Защита Ружина. Роман

Когда возвращаешься туда, где были какие-то важные и приятные обстоятельства, имеющие значение для твоей жизни, – это особое чувство…

Я останавливаюсь в гостинице, которая здесь же, на верхнем этаже жилого преподавательского дома в университетском городке, и только потом, без куртки, шапки и дорожной сумки спускаюсь к Наталье Витальевне и стучу в ее дверь костяшками пальцев: большое, не чугунное ли? – стилизованное под подкову приспособление для стука на двери, наверное, всё-таки не для таких рафинированных интеллигентов, как Ружин.

Мы идем с Натальей Витальевной по сосновому бору к автобусной остановке, и она рассказывает последнюю новость: до города Красноярска докатилась из Москвы и Питера мода на судебные иски по защите чести и достоинства. Судятся, конечно, разные дядечки с политическими амбициями, а также чиновники, у которых много чего есть, кроме паблисити.

– Меня стали звать экспертом на эти суды, – говорит Наталья Витальевна. – Но это гиблое дело: в наших словарях нет помет «оскорбительное», у Ожегова – самый популярный словарь – нет! Даже слово «мразь», а куда еще оскорбительнее, а Андрей Васильевич? – нету такой пометы!

– Ну какая-то должна быть!

– Разговорное, презрительное – и всё! А законы требуют установить не отношение к разговорному стилю и даже не презрение, а именно оскорбление! Юриспруденция имеет мало общего с жизнью: там главное – форма, формулировки законов, если даже с точки зрения реальной жизни что-то в законах кажется полным абсурдом, закону и юристам на это, в общем-то, наплевать.

– А-а, это как в древней Иудее, по-моему, там законники, фарисеи всякие считались не очень хорошими людьми, формалистами, да?

– Ну да.

Если сказать: интересно устроена жизнь – это будет банальностью, хуже не придумаешь… Но смотря в каком контексте…

Мы на удивление часто повторяем судьбу своих учителей. Не школьных учителей, не тех, кто старается чему-то научить в силу профессии, а тех, кто хочет нам что-то передать, ну… в силу любви, наверное. В том, что Наталья Витальевна – мой любимый учитель, я никогда не сомневался.

Через девять лет бедному Ружину, странному Ружину тоже пришлось быть экспертом суда, ему была заказана лингвистическая экспертиза.

В пятницу 24 января 2003 года газета «Океанская звезда», выходящая в Этом городе, опубликовала статью своего корреспондента Дмитрия Тюленина. Вот она.

Я ЗНАЮ ТРИ СЛОВА, НЕ МАТЕРНЫХ СЛОВА…

За бранным словом в адрес ближнего своего русский человек в карман не полезет. Будь он хоть мусорщик, хоть вице-спикер Государственной думы.

Так уж исторически сложилось, оттого, наверное, и хамство давно стало нормой нашей жизни. Многие, между прочим, совершенно серьезно считают достижением русского языка огромное количество в нем ругательных слов и выражений, как нецензурных, так и вполне литературных, но от этого не менее обидных. Насчет достижения можно лишь сказать, что оно очень уж сомнительное, а вот споры филологов, что считать оскорблением, а что неудачной дружеской шуткой, с недавних пор стали предметом судебных баталий.

Два года назад в стенах одного из этогородских вузов произошел неприятный инцидент. На заседании кафедры социально-гуманитарных (!) дисциплин, где решались спорные вопросы, вроде распределения нагрузки преподавателей, один доцент в пылу дискуссии назвал другого негодяем, мерзавцем и мразью. Разумеется, в присутствии всей ученой братии, принимавшей участие в заседании, отчего доценту Касаткину (фамилии участников истории изменены), проректору по учебной работе, в то время исполнявшему обязанности директора, в чей адрес прозвучали столь нелицеприятные слова, должно было быть вдвойне обидно. Здраво рассудив, что такие вещи прощать нельзя, пострадавший написал заявление куда следует, и дело по статье 130 ч.1 (унижение чести и достоинства человека в неприличной форме) было направлено в суд Центрального района.

Суд состоялся лишь в декабре прошлого года. Доцент Григорьев не отрицал, что назвал коллегу именно теми оскорбительными словами, но, по его версии, слова эти оскорбительными не являются, поскольку все они цензурные и есть в словаре русского языка. Содержат они в себе выразительную оценку чего- или кого-либо, и назвать так кого-то – значит просто высказать мнение, что он человек низких нравственных качеств. Объективно и в рамках приличий. Никто никого не оскорблял, а, значит, и состава преступления нет.

Являются ли упомянутые литературные слова оскорблением в неприличной форме или нет, пришлось выяснять с помощью специально приглашенного эксперта-лингвиста. Им стал журналист Андрей Ружин.

– Термины «оскорбление» и «нецензурная брань», которые содержатся в описаниях статьи 130 УК, современные юриспруденция и лингвистика считают недостаточно ясными, – говорит Андрей. – Для толкования в этом случае используется термин «инвективная лексика». К ней относятся слова и выражения, употребление которых в общении нарушает нормы общественной морали. И это могут быть как нецензурные слова, жаргонизмы, так и вполне литературные выражения. В кодифицирующем словаре русского языка Академии наук слово «мерзавец» однозначно помечено как бранное слово, а «негодяй» и «мразь» ему синонимичны.

Суд с мнением лингвиста согласился и все-таки счел выражения, произнесенные Григорьевым в пылу околонаучной полемики, оскорбительными. Ответчика приговорили к штрафу в 100 минимальных размеров оплаты труда, что сейчас составляет 10 тыс. рублей…

Что и говорить, богат смысловыми оттенками русский язык. Скажет человек в сердцах бранное слово в адрес другого, а потом выяснится, что не оскорбить он вовсе хотел, а чуть ли даже не глаза ему открыть на некоторые его недостатки. А его не так поняли. И ищите потом юристы с лингвистами истину.

Этот случай пока, во всяком случае, для нашего города, достаточно уникальный. Но печально вот что. Мы уже, к сожалению, привыкли, что с экранов телевизоров политики, подчас с учеными степенями, честят друг друга так, что уши сворачиваются в трубочку. Но высшая школа считалась последним оплотом интеллигентности. Сейчас, похоже, рушится и он. Согласитесь, видеть, как один ученый муж прилюдно поливает площадной бранью другого, довольно дико. И инвективная это лексика или неинвективная – это уже дело десятое…

А в начале ноября 1994 года мы идем с Натальей Витальевной по сосновому бору к автобусной остановке, и я говорю, что с сентября начал читать спецкурс по семантическому синтаксису, и пользуюсь почти исключительно теми книгами, которые она подписала и подарила мне в прошлый приезд.

– Если честно, – говорю, – я просто пересказываю всё, что вы написали… и даже.. как бы… ну, в общем, пытаюсь систематизировать этапы ваших исследований.

– Ах, Андрей Васильевич! – улыбается Наталья Витальевна, – Я начинаю привыкать к тому, что мои аспиранты третьего года и соискатели второго совмещают свои защиты с практическим верескововедением! Юлия Васильевна из Читы занимается тем же самым… Оставьте! Ошибайтесь, мучайтесь, но читайте на спецкурсах то, что придумали сами – верескововедение подождет!

3

– Ну, как съездил? – спрашивает Казак.

Если бы я был старше и мудрей, я увидел бы, что в его глазах читается ожидание провала.

Чуть не захлебываясь, я начинаю рассказывать, как всё было классно, как меня снова в кайф принимали на кафедре, как, впрочем, все погрузились в некую строгость во время самого обсуждения.

– Там есть такой доцент – Дедков, такой, знаешь, типичный поп без рясы, борода веником, башка – энциклопедия, и всё такое, я еще доклад читаю, а он почти кричит: «А у вас тут фраза по поводу примера „звезды показывают“: „Автор отдает инициативу субъекту высказывания“, – так ведь здесь не субъект, а псевдосубъект!» Представляешь, орет! Орет на всю кафедру! Хорошо, Вересковой палец в рот не клади, она моментально его успокоила…

Наконец, я замечаю, что Казаку это вовсе не интересно. К тому же мы подошли к институту. Ему на кафедру литературы, мне – в другую сторону.

4

– …Это тебе тоже от Коли, – говорит Скупой, но видит, как сурово я реагирую, как ничему не верю, и понимает, что немного переиграл. – Ну честно, ёлы-палы! Помнишь, Лешка Мазановский всё прикалывал Николая, когда он там «Командирские» часы на Воробьевых горах иностранцам торговал, помнишь? Потом прикалывал, когда они первую фирму сбацали, слушай, это же они еще на четвертом курсе, да? Чего они там еще делали?

– Купили деревянные ручки под хохлому, выковыривали советские стержни, вставляли немецкие и продавали тем же немцам оптом. Типа партии сувениров.

– Ну, да… Да и я, грешен, не верил, что у Коли какой-нибудь хоть маломальский проект получится. А ты?

– А что я?

– Что забыл?

– Забыл.

– А ты как-то – ба-а-льшая пьянка была, помнишь, люди с Хамовников были, типа «серьезные», помнишь? Ты сказал при всех, что веришь в Колю. Коля единственный среди нас станет богатым человеком.

– Ну, начинаю вспоминать.

– А Коля это оч-чень хорошо запомнил… Я мог бы тебе еще напомнить пару случаев, когда ты сказал, что Коля – единственный среди нас, кто станет Крезом через год-другой, ну-у, сам Николай лучше помнит, ты его спроси… Они там, знаешь, все долбанутые на всяких приметах, он думает, что ты – вроде талисмана, который помог ему раскрутиться. Ну всё, подними деньги. Это Коля тебе передал, Коля! За то, что ты в него верил…

Я взял со стола две тысячи в купюрах с портретом человека в кепке. Это были приличные деньги. Авиабилет от Атагуля до Москвы стоил одну кепку, сотню…

Меня тоже можно терпеть только довольно ограниченное время. Миллиграммов триста, максимум четыреста. В принципе это вписывалось в бутылку коньяка на двоих, но Сережа Скупой знал, что мне нужна будет вторая серия, а уж потом класть меня спать и ни в коем случае не выпускать на улицу, если не хочешь потом икать его полночи и выпутывать из всяких передряг.

После «Камю» он поставил на стол тонкую бутылку «Белого аиста», надо полагать, настоящего молдавского, а не фальшивого смоленского, поскольку Сережа не просто был родом из Кишинева, но частенько туда наведывался – к маме, папе, с которым продолжал дружить, несмотря на то, что тот давно бросил маму и женился на ровеснице Сергея, и еще к десятку родственников, которые у русских из нацреспублик более родственники, чем у российских русских… Счастливое плавание в теплых водах, под мерный скрип такелажа, закат во весь горизонт и зрелище дельфинов, веселым эскортом сопровождающих яхту, продолжалось… А что? В комнате Сергея – бело-голубые обои, фиолетово-красный ковер на полу, вишневый парус штор на большом окне, сам Сергей, в белых брюках, джинсовом кителе и с ровненько подстриженной бородкой, – чем не кэп? А в углу еще тихонько урчит магнитофон, и Род Стюард, почти стюард, шершавым, не от соленых ли ветров? – голосом поет: «I am sailor…» Итак, мы пьем коньяк…

– Но я бы не сказал, что ты накликал Николаю счастливую судьбу.

– Что? Ты о чем?

– Капитализм вообще тяжелая штука. В нем свободы даже меньше, чем при социализме.

– ?!

– Ну вот смотри, опять же на примере Николая. Помнишь, у него у первого среди нас появился классный катушечный магнитофон.

– Ну.