Морана

– Ой, оставь, пожалуйста. Наш генерал известный циник.

– Нет, друг мой, не циник он, а просто старый солдат и знает, что от этого товара на войне добра мало бывает. Вот и теперь, если это доброволец-женщина, хорошего мало с ней будет.

– Ну постойте, неужели вы не допускаете хороших побуждений в женщине. Наконец ведь есть же натуры, в которых больше мужского, нежели женского. Натуры, где «М» преобладает над «Ж». Ну и таким натурам, понятно, невмоготу сейчас оставаться дома. Каждому хочется внести свой вклад в дело защиты родины. Приобщиться, так сказать, к этому великому и святому делу, – серьезно заговорил Гаджимурадов.

– Господа, а кто мою книгу Вейнингера сейчас читает? – спросил худощавый поручик Ракицкий. – Наверное она у тебя, Гаджимурадов, раз ты заговорил такими словами.

– Нет, я Одоевскому её отдал, – быстро ответил Гаджимурадов Ракицкому и продолжил, – вот, предположим, и этот доброволец тоже имеет в женской оболочке мужскую душу…

– Эх, жалко мне будет Сулицкого, если эта мужская душа в женской оболочке попадёт к нему в роту… – перебил Гаджимурадова Сабуров, – Вот ты ведь правильно говоришь приобщиться к великому святому делу. Это именно так, потому что нет более святого, более великого дела, как то, которым мы сейчас занимаемся. Но ведь это издали. На этот подвиг надо любоваться со стороны, а уж мы то с вами лучше кого-либо знаем нашу далеко не поэтическую участь. Трудна солдатская доля, это и вонь, и грязь траншей, и вши, который буквально едят человека живьем. Душу они не съедят, но телу, грешному телу, ух, как достанется. А потом в этом громадном людском стаде разве можно ручаться, что не найдётся паршивой овцы, которая может и обидеть, и оскорбить, и, не дай бог, надругаться… Да нет, дорогой мой, наше дело, это тяжелый, страшный долг, а не игрушка… И потом, какая польза от того, что мадмуазель или мадам, вдруг почуяв, что в ней «М» больше, нежели «Ж», возьмёт ружьё и пойдёт в окопы «стрелять немцев». Откуда возьмет она силы, чтобы окопаться как следует, чтобы не спать ночами, чтобы неделями стоять по колено в воде. Даже если дух в ней мужской, то тело остается женским, т.е. хрупким. Она зачахнет и умрёт без пользы. А ведь есть, наверное, у неё кто-нибудь дома, кто её ждёт, любит и кому она безумно дорога…

– Но, Сабуров, ведь и мы кому-то дороги. И у нас есть кто нас ждёт и любит, – сказал Подберёзкин.

– Ах, не то, мой милый, не то. Ну да и чёрт с ней! А командир полка правильно делает, что назначает её в третью роту. У Сулицкого она хорошую школу получит. Да и правильно уже было сказано, у Сулицкого ей безопасней будет, он не обидит и не совратит. Кремень-человек.

– Однако, и долго же наш командир его у себя маринует, – сказал Рыков, – Уже обедать пора, а Якова Александровича всё не видать. Это ещё хорошо, что сейчас праздник, а то рота по нему соскучится успеет.

– Не переживай. Не соскучится! Надоел он ей уже со своими занятиями, – фыркнул Гаджимурадов.

– Ах, прапорщик, прапорщик, – покачивая головой, произнёс Сабуров, – не знаете вы настоящий службы. Помнишь, Максим, как нас старый Михалыч гонял? Бывало, построит роту, и по военному полю, туда-сюда, часа два. «Нога в ногу! Выше носок! Ясно, рота кругом! Ещё раз!» и гоняет, гоняет колоннами целые взвода. Гонял так, что ноги стирались, будто их и не было вовсе.

– Помню, – улыбнулся Подберёзкин. – А я ещё «дрючилу» помню, помнишь? «Я вас вздрючу-с!» Скомандует на караул, да пойдёт ровнять штыки и приклады. Минут сорок издевался «Поверни приклад! Разверни приклад! Левую руку ниже, пальцы прямее». Эх, было время!

– Ну и что же, – усмехнулся Гаджимурадов, – вам что-нибудь из этого пригодилось на войне? Вот вы мне скажите, что-нибудь из этого, всё-таки, пригодилось?

Сабуров ответил не сразу. Он долго смотрел своими бесцветными глазами прямо в лицо Гаджимурадову, потом опустил взгляд на его университетский значок, затем опять смотрел в лицо, как будто изучал его. Как будто хотел проникнуть в его мысли и решить, поймёт ли он то, что он сейчас скажет, или нет. И произнёс.

– Всё это было нужно. Это была гимнастика для души и тела. Это была выработка воли, железной дисциплины и стойкости. Грубая система, конечно, но система.

– Фридриховщина, – невнятно пробормотал Гаджимурадов.

– Ах, юноша, юноша! – сказал Сабуров и перевёл глаза на небо, на грязную улицу, на которой глубокие колеи наполнялись водой, на рыхлый тёплый снег, лежавший и блестевший на солнце. Потом перевёл взгляд на тёмный лес, черневший за деревней, затем посмотрел обратно на небо, по которому по-весеннему ярко пучились тучи, и тихо проговорил, – не стреляют что-то сегодня. Отдохнет маленько второй батальон.

И при напоминание о том, что передовая позиция рядом, всего в шести верстах, все примолкли. Мысль, что там есть участки где ежедневно при обстреле убивают, ранят и калечат людей, угнетала. Ещё больше угнетала мысль, что на эти самые участки скоро придётся выдвинуться и им, ибо в любую минуту их, полковой резерв, могут потребовать туда. Туда, где свистят пули, где рвётся шрапнель и где старуха с косой, всегда находится где-то поблизости. Все молчали, и, глядя на синие небо, каждый, казалось, думал о чём-то своём, аккуратно прислушиваюсь к тому что происходило за лесом.

Но там было тихо. Небо разворачивалось за лесом голубою далью. И была эта голубая даль какой-то странной. Была чужой. Потому что там была «его» позиция. Позиция врага. Туда нельзя было просто встать и пойти.

Глава вторая

В маленькой избушке с четырьмя крошечными окошками, с земляным полом, усыпанным белым песком, за столом, заваленными бумагами, сидел командир полка полковник Болдырев. Так же в помещении, вокруг бревенчатых стен, стояли лавки и походная койка, накрытая чистым меховым одеялом. А в углу избы, упиравшемся золоченым копьем в полку с иконами, в чехле, стояло знамя полка.

Полковник Болдырев был пожилой, лысый человек небольшого роста, в очках и с седой бородкой, аккуратно подстриженной. На нём была чёрная шведская кожаная куртка на бараньем меху, надетая поверх суконной коричневый рубахи. Куртка была расстёгнута ровно настолько, чтобы не мешать бороде и не закрывать орден Святого Владимира с мечами.

Напротив него, спиной к окнам, заслоняя их, стоял штабс-капитан Сулицкий. Его сухая красивая голова была опущена, а непокорные волосы мелкими прядями падали на лоб. Он только что возразил командиру полка и теперь стоял напротив него, смотря исподлобья.

– Господи зачем? Зачем, господин полковник, они это делают!? – вырвалось у него.

Полковник строго сквозь очки посмотрел на него и сухо проговорил:

– Судить не нам-с, Яков Александрович. Наше дело только исполнить то, что написано. А написано ясно-с. Разрешено… Вы понимаете? Разрешено-с…

И, торжественно развернув лист бумаги, подняв указательный палец правой руки, он прочёл:

– «…Разрешено дочери капитана в отставке, дворянке, девице Моране Николаевне Йовичич поступить охотником в действующую армию под именем Морана Николаевича… “ Вы чувствуете, разрешено! Его превосходительство, начальник дивизии, её изволил направить в наш полк. А в письме именно на вас указал, как на желаемого ротного командира!… – Болдырев перевёл дыхание и добавил: – ибо доверяет вам. Скорей всего-с девица лично ему знакома. И видимо его превосходительство сильно заинтересован в удачном исходе этой авантюры. Вы человек ответственный. И я полагаю, что вам все понятно и в дополнительных объяснениях, вы не нуждаетесь.

Заметив, что Сулицкий быстро вскинул голову, и что глаза его сверкнули, полковник спросил:

– Вы где её думаете разместить?

– В роте, – быстро ответил Сулицкий.

Болдырев сморщил лоб, так, что морщины побежали вдоль головы к самым вискам. Лицо его сделалось похожим на обезьянью морду, но он сейчас же разгладил его, и он опять стал благообразно выглядеть.

– Ну и отлично-с. Так-с… Тогда я к вам её сейчас же и направлю. Имею честь кланяться.

Сулицкий вышел и торопливо пошёл к избе, которую он занимал. У всех домов, вызванные солнечным ярким днём, сидели солдаты вперемежку с жителями и беженцами из соседних деревень, занятых неприятелем. Нахмурив брови, рассеянно отдавая честь, шёл он, и нехорошо у него было на душе. Предчувствие чего-то тяжелого и неприятного, залегло у него на сердце и висело тяжким грузом. Уж очень хлопотливым казалось ему иметь женщину-добровольца в рядах своей роты, да ещё, по всему видно – женщину образованную, из хорошей семьи. «Ну, – решил он, входя в свою избу, – а коли назвался груздем, так полезай в кузов. Хочешь служить в армии – испытай все её тяготы, а нет, прошу, дорогая, избавь меня от своего присутствия. Так и заявим, так и предупредим. И никакой пощады, никакого послабления».

Входя во двор своей избы, он окликнул денщика и вошел в дом.

– Сюда придет вольноопределяющийся от командира полка, сразу приведи его ко мне, – сказал он денщику.

– Он уже здесь. Вас ожидает, – отвечал бравый солдат из казахских татар.

– Ну и отлично, зови его сюда.

– Есть!

Сулицкий сел у лицевой стены на лавку, спиной к окнам, и стал ждать.

Дверь отворилась, и, чуть согнувшись, в комнату вошел вольноопределяющийся. Приложив руку к папахе, он отчетливо отрапортовал:

– Ваше благородие, честь имею явиться, охотник Йовичич Моран Николаевич, назначенный во вверенную вам третью роту. По приказанию командира полка.

– Ну, здравствуй, боец.

– Здравия желаю, ваше благородие!

Сулицкий внимательно смотрел на добровольца. Руку у козырька держит неправильно. Лодочкой. Но что за ручка! Маленькая, нежная, с длинными, изящными, породистыми пальчиками. Папаха надета с чисто-женским изяществом. Сидит безупречно. Лицо… Мальчик. Но какой красивый. Брови темные, тонкие, точно очерченные. Глаза глубокие, большие, с длинными густыми ресницами. Видно, уже в дороге она страдала и терпела лишения и неудобства – под глазами виднелись синяки. Но даже с ними, глаза выглядели прекрасно. Все черты лица были мягкими и нежными. Овал лица был четким, без загара, кровь приливала к нему, наполняя щеки пурпуром. Губы тонкие, розовые, покрывают ряд ровных и чистых зубов. Да, красавица во всей красоте своей молодости! Когда отвечает, морщинка ложится на переносицу и делает лицо очень мило озабоченным. Как хороша должна была быть эта морщинка, когда к ней и на неё набегали со лба пряди волос.

Шинель подогнана аккуратно. Грудь, должно быть, забинтована, её не видно. Талия слишком тонкая, бедра широковаты, а ноги даже в тяжелых, больших сапогах слишком малы. Сложена она, скорей всего, идеально. Длинная, тонкая, стройная. Афродита… А так, издали… Первое впечатление, особенно с этими остриженными волосами – мальчик, очень юный, лет шестнадцати, очень хорошенький, но мальчик.

Глаза серьезные, умные, вдумчивые, и при всей их красоте, были совсем не женскими. Темный тучи чернели в глазах, выжигая искры и молнии, были они временами почти злые, сердитые. В них читалась решимость. Решимость в таком нежном и слабом, на вид, теле.

Все это наблюдал и замечал Яков Александрович, пытливо вглядываясь в нового члена своей роты, а мысли вихрем неслись в его голове. Он ставил вопросы, и получал ответы. Ответы мчались быстрым потоком и подсказывали ему многое, что было скрыто.

– Опусти руку! Что же, ты серьезно решил служить у нас в полку?

– Так точно, ваше благородие!