Куафёр из Военного форштата. Одесса-1828

Когда они остались наедине, Натан поведал о вызове к Воронцову, о пожелании, чтобы он занялся графской библиотекой, значительная часть которой должна будет стать городским достоянием. И о странном требовании прекратить сотрудничество с иностранными консульствами в Одессе. Вот уж, кажется, всё рассказал и замолчал – в ожидании ответного рассказа. Но вместо этого установилась тишина.

– Степко!

– Що?

– А ты мне ничего рассказать не хочешь?

– Та ну… Оно, конечно, можно. Але ж нема чого.

– Как это «нема чого»?! Что-то я раньше нечасто видал тебя у генерал-губернатора. Точней – ни разу!

– Ну а тепер побачив. І що з того?

– Что за тайны? Мы же с тобой всегда всё вместе судили-решали, – сказал Горлис, уже с долей возмущения.

– Та якi там тайны! Про курячi яйця домовлявся и битую курку. Воронцов думает, что они самые полезные. После овса, конечно.

– И с Туманским тоже про «курячi яйця» говорили? – спросил Натан, совсем уж нервно.

Тут по лицу Степана прошло нечто вроде быстрой судороги. Но он взял себя в руки:

– Да, ровно так! И еще про битых курок с Туманским договаривались.

– Что за дурные шутки?

– Какие есть, Танелю-розумник. Не все ж так глыбоко мыслят.

– Ну, знаешь!..

Натан порывисто встал, уронив стул, и выскочил из кабинета. Следом вышел Кочубей. Надiя, с делами уже управившаяся и помощницу отпустившая, играла с детьми. Увидев Натана с перекошенным лицом, она и сама изменилась во взгляде.

А у Горлиса и руки тряслись – он был в бешенстве, состоянии для него не частом. Но он принял Степанову молчанку, откровенную ложь, сдобренную злой иронией, за почти что предательство. Натан привык к подобному поведению других людей, включая Дрымова. Но Степан… Степан… После всего ими пережитого и пройденного!

Гость начал порывисто одеваться, стараясь унять дрожь. На языке тем временем вертелось множество слов – тонко язвительных и простенько грубых, но он сдерживался, чтобы не выпустить их наружу. Однако, совсем одевшись, Натан всё же развернулся к неверному другу и попытался сказать:

– Ты!.. Ты!.. – но тут предательски почувствовал, что лицо перекашивается, как у балаганного Петрушки, а еще несколько мгновений – и потекут слезы.

Бросил взгляд на Степана. Но обличье того оставалось всё тем же – уныло-каменным. Тогда посмотрел на Надежду и увидел, что растерянность в ее лике сменилась каким-то другим выражением, коему трудно подобрать определение – узнаванием что ли?.. Иль нет – скорее прозрением.

Натан развернулся и вырвался из дома во двор, продолжая давить слезы по дороге к фортке.

Как быстро, как внезапно и глупо всё сложилось. Казалось бы, ничего особенно плохого не сказано, но ложь, но интонация, но выражение лица! И сам факт выставления спрашивающего идиотом… Не хочется ему больше иметь дел с таким человеком!

Глава 4

Столь сильная и, в общем-то, детская реакция Горлиса на ссору с Кочубеем стала для него самого неприятной неожиданностью. Зрелый, серьезный, самодостаточный человек, практически «академик» по определению Ланжерона, – и на тебе! Почти слезы, почти истерика. Да еще в присутствии посторонних. Ну то есть как… жена, дети Степана – всё же не совсем посторонние. Особенно Надiйка. С нежностью, дотоле неведомой, Натан вспомнил ее лицо, обращенное к нему перед уходом, сочувствующие глаза. Хотя нет, слово «сочувствующие» тут, пожалуй, не подходит. Порыв души, выражаемый ими, был много сложней и глубже…

Дома любезная Фина сразу же почувствовала его скверное расположение духа и, услышав краткую версию произошедшего, постаралась развеять грусть своего избранника. Достала один из своих итальянских ликеров, судя по цвету, Amaro, и рюмочки для его вкушения.

– Милый, – сказала Фина. – Что поделать, жизнь бывает горька. Но эта горечь, помноженная на горечь Amaro[24 - Amaro – горький (итал.). Итальянский травяной ликер сладко-горького вкуса. Ведет свою «родословную» от старых монастырских рецептов. Массовое производство Амаро началось в XIX веке.], вместе помогают лучше и наново ощутить радость жизни. Тем более что сегодня Pesce d’aprile[25 - Дословно «апрельская рыба» (итал). В переносном смысле – День дурака, День шутки. В ряде европейских стран неформальный праздник.], хоть и по русскому календарю. Salute[26 - Здоровья! (Итал.) Краткое застольное пожелание у итальянцев.]!

– Salute! – ответил Натан, и они надпили по небольшому глотку из крошечной рюмки.

За долгие годы жизни и работы в России Фина хорошо освоила русский язык. И он был общим для них с Натаном. Когда-то с Росиной они разговаривали по-французски. Фина тоже прекрасно знала этот язык, но предпочитала на нем не общаться. Она не хотела, чтобы что-то в их нынешней жизни напоминало о той, прошлой, и о тех отношениях. Потому и никаких amore, tesoro, dolce[27 - Amore, tesoro, dolce – любимый, сокровище, милая (итал.). Традиционные обращения близких людей, супругов.], как называла его Росина, тоже не было. Все нежности – только на русском, как будто бы со сменой языка менялись и чувства.

А далее Фина начала изображать в голосах и лицах детали сегодняшней службы в храме – с переглядываниями, перешептываниями и оброненными предметами. По-видимому, многое, если не всё, на ходу выдумывала. А вместо долгой обрисовки деталей или событий пропевала одну-две строки из арий, не только своих и не только женских. Или просто давала удивительные импровизационные колоратуры. В этом маленьком спектакле, даваемом только для него, всё было не только смешно, но и удивительно точно в деталях, гармонично в переходах. И вот настал самый раз-гар представления – Фина показывала, как во время службы у барона Рено, не устающего гордиться своим титулом[28 - В 1820 году по ходатайству Армана дю Плесси де Ришелье, бывшего одесского градоначальника, в то время премьер-министра Франции, Людовик XVIII пожаловал Жану Рено баронский титул. При этом Государственный сенат Российской империи разрешение на ношение российского титула барона Рено не дал.], упала золотая запонка да куда-то закатилась. Это привело к общему оживлению в соседних рядах и помощи в розыске. А padre, не прекращая службы, глазами указывал правильное направление поиска…

Но в сей момент в дом пожаловал частный пристав Дрымов. Вы только не смейтесь, но где-то во глубине души у Натана мелькнуло предположение, что Афанасий как-то узнал про его вселенскую ссору со Степаном и пришел поддержать по-дружески.

Войдя в комнату, полицейский Дрымов козырнул по-военному (армейские любят над этим подшучивать). Эта привычка появилась у него после женитьбы, поскольку вдова, которую он повел под венец, происходила из армейской семьи – и отец военный, и муж покойный был офицером.

– Приветствую, господин Горлиж! Бонджорно, синьора Фина!

Эти приветствия также требует некоторого пояснения. В документах полицейского управления местный чиновник, во французском не слишком сильный, записал Горлиса (Gorlis) по аналогии с Парижем (Paris) – Горлиж. Вот и Дрымов в своем именовании строго следовал документу. Неслучайно и второе обращение. Женившись, Дрымов стал захаживать в итальянскую оперу. Не сказать чтобы так уж пристрастился, русские песни да поэзию Ломоносова по-прежнему ценил выше, однако же кой-какие познания в итальянском языке приобрел. Что и любил показывать.

– Buongiorno[29 - Формально – доброе утро (итал.). Однако итальянцы используют это приветствие вплоть до послеобеденного времени.], Atanasio!

– Здравствуй, друг Дрымов! – Частный пристав несколько удивился такому обращению, но что поделать, Натану сейчас очень уж хотелось назвать кого-то другом. – Как дела? Как Мария Арсеньевна? Как детишки?

– Спасибо. Хорошо. Тинка растет. Потапка бегает.

А вот это был крупный недостаток Дрымова и повод для семейных ссор – он, конечно, любил пасынка Прошку, но часто ошибался, называя его Потапкой. Была сделана семейная попытка устранить это недоразумение, произведя на свет чаемого Потапку. Но, увы, с первого захода получилась лишь Алевтина Афанасьевна. Впрочем, и ее отец обожал.

– Выпьешь ли с нами ликеру, Афанасий?

– Хм-м… Оно, конечно… Но не теперь. Правильно ли я понимаю, господин Горлиж, что негоциант Абросимов – для тебя человек не чужой? И ты, как бы это сказать, его душеприказчик?

Натан переглянулся с Финой. Никанор Абросимов – известный одесский застройщик и купец дворянского, однако, происхождения. В прошлые годы у него были, и довольно долго, особые отношения с Серафиной Фальяцци. Потом они расстались, спокойно – без ссор и сцен, сохранив приятельские и даже доверительные отношения.

– Да, всё верно – я и есть душеприказчик Никанора Никифоровича Абросимова.

Надо сказать, в последние годы Абросимов сильно изменился. Испытывая проблемы со здоровьем, стал раздражителен, рассорился со многими близкими людьми, в частности с видным чиновником Вязьмитеновым, служившим ранее в Одессе, да потом переехавшим с повышением в центральные губернии. Будучи в таком состоянии, Абросимов решил привести в порядок свои дела. Однако, став подозрительным, он никому не доверял, в особенности местным делопроизводителям и чиновникам. И ему показалось, что нынешний возлюбленный бывшей его Фины, имеющий в Одессе хорошую репутацию, – лучший из всех вариантов в качестве душеприказчика по завещанию.

– Видишь ли, Горлиж, дело в том, что миллионщик Абросимов сей час найден мертвым, я бы сказал, убитым. Так что пришло время нам поработать. Казенные дрожки ждут.

Фина ойкнула, всплеснув руками несколько театрально, что для актрисы естественно и отнюдь не свидетельствует о неискренности. Горлис же подумал: «Ну вот, как начался день с неприятностей, так и продолжается. И никакой сладко-горький Amaro не поможет».

* * *

Абросимов жил на Итальянской улице, в собственном просторном доме между Почтовой и Еврейской улицами. Натан не раз бывал здесь, когда занимался подготовкой документов по завещанию. И прислугу хорошо знал. Она была в количестве минимально необходимом для приличного человека: дворецкий, отвечавший и за всё хозяйственное обустройство дома, его помощник для физических внутренних работ по дому – печных и ремонтных; дворник, следивший также, чтобы дом внешне выглядел пристойно; кухарка, уборщица, горничная и двое слуг – один просто лакей, а другой – ему на смену, но еще и с некоторыми медицинскими навыками. Вся прислуга выглядела равно подавленной и угнетенной. Но трудно было определить, что главной причиной тому – грусть по умершему барину или боязнь, как бы сию смерть не навесили на кого-то из них. (Всем было памятно прошлогоднее убийство архитектора Фрополли собственным лакеем.)

Дрымов с Горлисом зашли в спальню Абросимова, более холодную, чем иные комнаты, поскольку здесь одна створка большого окна, выходившего во двор, так и оставалась приоткрытою. Взору их предстала такая картина: Абросимов лежал в своей кровати с запрокинутой головой, широко открытым ртом. Пальцы рук его, скрюченные и напряженные, вцепились в простыню под ним. При этом дверь в комнату оказалась выбитой. Прислуга объяснила, что хозяин закрыл ее и на стук долго не отвечал. Так что пришлось взламывать, когда время подошло к обеду. Почему так поздно спохватились? В последние годы барин завел привычку запираться изнутри и запрещать его беспокоить, пока сам не позовет.

Получив самые общие пояснения, Горлис далее попросил Дрымова и двух подошедших на помощь нижних полицейских чинов развести всех по отдельным комнатам, дабы никто более друг с другом не общался. И стал разговаривать с каждым по отдельности, как учил его когда-то парижский наставник Эжен Видок. Это заняло много времени, потому что люди опасались отвечать откровенно и полно, боясь, чтоб это им не навредило. Но и не отпирались, когда Горлис ставил вопросы просто и понятно. Так что какие-то ответы всё ж были получены.

Перед тем как опрашивать всех, Горлис с Дрымовым также узнал, кто где в этом доме живет и ночует. Итак, спальня самого Абросимова была на втором этаже в торце, с большим окном во двор. Дворецкий жил в отдельной комнатке под парадной лестницей. Дворник и печник-ремонтник делили на двоих одну общую комнату на первом этаже. Неподалеку располагалась комната для женской прислуги – уборщицы и кухарки. На втором этаже небольшая комната была отведена для горничной и лакея – мужа и жены. Специально для второго лакея с санитарной нагрузкой выделили комнатушку с маленьким окном – из обширной ранее двухоконной туалетной комнаты.

Далее подробно и с элементом нервности выспросив всех, Горлис с Дрымовым получил такую примерно картину. Накануне в субботу всё было ладно, барин чувствовал себя неплохо, иногда даже подначивал домашних. Отужинал в столовой и пошел почивать, взяв на ночь воды и лекарств, выделенных ему по норме вторым лакеем. А дальше в доме состоялось небольшое празднование, не так чтобы совсем тайное, однако для барина не афишируемое. Все собрались на кухне, находившейся на первом этаже, далеко от спальни, чтобы отметить вполголоса «розовую свадьбу» единственной супружеской пары, жившей в доме. Пили немного и вообще не шумели – а вдруг Абросимов проснется и накостыляет (он на руку был тяжел, даром что болел). Отгуляв, всё прибрали и легли спать где-то после полуночи. Последним по дому прошелся печник, убедившийся, что в печке, отапливающей барскую спальню (и туалетную комнату) синие огоньки погасли и можно закрывать заслонку, чтоб тепло не выветрилось. Далее до утра, по общим уверениям, все спали крепко и ничего не слышали.