Дорожное эхо

и когда это пьянство кончится, Боже ж ты мой —
и сколько можно сумки с продуктами таскать самой,
и куда он опять намыливается, и при чем здесь друзья?
И в слезы, в слезы – так жить нельзя!

Ах они, Золушки наши, им бы – летать, порхать,
на море отдыхать,
а надо уют поддерживать, свои чувства сдерживать,
на кухне вздыхать,
а если с кем и удастся перемолвить теплое слово бедняжке,
то с заехавшим в гости братом (как в стихе Комарова Сашки),
да еще эти грядки дачные, болезни детей, да еще видение —
утром в зеркале – возраста ряд примет,
и тогда им хочется срочно изменить свое поведение,
но легкого в этом – нет…

Потому что мужья у них – сплошь мужчины
легкого поведения,
обожающие спирт, флирт и разные теплые заведения,
и если жене быть хочется рядом, то – бога ради,
но желательно тихо и на полкорпуса сзади,
и чтобы была умна и красива, и чтобы все говорили:
– О-о-о!
Как ему повезло…

А другой норовит, как на фронте, послать свою дуру
добывать «языка», штурмовать преграду, затыкать амбразуру,
чтобы следом и сам – гордой поступью, с криком «ура»
и так далее —
водружал бы победный стяг, сам себе Егоров и Кантария!
И чтобы вокруг внимание, и рукоплещущий свет,
и не дай бог, если он при этом еще и поэт!..

Тут такие крылья растут и такая легкость:
ангел, ангел, ни дать ни взять,
и не надо его одергивать, повергать в неловкость —
с высоты же не видно, чей там он муж и зять…

А еще есть случаи (в рамках этого рассуждения),
когда перепутываются способы поведения!
И когда ей с тобою трудно – в тебе тоска;
и когда ей легко – так желанна она и близка;
и когда ей порхать хочется – ты без всякой фальши,
разрешаешь ей это делать легко…
И она взлетает, порхает – то ближе, то дальше,
а потом улетает вдруг так далеко,
что сидишь и не знаешь, как, впрочем, не знал и ранее,
как любить такую маленькую женщину
на таком большом расстоянии…

    2001

Письмо в Штаты

Поэт Миша Окунь похож на актера Шалевича,
и он к своей выгоде это частенько использует,
и разные девушки к Мише, от сходства шалеючи,
стремятся в объятья – где он их ласкает и пользует.
А я свою внешность по жизни несу, будто по лесу,
ни с кем замечательным я и не схож, получается…
Но тут мне в толпе прокричали:
– Привет Чаку Норрису!
А Норрис – актер, в телевизоре часто встречается.
Актер он плохой, но владеет крутыми приемами,
вот тут бы и мне не сплошать, ни о чем не жалеючи, —
хоть плавать, как Окунь, с девицами малознакомыми
я плохо умею, пусть Норрис и круче Шалевича…
И думать не следует, будто бы легкость беспечная
по этому случаю тут же ко мне и нагрянула,
хоть я обернулся и стоечку принял, конечно, я,
но кепочку снял невзначай – и девица отпрянула…
И лысиной бедной клянусь, что стихи несуразные
пишу не о том, что вокруг недостаток внимания,
а только о том, что поэты мы с Мишею – разные,
а также о том, что становится жизнь все туманнее…
Но очень надеюсь, что вы в мои трудности вникнете,
и если в Нью-Иорке вы этого Норриса встретите,
прошу вас: «Привет Левитану!» – вослед ему крикните…
Ничем лучше этого вы меня там не приветите.

    2001

Снег

Ю. А.

Этот снег удивительный – мартовский поздний снежок,
золотой мошкарой замелькавший под сизою тучей,
рядом с Зимним дворцом – луч ли солнца его так зажег,
или сам возле шпиля с корабликом вспыхнул, горючий?

Он летит вдоль Гвардейского штаба и аракчеевского особняка,
вдоль всей Мойки гуляет по плитам гранитным, истертым;
он у дома 12 свой бег замедляет слегка,
чтоб за вышедшим из дому взвиться веселым эскортом!

Он парит над мостами, Конюшенный двор огибает,
в Михайловский сад
забегает, скользя мимо выбоин всех и колдобин…
Он летит просто так – ни к кому, ни за чем, невпопад, —