гармонии, пожалуй, так правильнее всего было его назвать.

Здесь люди жили, трудились, творили, учились и отдыхали. При этом каждый, даже самый маленький из жителей занимался исключительно своим любимым делом, порой меняя его по собственному желанию, иной раз, объединяясь с товарищами, а то, наоборот, уединяясь ото всех, чтобы искать и находить всё новые грани совершенства.

Удастся ли туда попасть, Лёха пока не знал, а потому снова переключил внимание на вещи более близкие и непосредственно касающиеся его самого.

Он снова перевёл взгляд на острова, точнее на самый большой из них. Это действительно была часть земной тверди, а не какая-то там плавающая штука. Остров был просторный, почти плоский, правильной круглой формы, если смотреть сверху. Со всех сторон он обрывался в море невысокими, но отвесными скалами, а с берегом был соединён добротно сделанным каменным мостом, который охраняли два огромных, намного выше человеческого роста, древних воина в сверкающих на солнце кованых доспехах.

Посредине острова находился самый настоящий православный храм, белые стены которого напоминали искрящиеся на солнце глыбы чистейшего сахара, а переливающиеся золотом купола вызывали ассоциации с прозрачными каплями свежего мёда.

Люди, попадающие на остров, а надо заметить, что таких было немало, сначала непременно заходили в храм. Через некоторое время они появлялись с другой стороны, двигаясь прерывистой цепочкой через мост и дальше, по широкой дороге за горизонт, к сверкающему городу.

В этот момент Лёху как будто осенило! Он посмотрел вокруг. И ожидаемо увидел чуть в отдалении ещё два больших круглых острова. На одном, устремляя минареты в небо, располагалась мечеть, другой украшали затейливые узоры на стенах синагоги.

Всё оказалось так просто, естественно и знакомо.

Чтобы сейчас не мучиться неизвестностью, надо было вовремя всего лишь выбрать свой путь и, медленно ли, быстро – неважно, главное, не отступая следовать по нему.

Остров с храмом был до обидного близок, но только не было возможности хоть что-либо исправить, чтобы попасть на него.

Лёха опустил взгляд и, вдруг, наткнулся на знакомое лицо.

То оказалась старушка, тётя Капа. Её недавно похоронили, а до того она жила в одном из дворов, в который по своим нехитрым надобностям ему часто приходилось заглядывать. Там на углу стояла большая площадка для мусорных баков, на которую, если не посещать её регулярно, норовил положить глаз кто-нибудь из пришлых бездомных, так что Лёха заходил туда по нескольку раз на дню и неплохо знал местных обитателей.

Тётя Капа жила вместе с мужем, которого все в округе называли дядя Миша. Жили они скромно и тихо на первом этаже. Говорят, раньше они оба работали на заводе, но после выхода на пенсию дядя Миша подрядился в ЖЭКе работать дворником. С рассветом каждого дня он выходил на улицу, шебуршать широченной метлой, а в начале зимы обязательно сооружал из снега и заливал водой горку для окрестных детишек. Дети постепенно вырастали, у них появлялись собственные дети, но для всех он так и оставался всегда дядей Мишей. Два месяца назад его не стало, а очень скоро вслед за мужем засобиралась и она. На похороны к обоим пришло много самого разного народу, и всем было жаль, что этот мир покинули такие хорошие светлые люди.

Островок тёти Капы был такой же, как Лёхин по размерам, но по весу значительно меньше, из-за чего почти не тонул и уверенно плыл к берегу, подгоняемый попутным ветерком. До цели осталось совсем немного, и там, молодой и сильный, поджидал дядя Миша, готовый подхватить на руки свою такую же помолодевшую жену и подругу.

С его собственным Лехиным островком дело обстояло значительно хуже – если изначально он был такой же лёгкий, почти невесомый и чистый, то за годы, прожитые хозяином, он покрылся тяжёлой и толстой коростой грехов, соблазнов и просто глупостей. Даже каждое бранное и матерное слово, произнесённое Лёхой при жизни, прилипало грязно-серой песчинкой и хоть немного тянуло вниз. Были, правда, здесь же и все добрые дела – летали вокруг белыми облачками, силясь зацепиться, приподнять вверх или подтолкнуть ближе к берегу. Помогало это слабо, и факт оставался фактом: островок медленно, но верно шёл ко дну.

«А что с Толяном?!» – вопрос, возникший в мозгу, был так очевиден, что даже как-то стыдно стало. Лёха посмотрел вокруг и едва разглядел своего недавнего приятеля, настолько далеко от берега находился его остров.