Племя людей

Серёга скривил разбитые губы, отхлебнул горькую, замычал.

– Как реализовывать-то будем? – прохрустел закуской Сашок, дёргая подбитым глазом.

– Не парься, всё на мази… Кликнем бабок, заберём паспорта под расчёт – пусть торгуют. С барыгами рыночными тож порядок – отстегнём и забудем. Наливай, соколики, гуляем сегодня!…

…Так у Серёги в первый в жизни появились реальные деньги; впрок они, однако же, не пошли. Стремительно наступило очередное лето, сами собой сдались экзамены в политехе, с помощью по большей частью случайных друзей и подруг обшарены все злачные заведения города, а деньги всё не хотели заканчиваться, и даже после того, как Серёга съездил на побывку в городок и неделю поил всех знакомых появившимся импортным консервированным пивом, они ещё продолжали оставаться в изрядном количестве. Тут на горизонте появился Костян, и Серёга вошёл в памятное дело с мандаринами. Мандарины, как туалетную бумагу, складировать в подвале общаги не удалось – ремонт, и пришлось оставить их на какой-то левой базе, как выяснилось, пропадать. Два дня пекло, и, когда приехали за фруктами, оказалось, что их уже выбросили на улицу от греха подальше, где они и догнивали. Нет, конечно у Серёги при первом знакомстве с мандаринами были подозрения, что они не все окажутся на столах, но чтобы так… Тут же разнервничавшийся Костян поведал, что за товар им до конца не уплачено, и они все теперь, похоже, встряли на неслабые проценты кавказцам. Серёга поначалу всё воспринял легко (чёрт с ним, с деньгами, как пришли – так и ушли), но когда окна съёмной квартиры, где они думали отсидеться, обстреляли, а потом пропал Сашок (его нашли потом порезанного на куски в мусорке), стало по-настоящему стрёмно. Решили разбежаться; Серёга месяц жил у деда в деревне, пас коров на самом дальнем выгоне и всё ждал, что вот сейчас по грязной улице проедет диковинная здесь машина с тонировкой , вылезут несколько волосатых громил и направятся к облупившемуся крыльцу… И однажды машина действительно приехала, но за рулём сидел Димон, который поведал Серёге, что кавказцев повязали менты, и что, в принципе, можно и воскресать. «Ты-то как сам, Димыч?» – осведомился Серёга. Тот покрутил челюстью. «Нормально. Семью сховал, а вот хату пришлось продать. Ладно, прорвёмся». Они здорово напились в этот вечер, поминая Санька, потом куда-то пошли, набрели на девок, и Серёга смутно запомнил Димона с гранатой в руке, орущего что-то таким же пьяным и злым местным. Потом они пили с этими местными, жахнули лимонку в реку, ржали, блевали, плакали, дрались, братались… Утром с заляпанной гадостью душами тронулись в город.

… После этого Серёга, как это нередко случалось в его жизни, на какой-то срок близко сошёлся с Димычем, который подкупал его своим презрением к мелочам жизни. Изначально Серёга предположил, что это право Димон имеет, поскольку меньше других боится смерти (а что – у каждого свои таланты), но потом, уже на излёте их взаимоотношений, когда Димон успел развестись, бросить институт и единственной его целью стало любыми путями отмазаться от армии, Серёга решил, что тот просто раздолбай, да и трус к тому же. Что ж, категории суждений тоже имеют право быть. Впрочем, Серёга пытался применить их и к себе. Он-то – кто вообще? Да, кавказцев он испугался – значит, и он трус? А смерть – боится ли он её так, что на всё готов, лишь бы дальше существовать? В новомодных книгах часто говорилось, что вера даёт ответы на все вопросы. Серёга проштудировал появившуюся литературу по православию, буддизму, даосизму, синтоизму и вовремя понял, что становится начётчиком. Больше всего, однако, в голове у него тогда отложилась космогония буддизма, он едва не хлопал в ладоши, когда читал дельно, без зауми написанный трактат о привязанности к мирской суете, деградации души, карме и воздаянию по заслугам. «Восьмеричный путь» Серёга тоже одобрил, но вот следовать ему в одиночку никак не получалось – наверное, карма подкачала. Поняв, что просветления в этой жизни ему скорее всего не видать, Серёга успокоился, перестал голодать и начал мучиться от желаний с едва ли не большей силой (потом, когда его привлекло уже христианство, он поразился тому, насколько же оно переплетается с восточной религией… Впрочем, до веры в живого Бога ему тогда было также далеко, как и до просветления). Ну, до достоевщины не дошло – и то ладно.

В отношениях с противоположным полом у Серёги установился стабильный месячный цикл: вино, знакомство, обжимания, гуляния, скандалы, расставания. Светлым пятном в этой круговерти на какое-то (да что ты будешь делать!) время стала Оленька. Подруга девушки дружка, она решительно и очень по-женски положила глаз на Серёгу, с далеко идущими намерениями. Оленька стала частым гостем у них в общежитии, предпринимая недюжинные усилия свести к минимуму их вечный мужской бедлам, пока его кореша, из мужской солидарности тут же рассасывающиеся кто куда по её приходу, не стали открыто ворчать. Даже не слабая Оленькина стряпня была признана в итоге фактором наглого вторжения, не говоря уже о новой скатерти и чистой посуде. Серёга не раз пытался мягко убедить Оленьку, что это всё лишнее в их холостяцком быте, для которого достаточно было и еженедельных дерзновенных попыток вынести мусор; Оленька выслушивала его, потом спрашивала, стреляя синевой: «Тебе это неприятно?» Да нет, ему было приятно; ему нравилась Оленька, небольшого росточка, ладная, очень уютная и терпеливая. Но какая-то сила внутри него сопротивлялась развитию их отношений, не давая заглянуть ей в глаза и сказать то, что, Серёга знал, она очень ждала : «Олька, чёрт с ней, с этой общагой, давай-ка вместе куда-нибудь переберёмся, а?» Ничего особенного в этой силе, конечно, не было – это был просто страх перед отказом от привычных маленьких радостей жизни, густо сдобренный эгоизмом. Оленька ждала – как выяснилась, свадьбы подруги, на которую она была приглашена свидетельницей, а он – очевидно, вследствие этого – свидетелем. Жених жил в большом частном доме, где и был организован мальчишник под жёстким присмотром старшего поколения. Серёгу попросили не перегружать организм ввиду завтрашних торжеств, и он решил быть паинькой. Всё прошло степенно – разошлись рано, надеясь отыграться в последующем. Утром Серёга с женихом мылись в бане, жених брился опасной отцовской бритвой – то ли у него ритуал был такой, то ли мозги с утра ещё плохо работали, и отчаянно боялся порезаться. Обошлось. Свидетелем, к тому же трезвым, Серёга оказался не важнецким – фиглярничать, работая на публику, он не умел, да и не хотел, но худо-бедно со своими обязанностями в ритуальных игрищах справился, тем более, что помощников хватало. Оленька держалась куда естественнее, отчаянно билась за невесту и казалось, примеряла роль последней и на себя. Серёгу всё это вдруг стало напрягать, и он зашептал про себя фразу незабвенного Кисы Воробьянинова: «Ничего, водки выпью – развеселюсь…» Наконец отзвучал марш, и все рванули из ЗАГСа, чтобы побыстрее усесться за столы. Началась настоящая работа. Жених постоянно толкал Серёгу в бок, чтобы тот подливал ему водку в шампанское, потом всем загорелось чокнуться с молодыми, но на то там и был посажен Серёга. Он проглатывал рюмку за рюмкой и, вдруг отчаянно заскучав по Оленьке, предложил ей сбежать во время совместного танца, но она только улыбнулась и шепнула ему: «Рано, нельзя нам… Ты только держись, ладно?» И он держался, сколько было ему отпущено природой. Проснулся он почему-то не с Оленькой на отведённой им кровати, а в бане. Круг замкнулся.

Обратно они ехали в переполненной машине, и Оленька сидела у него на коленях. Сквозь розовые очки похмелья он видел, какая она свежая и готовая к жизни, хотя и с поперечной складочкой на лбу и очень задумчивая. «Оля…Олюшка…», – зашептал он ей на ухо. – «Ты… ты прости меня. В следующий раз всё будет по-другому». Она взъерошила ему волосы: «Шалопай». Потом добавила: «Хорошо хоть, надрыва в тебе нет… Корочка легко отпадёт». Он ничего тогда не понял. Но виделись они после этого только случайно. Что-то там отпало.

С барыжничеством Серёга не завязывал – так, суетился по-мелкому, – хотя уже знал, что это совсем не его стезя. Страна проходила стадию урывания, отжимания, обнагления, опошления – и при виде каждого нового выбитого кусочка мозаики из прежнего уклада жизни на душе становилось всё гаже и гаже. Он начал попивать, хотя спорт ещё крепко довлел над ним. С профессией тоже вышла промашка – математику, как выяснилось, он любил лишь как отвлечённую абстракцию, перед физикой снимал шляпу за её достижения в области звукозаписи, а на остальные достижения технического прогресса ему было в общем-то наплевать. Рассеянные у него, оказывается, были мозги, гуманитарные…Совсем для другого ВУЗа. Ну, что уж тут теперь было поделать-то. Получив в конце концов на руки свободный диплом вкупе с погонами лейтенанта-пиджака, словно знаки подтверждения на его неотъемлемое внутреннее право на любое последующее самоопределение, он, устав от суеты, отбыл обратно в городок, с энным количеством денег в джинсовых карманах и полным нежеланием как-то обустраиваться в этой мутной жизни.

Малая родина встретила его, однако, радушно – шалопаям без надрыва везде рады. Деньги были вложены в электрогитары, усилители и колонки, и на базе местного дома культуры нарисовалась вечно полупьяная группа «Илья и компания», во главе с вышеупомянутым Илюхой, гитаристом и рубахой-парнем от бога, но с предательской меланхолией в глазах, за которой скрывалось наплевательское отношение и к божьему дару, и к козням чёрта. Серёга стал идейным вдохновителем проекта, активно строча загадочные вирши и подсовывая Илюхе витиеватое нагромождение аккордов, из чего тот легко сооружал вполне удобоваримые мелодии. Репетиции проходили легко, в окружении созревших для поцелуев малолеток, и иногда заканчивались драками с перезревшими для романтики мрачными юнцами призывного возраста. Криминал просто-таки гулял под боком, но им везло – заявлений на них не писали, а менты в это новое время даже с пониманием относились к местечковым героям рок’n’ролла, орущих по вечерам со сцены: «Эх, бля, Родина – сколько душ угроблено!» Мать, терпеливо дождавшаяся момента, когда у него наконец-то закончились деньги, предложила ему на выбор две профессии – военного и милиционера, но Серёга только криво усмехнулся и ещё какое-то время жил непонятно на что, попивая самогон и покуривая травку. Отношения в семье, осененные ужасом уголовно наказуемых деяний, переросли в бесконечную склоку, и Серёга перебрался жить в военное общежитие, постоянно умудряясь просачиваться сквозь контроль на вахте (впрочем, через какое-то время это стало большой проблемой – его запомнили и решили обидеться). Долги росли, гулянки продолжались. Однажды собрались у кого-то там на квартире, поорали под гитару, а потом он долго говорил о жизни с Грином, молодым лейтенантом, уже обзаведшимся молодой женой, вертевшейся тут же. Утром Серёга проснулся от эротических ощущений в мошонке и, продрав глаза, убедился, что молодая жена Грина делает ему минет, лукаво поглядывая на него с непрекрытым блядством. «Серёженька, ты быстро кончаешь?» – мурлыкала она, а когда он с рычанием отпихнул её, отвесив пощёчину, забилась в угол и заплакала. На другой день, окончательно протрезвев, Серёга направился на приём к начальнику районной милиции. К его удивлению, приняли его там благосклонно, с пониманием отнесясь к неизбежным грехам молодости…

25.

– …Ну чё, Василич, вздрогнули!

Сергей послушно поднял стакан. Пить уже не хотелось, но водка исправно разливалась на троих. Они сидели в райотделе спаянной опергруппой – реагировали, стало быть, на оперативную обстановку в районе. Кроме Сергея, которого, несмотря на молодость, уже величали «Василичем» за серьёзный вид и грамотное раздолбайство, спиртное делилось между опером Юрой и экспертом Володей. Володя пил и вздыхал. Он недавно женился, и вдруг быстро осознал, что женился не на той, и теперь рвал себя на части между супругой и любовницей, которая хоть и давала ему исправно, но прощать женитьбу не собиралась и мстила, как могла. Жена, естественно, была в курсе этого геометрического противостояния, баба она была упёртая, отдавать мужика даже и не думала и воевала за него звонко и с азартом: битьё посуды и дикий ор стали неизменной частью её программы по перевоспитанию «кобеля охреневшего».