Ватник Солженицына

Вот так! Погоны у него, видите ли, виноваты!..

У Солженицына много досуга, и он проводит его с пользой. Учится курить, экспериментирует с алкоголем («Представь себе, веселит, хоть и 100 грамм всего. Я их – кувырк!..»[44 - Решетовская Н.А. В споре со временем. С. 29.] Много читает – «Жизнь Матвея Кожемякина» Горького, книгу об академике Павлове, следит даже за журнальными новинками – прочитал, например, в «Новом мире» пьесу «Глубокая разведка» Александра Крона[45 - Решетовская Н.А. В споре со временем. С. 31, 41, 45.]. Не оставляет Саня и своих литературных упражнений – сочиняет рассказы и шлет их ворохами в Москву на суд известным писателям – Федину, Лавренёву, Тимофееву. Побывавший у него на батарее Николай Виткевич писал 9 июля 1943 года Решетовской: «Саня сильно поправился. Все пишет всякие турусы на колесах и рассылает на рецензии»[46 - Решетовская Н.А. В споре со временем. С. 30.]. Московские писатели отмалчиваются, либо же отвечают сугубо дипломатически.

А еще Солженицын ведет активную переписку с друзьями и знакомым. На это он не жалел времени ни в обозе, ни в училище, ни на батарее. Но вот что удивительно: тон его переписки загадочным образом меняется с тех пор, как он попадает на фронт.

Поначалу, как и все советские люди, Солженицын радуется успехам Красной армии, восхищается мудростью вождя, верит в победу. Вот, например, строки из письма жене, написанного в ноябре 1942 года из костромского училища, находившегося за сотни километров от фронта:

«Летне-осенняя кампания заканчивалась. С какими же результатами? … Их подведет на днях в своей речи Сталин. Но уже можно сказать: сильна русская стойкость! Два лета толкал эту глыбу Гитлер руками всей Европы. Не столкнул! Не столкнет и еще два лета!»[47 - Решетовская Н.А. В споре со временем. С. 25.].

И это в ноябре 1942 года, когда враг стоял в двухстах километрах от Москвы, добрался до Кавказа и рвался за Волгу в Сталинграде!

Однако после коренного перелома в ходе войны, когда успехи советской армии становились все весомее, а победа – все ближе, тон солженицынских корреспонденций менялся на желчный и злобный. В первую очередь, это касалось переписки с Николаем «Кокой» Виткевичем, с которым Саня встретился на фронте.

Образцовый офицер, любимец командиров, Солженицын обсуждает с товарищем недостатки командования, оснащения армии. Амикошонствует и по-плебейски хамит, называя Сталина «Паханом», а Ленина – «Вовкой». Размышляет, кто первопричина Зла – Вовка, породивший преступный ленинизм, или Пахан, предавший его идеалы? Планирует, что будет делать после войны – как будет государство перелицовывать? Понятно, один он ничего не сможет – нужна организация. А не вступит ли в нее его добрый друг и единомышленник Кока Виткевич?

Как уверял впоследствии Виткевич, переписка с Солженицыным не была равноценной и двусторонней. То же утверждали и другие адресаты дважды орденоносца, коих насчитывалось с полдюжины. В их числе был Кирилл Симонян и его жена Лидия Ежерец. На рубеже 1943-1944 годов они получили от Солженицына письмо с резкой критикой в адрес Сталина. «Мы ответили ему письмом, – уверял Симонян, – в котором выразили несогласие с его взглядами, и на этом дело кончилось»[48 - Цит. по: Ржезач Т. Спираль измены Солженицына. С. 80.].

Такого же характера ответ послал и случайный знакомый, морской офицер Леонид Власов.

«Итак, человек написал и послал не одно письмишко с какой-то эмоциональной антисталинской репликой, а много писем по разным адресам, и в них – целая политическая концепция, в соответствии с которой он поносил не только Сталина, но и Ленина, – пишет Владимир Бушин. – Спрашивается, что оставалось делать сперва работникам военной цензуры, прочитавшим кучу “крамольных писем” Солженицына? … Где, когда существовала государственно-политическая система, которая на составителей подобных “документов” взирала бы равнодушно? Все это усугублялось еще и тем, что Сталин являлся Верховным Главнокомандующим армии, а его критик Солженицын – армейским офицером, рассылавшим сверстникам и сверстницам на фронте и в тылу письма, направленные на подрыв авторитета Верховного Главнокомандования. В любой армии, в любой стране подобные действия офицера в военное время, на фронте будут расценены не иначе как военное и государственное преступление в пользу врага. Тем более, если враг еще находится на родной терзаемой земле»[49 - Бушин В.С. Александр Солженицын: Гений первого плевка. С. 107-108.].

Свое дальнейшее «впадение в тюрьму» Солженицын объяснит потом мальчишеством и наивностью[50 - Солженицын А.И. Архипелаг Гулаг. МСС. Т. 5. С. 101.]. Но неужели боевой офицер-разведчик не знал, все письма с фронта проходят обязательную перлюстрацию? А если знал, то соображал, верно, что самим фактом написания и отправки подобных писем он подвергал риску не только себя (что, в общем-то, для борца с Системой является нормальным), но и адресатов своих писем.

Так что тут вырисовывается только два варианта объяснения – либо Солженицын был клинический дурак, либо хотел, чтобы его списали в теплый тыл. Неважно, в каком статусе – либо признав невменяемым, либо в качестве преступника. Хоть тушкой, хоть чучелом – лишь бы подальше от мест, где могут убить.