3½. С арестантским уважением и братским теплом

Наверное, есть еще 100500 способов наладки. Но это все, что я успел узнать за свой короткий срок.

Днем канаты и веревки, естественно, надо убирать, но ведь не будешь же каждую ночь налаживаться пушками и парашютами, поэтому оставляют «контрольки». Когда коня убирают, его место занимает нитка. В камере ее привязывают так, чтобы вертухаи во время проверки не увидели, а снаружи ее и так не видно.

Понятное дело, что качество транспортной инфраструктуры разное, в зависимости от СИЗО. Чем «чернее» централ, тем мощнее дорога. Когда я приехал в Орел, на тамошние дороги было жалко смотреть: камеры держали связь при помощи ниток. Уверен, что есть такие тюрьмы и централы, где вообще дорог нет, – зловещие казематы, в которых пытают, убивают и прочее, – «красные», как морда прапорщика в день получки.

Режим, разумеется, борется с дорогами, в том числе техническими средствами. Самое простое – это дополнительный экран с решеткой внутри камеры и заостренные жестяные листы вокруг решетки, чтобы веревки перереза?лись. Но зэки, понятное дело, решетки пилят, а листы тупят.

Наладка начинается после отбоя. Из камеры, которая хочет наладиться, раздается крик: «АУЕ! Наладка», который ретранслируется многократно из разных камер и по коридорам. В нашем случае из камеры смотрящего за большим спецкорпусом (aka БС) кричали: «АУЕ! БС! Наладка!» Дальше следовал ежедневный ритуал (представьте, что все реплики производятся напрочь прокуренными голосами):

– Два девять восемь!.. Два девять восемь!

– Кому два девять восемь?

– Это два восемь восемь. Братан, здоров.

– Здоров.

– Давай наладимся?

– Давай.

Это значит, что камера 288 предлагает камере 298 связаться дорогой.

Происходит все и правда очень забавно. Уж не знаю, как дорожников подбирают, но голоса у всех реально как у Вицина из «Джентльменов удачи». Впрочем, все мы, когда общались голосом, тоже весьма грозно звучали. Во-первых, орешь. Во-вторых, орешь сурово – тюрьма ведь.

Еще есть система сигналов, регулирующих работу дорог. Например, отправляем маляву вниз. Запаковали, убрали в карман, по полу – топ-топ (громко только, прямо со всей дури топаешь). Они забирают. А если сами три раза стучат (понятное дело, «стучат» говорить нельзя, называется это «шуметь» или «цинковать») – значит, надо подождать, дорожник занят. Еще сколько-то цинков, если конь застрял, и так далее. Ну, в «Бутырке» это не особо работало – все долбили без разбора. А вот в «Матроске» все строго, целая морзянка разработана на все случаи жизни.

Малявы сворачиваются и запаиваются в слюду или кусок полиэтиленового пакета. Адресации выглядят так:

Это значит: «От Олега из 298-й камеры Руслану в 118-ю камеру. Спасибо за то, что передаете!»

Послание может проходить через множество мест транзита. Если оно направляется в корпус, с которым нет дороги, то его могут передать на прогулке. И так, из дворика в дворик, оно попадает к арестантам в нужный корпус.

Я могу ошибаться, но письменные сообщения (кроме особо важных) в транзитных камерах не путируются, то есть запись их прохождения не вносится в специальный журнал («точковку»), а вот грузы точно вносятся, причем груз идет с накладной. Называется она «сопровод». Выглядит она так:

Путировка такая очень полезна: грузы иногда теряются, и так легко понять, где это произошло. Кроме того, бывает, по вине дорожника груз падает, и отправитель может сказать: «Ай-яй-яй, там была сим-карта, а на ней 500 000 рублей! Давай, восстанавливай их». А так в сопроводе написано, что за груз.

Вообще, у дорожников в этом плане опасная профессия. Чувак с «Матроски» рассказывал, как дорожник потерял груз с телефонами, которые то ли от вора в законе шли, то ли к нему. Так за пару часов решетку распилили, чтоб дорожник смог вылезти из камеры (был щуплый мальчуган) и по усиленному коню спуститься на землю забрать грузы и забраться обратно в камеру. Байка, конечно, но тоже очень колоритная.

Дорожная сеть выполняет не только чисто коммуникационную, но и распределительную функцию. В каждом корпусе есть «котловая хата» – камера, где сидит смотрящий и где аккумулируются блага. Порядочный арестант ведь внимание общаку уделяет – то денег переведет, то сигарет отправит. Из общака подпитываются страдальцы и бедолаги – карцер, больничка, то есть те, кто без копья, но порядочные и общему делу благо приносят.

Дважды в месяц, по определенным датам, зэки поминают упокоившихся воров и поздравляют с днями рождения живущих, по случаю чего происходит «разгонка». В разгонке передается заварка, немного сигарет и немного конфет, чтобы братва чифирнула и покурила по означенному поводу. Зачитываются имена актуальных для соответствующего месяца Воров. Неплохой тимбилдинг, скажу я вам, и очень красивая традиция.

Окончательный расход где-то часов в семь – уже после подъема, но до проверки. Впрочем, это зависит от локальных условий.

Коммуникация

Первого января мы так и не наладились. Руслан тогда лежал весь день в глубокой депрессии, прерываясь на поедание салата. Тазик в Новый год прикончить не удалось. Холодильника у нас не было, так что долго хранить салат мы могли разве что в своем сердце. Я вел себя примерно так же: ел салат и лежал, отходя от состояния «ну вот я в тюрьме».

Вечером второго января Руслан взял себя в руки, влез на решетку и принялся орать соседям. Минут через десять те, что сидели справа, попросили Руслана подойти к «телефону». Познакомились с соседями. Они нам сказали, с какой камерой снизу можно наладиться, что мы и сделали.

Но подключение к дорожной сети еще не означает, что ею сразу можно начать пользоваться. Нужна инициализация. Мы написали в хату, где сидел смотрящий за корпусом: кто мы, откуда, по каким статьям заехали. После этого в маршрутной сети наша камера была отмечена как «людская» (это значит, что в ней сидят порядочные арестанты и мы можем начать обмен сообщениями).

Руслан сразу отписал в свою старую камеру, что жив-здоров, о чем также просил сообщить его родным. Обмен сообщениями, конечно, не был мгновенным, так как старая камера была в другом корпусе, и все сообщения с нашего корпуса передавались по толстенному канату, протянутому через тюремный двор. Соответственно, делалось это раз в пару часов, то есть за всю ночь можно было написать два письма и получить два ответа.

Руслан, конечно, сразу попросил нам телефон. Второго января он не пришел, третьего тоже, а четвертого стало известно, что телефон, не пропуская к нам в камеру, отправляют обратно. На наши вопросы смотрящий за корпусом ответил, что таково распоряжение положенца по централу. Последний на письменные запросы так и не ответил вплоть до моего отъезда. То есть мы оказались в «замороженной» хате. Ну как замороженной – «подмороженной» скорее. Дороги есть, всяческая документация и товары, не ограниченные в гражданском обороте, поступают, но ни телефонов, ни даже завалящего героина не получить.

Такие камеры, думаю, есть в любом СИЗО. Авторитетные люди договариваются с ментами, чтобы в определенных камерах связи не было. У ментов свои соображения, а авторитеты на это идут, чтобы не было ущерба общему делу, иначе начнутся всякие бесконечные обыски и тому подобное.

Вообще, странно, конечно. С одной стороны, широко провозглашенное братство, а с другой – такое очевидное неравенство. Но главное – дорога есть. Значит, закурить/заварить всегда будет. А арестанту ничего больше и не нужно. И вообще, удел арестанта – страдать. И вонять – всегда добавлял Руслан, имея в виду редкость банных дней.

Для меня-то было очевидно, почему я попал в такую запретную камеру: в сети можно найти кучу фоток и видосов из тюрьмы, но снятые мной по числу лайков имели бы весьма существенное отклонение от медианных показателей подобных снимков (эти строки я пишу уже в колонии, только что дочитал книгу «Голая статистика» и не могу отделаться от языка). Руководство «Бутырки» подумало, что если мой брат перепостит мое селфи на фоне тюремной решетки, это:

а) спровоцирует массу комментариев и слов поддержки;

б) может существенно отразиться на их карьере.

Руслана же эта ситуация откровенно угнетала, и он был серьезно разочарован в «профсоюзном» движении, которое объединяет всех порядочных арестантов России и называется АУЕ: по одной версии – Арестантско-Уркаганское Единство, по другой – Арестантско-Уголовное Единство, по третьей – Арестантский Уклад Един (думаю, верное определение – последнее).

Возмущение Руслана было понятно. «Я год всю ночь стоял у решетки, грузы тягал, благо общаку оказывал, внимание уделял, и что теперь? Как же моя потребность в поддержании социальных связей с родными и близкими?» Ну, может, не совсем дословная фраза. Может, не было там слов про социальные связи, а было побольше брани, не помню уже. Но общий посыл именно таков.

Впрочем, человек быстро адаптируется к проблемам, и Руслан перешел на полуаналоговый формат общения: его записи фотографировались и отправлялись бывшими сокамерниками. Я же был только рад воспользоваться такой возможностью. После ожидания полной изоляции этот способ коммуникации казался мне шикарным.

Вообще, конечно, связь тюрем с внешним миром меня поразила. Информация отлично передается, все обо всем очень быстро узнают. Скрыть что-либо практически невозможно. Вот пара примеров.

Пятого января ЕСПЧ коммуницировал жалобу по моему приговору, то есть принял и даже направил российским властям для ознакомления. Коммуницировал очень быстро – через шесть дней после заключения. Как я понял, это связано с тем, что фактически имело место незаконное лишение свободы, так как в СИЗО меня отправили без документа. Ну так брат нашел какого-то знакомого, у которого знакомый сидел в «Бутырке», позвонил ему, попросил передать эту информацию, тот запустил поисковый запрос, узнал, в какой я камере, написал мне записку, в которой сообщил благую весть, выразил слова поддержки и призвал в случае необходимости использовать канал обратной связи. Все это в один день.

Или вот был случай, уже в лагере. У одного моего приятеля была знакомая девушка, а у той – хахаль-предприниматель. И, несмотря на то что хахаль – москвич, его по мошеннической статье принимают и сажают под арест в одном из регионов Восточной Сибири. Это само по себе грустно, но еще грустнее то, что, по идее, ему светит отсидка в одном из «красных» централов. Там, где менты злые, а телефонов мало.

Я в лагере поинтересовался – никто никого не знает. Что неудивительно: лагерь – для первоходов, то есть совершивших преступление впервые, причем в основном все местные. Позвонил в «Бутырку» моим прежним сокамерникам, изложил им суть проблемы, оставил телефон девушки, попросил, чтобы предприниматель, как попадет в камеру, ей сразу позвонил. Через неделю, после карантина, предприниматель поднялся (aka заселился) в камеру, где ему сразу вручили телефон и сказали, куда позвонить. Своей девушке он сообщил, что удивлен широтой ее связей.

Это на самом деле мощь, когда 700 тысяч человек почти на мгновенной связи, ни в каком другом коллективе это почти невозможно. Ну вот взять ту же «Почту России»: 350 тысяч сотрудников, но наладить связь между каждым из них не так-то просто, есть субординация и т. д. В АУЕ-сообществе любой арестант может позвонить вору в законе для решения проблемы. Ну, конечно, не то чтобы есть какая-то телефонная справочная воров в законе. Все устроено несколько сложнее. Но суть в том, что в общении тебе никто не откажет, везде подскажут, как найти человека, осведомятся о твоем здоровье, здоровье близких и прочее. Даже если у арестанта в силу нищебродности нет телефона, аппарат всегда есть для целей общего пользования. Почти все зоны, кроме тех, где откровенно фашистский режим, всегда на связи, и в различных ситуациях это очень удобно.

До появления мобильных все было сложнее. Коммуникация была медленнее и опаснее, но все же была. Хотя безопасность каналов связи – это, конечно, большой вопрос. Раньше зэк вез с собой по этапу маляву, и всегда был риск, что ее отберут. Теперь же можно позвонить, зато телефоны при содействии ФСБ и при полном пренебрежении законом прослушиваются фсиновцами, теперь, по закону Яровой, уже вполне легально. Ну то есть дилемма та же, что и на воле: с одной стороны, эффективность коммуникации, с другой – слежка и утрата приватности.

Впрочем, перед нами с Русланом такой выбор не стоял, потому что телефона в камере у нас не было. Руслан, склонный, как и любой русский, к меланхолии, с этой ситуацией смирился. Я же начал работать над проблемой в двух руслах – легальном и не очень.

Легальный вариант. По правилам, любому подследственному предоставляется право на звонки. Ну если положено – значит, этого можно добиться. Однако задача оказалась непростой. Для начала нужно было решение суда, но этого адвокат добился более или менее оперативно. Дальше дело стало за СИЗО. Чтобы позвонить, нужно воспользоваться специальным таксофоном. Паутина, обрамляющая комнату телефонных переговоров, явно говорила о том, что процесс этот вышел из моды. Переговоры надо было оплачивать, но мнения, как это делать, разделились на:

– не знаю;

– надо купить карточку в тюремном ларьке.

У продавщицы в тюремном ларьке было одно мнение:

– первый раз слышу о каких-то карточках.

Вообще забавно, конечно: есть право звонить, есть телефон, но зэки правом не пользуются, а надзиратели не знают, как его обеспечить. Совсем не подозрительно, правда?