Чужой сон. Повести и рассказы

«Да ты не бойся, садись, – хлопнул ладонью по ящику, поставленному на попа, Вовка – до озера успеем разок перекинуться».

Кирилл справился с приступом тошноты, икнул и безвольно присел на ящик.

Напротив, тоже на ящиках, широко расставив ноги, удерживая равновесие, сидели Вовка и еще один. В таком же комбинезоне, наголо бритый, с крепкой шеей, удивительно похожий на Брюса Уиллиса, только с испачканными сажей щеками и лысиной. Вовка был тоже хорош. Кирилл видел в детстве на обложках журналов фотографии таких счастливых нефтяников у буровой скважины, вымазывающих свои лица фонтанирующим черным золотом. Между ними стояла перевернутая пустая железная бочка, покрытая газетой с жирными пятнами и яичной скорлупой. Посередке лежала засаленная колода карт.

Увидев, что Кирилл удивленно смотрит на его товарища, Вовка усмехнулся и кивнул на лысого: «Вылитый этот… американский актер, крутой такой, всегда, ёп твою, мочит всех, – как его?».

«Брюс Уиллис» – натужно улыбнулся Кирилл. «Брюс Уиллис» – невозмутимо пробасил бритый.

«Точно… он самый» – не решился произнести имя актера Вовка.

Карты метал Вовка. Брюс Уиллис стряхивал с газеты прилипшую скорлупу. Кирилл прислушивался к себе: как там – не лучше ли стало?

Кириллу выпали пять пик и один червовый валет, козырной.

Он развернул карты веером в левой руке и перетасовал их, оставив в конце красное сердечко. Если отвлечься от игры, то россыпи пик ничего хорошего не сулили. Кирилл помрачнел. Но был еще козырной валет, как рубиновый сигнал светофора в беспросветной ночи пикей. «И эти чумазые – Кирилл поднял глаза на Вовку и Брюса Уиллиса – той же масти – пики!».

Дальше Кирилл приравнивал их уже к чертям. А этот вонючий громыхающий фургон – к рейсовому транспорту по доставке грешников в ад.

«Бей, чё задумался!» – весело рявкнул Вовка, и, не заметив реакции Кирилла, сунул два мизинца в уголки рта и резко свистнул. Кирилл в дураках не остался.

«Вот сука!» – хлопал, не лезущей в проем, дверью Вовка. «Не хочет за тобой закрываться!» – кричал он в спину Кириллу. Но Кириллу было нехорошо в груди, ноги подкашивались от слабости, и он, не оборачиваясь, семенил к озеру.

«Что-то хлипкий стал, на такое замахиваюсь, а тут за десять минут так уболтало, хоть ложись и умирай» – расписывался он в своей немощи, черпая ладошками воду из озера, ополаскивая лицо.

«Черти, натуральные черти, и ничего им там, даже в масть».

Машина газовала, но с места не трогалась. Высунулся и Брюс Уиллис, покрутил головой и, увидев Кирилла, стал что-то живо втолковывать Вовке, тыча указательным пальцем на присевшего у озера Кирилла. Вовка одобрительно закивал в ответ и, заметив, что Кирилл смотрит на них, замахал руками, подзывая к себе. «Высмотрели – пригнул голову Кирилл и внутренне съежился – и чего они задумали?». «Сейчас как выгнут хвосты колесом, несколько уменьшатся, спрыгнут и поскачут к нему!» – и сам испугался такой своей смелой фантазии. Но машина рванула, и Вовка с Брюсом Уиллисом опрокинулись в темноту фургона.

Кирилл дождался, когда стихнет мотор, подтянул лямки рюкзака, встряхнул его, забросил за спину и быстро зашагал в сторону леса.

«Главное добраться засветло» – прибавлял он шагу, поглядывая на летящее в лиловых тучах солнце. Погода налаживалась. Дождик перестал моросить. И Кирилл постепенно обретал радость бытия, даже избыточную, компенсируя тем самым свою недавнюю слабость.

«Умотали так умотали!» – посмеивался он, ловко, как ниндзя, прыгая по болотистым кочкам, сплёвывая въедливую мошкару. «Выполз оттуда чуть тепленьким» – поддразнивал себя, лихо, как десантник на полосе препятствия, проходя буреломы, выдирая рюкзак из цепких лап густого ельника.

Кирилл все-таки выиграл гонку со временем и, когда красное солнце было уже наполовину съедено чернеющими на далеких холмах елями, вышел на огромное поле нескошенных трав, окруженное высоченным лесом.

Он скинул рюкзак и сел рядом на влажную траву. «Здесь всё так же» – вздохнул он с облегчением, снял с брючины налипший репейник, и вздохнул еще раз.

«Никого. И только ветер шелестит в листьях деревьев, да разгоняет волны трав».

На эту брошенную, еще со времен советских пятилеток, деревню он набрел случайно, решив однажды срезать дорогу от озера к электричке. Молодая жизнь отсюда давно разбрелась по районным центрам и городам, а старики и того дальше – по невидимым странам своих успокоенных душ. Воронина притягивало это место, и он время от времени наведывался туда.

Годы перестройки не принесли ничего нового. Дома разрушались, зарастали травой. Хотя, на одной берестяной крыше затрепетало листочками молоденькое хилое деревце. Суетливые девяностые обошли стороной. Из десятка изб, остались две. Сгорбленные, с покосившимися углами. Остальные сравнялись с землей. Воронин как-то заночевал в одной избе. Луна через окошко заливала зеленоватым светом половину комнаты, располовинив и его тело. Воронин будто пребывал в двойственном состоянии. С одной стороны – до пояса он был во плоти, но его верхняя часть – растворяясь в лунном свете, теряла материальную основу. И он тогда внезапно вспомнил ту ночь, ночь посвящения в Тайну Ритма! Ощутил свое могущество, неземное вдохновение! Вскочил, и его призрачная рука потянулась к пластмассовой ручке на столе. Он схватил первый попавшийся под руку клочок бумаги и вдавил в него шарик ручки, но… время еще тогда не приспело. Он так и не смог разобрать, что это могла быть за первая буква, первый звук Великой Тайны, но понял, что, наконец, нашел место на земле откуда для него открыто общение с Космосом.

Кирилл Воронин встал, закинул за плечо рюкзак, и направился к темному дому. Осторожно ступая по скрипучим половицам, проверяя их на прочность, он прошел в дальнюю комнату с печью. Высыпал из рюкзака на стол продукты на неделю, тетрадь с ручкой и упаковку свечек. Сел на стул и глянул в окно. За год пейзаж не претерпел никаких изменений. Всё те же поля, окаймленные лесом, и столбы с проводами, похожие на поднявшуюся в атаку белогвардейскую цепь, да так и оставшуюся в сознании, сраженного в тот миг пулей, обороняющего деревню красноармейца навечно, ну хотя бы еще на один год.

Последний столб, с щупальцами оборванных проводов, успел добежать

почти до Кирилловой избы.

Воронин выдернул длинную свечу из связки и поставил её в пустой стакан. Чиркнул спичкой и запалил фитиль. За окном быстро темнело, и комната наполнилась мягким дыханием света.

Он непременно, непременно, услышит эту ноту тишины, – и на него обрушится Космос. И он к этому готов.

4

Кирилла так сморило за день, что у него всего и хватило сил: сходить зачерпнуть полведра воды из ключа, бьющего в лощине недалеко от дома; с трудом растопить печь, поначалу гудящую холодом и выедающую глаза дымом; вскипятить, оставшийся еще от хозяев, закопченный насмерть с кривым носиком чайник; выпить подряд три стакана чая с мутноватой, но зато настоящей родниковой водой; и завалиться на кровать с железной сеткой, провисшей почти до пола, как в люльку. Сон окутал мгновенно, оставив в своем коконе лишь небольшие просветы реальности в виде пыхающей огнями, остывающей, печи, да далекого рыхлого лая собаки.

На следующий день Кириллу предстояло очень серьезное дело. Хотя, со стороны это могло показаться пустейшей затеей, или даже придурью. В сарае, где в потоках дневного света, пробивавшегося через щели, плавали пыль с паутиной, он отодрал, как шкуру, вросший в пол мешок. Растащил слипшуюся мешковину, хорошенько её встряхнул, кинул на плечо и, надев высокие резиновые сапоги, угрюмо простоявшие в углу бог его знает сколько времени, отправился в лес собирать опавшие листья. И был избирателен и в своей избирательности странен. Казалось, куда живописнее – осиновый багряный, как сбрызнут лимонным соком, – или березовый желтый-желтый, как яичный желток, в веселых крапинках, одно загляденье – ан, нет! – не суждено им оказаться в мешке. Красота, «очей очарованье», и прочее, – здесь явно не служили критерием отбора. Но выходило как раз и наоборот: полусгнившие, потухшие листья, как вот эти дубовые с завернутыми краями, похожие на подгоревшие оладьи, получали неоспоримое преимущество в сравнении с их прекрасными собратьями. Он подолгу всматривался, раздумывал, обнюхивал, а в некоторых случаях – пробовал на язык, прежде чем соглашался опустить листик в мешок. К полудню с листьями было покончено. Кирилл вывалил из мешка разложившийся невесомый труп облетевших деревьев в таз, помешал рукой по кругу, наклонился и глубоко вдохнул – у него засвербело в носу и он от души чихнул, что звякнула ложечка в стакане с недопитым чаем. А когда наступила полночь, Воронин вытащил из кармашка рюкзака фонарик, щелкнул кнопкой и направил луч на стену, проверяя интенсивность света – остался доволен – в ярком круге отчетливо просматривались блеклые ромбики выцветших обоев, которыми была оклеена фанерная перегородка, разделявшая дом на две комнаты. Он опять накинул мешок на плечо, натянул сапоги и отправился в ночную темень, на этот раз за травой. С травой оказалось куда проще. Высокая и густая покрывала весь овраг у ручья. Воронин стал было прочерчивать зигзагом света тропинку, как вскоре понял, что вполне может обойтись и без фонарика. Свет полной луны, делая всё вокруг похожим на таинственные декорации какой-нибудь одноактной ночной мистерии, выстилал главному герою белую дорожку прямо к зарослям травы. Но на полпути Воронин остановился. Воронин замер, увидев над черным лесом Фудзияму, горящую желто-зеленым светом! Это так постарались наплывшие тучи прикрыть луну. Или как будто кто-то невидимый маникюрными ножницами взял и вырезал из луны японскую гордость, отбросив обрезки, как ненужные «летающие тарелки». «Японская миниатюра в космическом переложении» – подытожил Воронин, подойдя к оврагу, и тут же мысленно отругал себя за непозволительную роскошь тратить время на постороннее. Но, как зачарованный, краем глаза еще разок глянул на луну. Фудзияма сильно покривилась и съехала вбок, но всё еще держалась на притянутом к первоначальному образу воображении Воронина. «И почему эта гора с длинными гладкими склонами – всё-таки Фудзияма, а не что-то другое, к примеру, – Ключевская сопка, тоже вулкан, на том же Дальнем Востоке, да и ключ бьет рядом? Это надо покопаться в себе. Хотя позже обязательно выстрелит». «Но времени, времени же впритык!» – одернул себя Воронин и, спустившись быстро в овраг, бросился рьяно рвать траву и набивать ею мешок. Он поначалу не придал этому звуку значение, пропустил мимо ушей. Но когда это повторилось, тревожно поднял голову. По телу пробежали мурашки. «Это что тут за плач ребенка?» – покрутил головой по сторонам Воронин. «Откуда-то сверху, и рядом». Он включил фонарик и осветил ель. Луч пробежал по дремучим тяжелым ветвям и скользнул по небу. Ни шороха. «Разгляди здесь чего-нибудь, ну и не лезть же туда ночью» – разрешил он ситуацию и сел на мешок нафаршированный травой. Ждал минуту, другую – повторится или нет? Хрустнула ветка. Воронин вздрогнул. Посветил на ель. На небо. Ночь. Неподвижность. И далекое кажется близким, и близкое так далеко, – в такую-то лунную ночь. « Может быть плачет во сне дитя в какой-нибудь деревне, зовет мамку. А я тут шарахаюсь вокруг елки». А вот и разгадка к Фудзи грохнула средневековой японской поэзией – «Ночь. Неподвижность и тишь. Зловещий плачь ребенка.» Подстроенная под русскую речь хокку-страшилка. «Такое настроение, всплывшее в той культурной традиции, бродило во мне, когда я вышел в ночь, ища за что бы зацепиться, и вот – сначала непосредственный зрительный образ, а потом, как обобщение – стих. Но был ли тогда плач ребенка, вот в чем вопрос?» – довольный такими измышлениями закинул Воронин мешок за спину и пошел в дом.

До двух оставался почти час. «Быстро я управился» – похвалил себя Воронин и высыпал мокрую траву на длинную лавку у окна. «Пускай подсохнет, а мне б немного расслабиться, такое услышать там… чуть сердце не разорвалось на части» – покачал головой и полез в скрипучий жесткий гамак кровати. «Странные вещи происходят со временем – старался переключиться он от, еще стоявшего в нем знаком вопроса, того пронзительного, надрывного плача – на отвлеченные темы – там под елью, в ночи, мне всё казалось, что не успеваю, времени в обрез, а сейчас, если вспомнить, то всё происходило как в замедленной съемке… или того больше, вообще отдельные кадры событий, как будто затстревали… и жизнь останавливались.» Размышлял Воронин, уже посапывая.

Он вскочил ровно в два. «Есть все-таки биологические часы!». Помассировал на локте розоватый рубец, оставшийся от сетки, потер руки и приступил к тому, ради чего весь сыр-бор. Взял со стола полиэтиленовый пакет, разрезал уголок ножницами, и высыпал порошковое молоко в глиняный кувшин. Налил из ведра воды в кастрюлю, подбросил в печь дрова, и, стащив кочергой закопченный кружок из пылающей дыры, обжигая пальцы, поставил воду. Вода вскипела в минуту. Воронин выпустил из-под брюк рубашку и, окутав краем материи кисти рук, снял с печи раскаленную посудину и поставил на стол. Вылил кипяток в кувшин. Комки белого порошка всплыли, но вскоре растаяли, как остатки льда и снега в периоды глобального потепления в Ледовитом океане.

Оставив молоко остывать, Воронин занялся листьями. Он отщипывал от листьев потемневшие, полусгнившие края, растирал их в ладонях и стряхивал в кувшин с молоком, а прилипшие к рукам кусочки счищал в молоко ногтем большого пальца. И с листьями Воронин справился скоро. Довольный, что всё идет как надо, он взболтнул своё варево и накрыл кувшин блюдцем. Собственно, всё, что он только что проделывал, было не чем иным, как претворением в жизнь магических строф, написанных им несколько лет назад, и как раз для этой решающей ночи.

Воронин обладал абсолютным поэтическим слухом, в этом он никогда не сомневался. Стихотворную метрику окружающего бытия, его осмысления, музыку жизни – он схватывал мгновенно.

Но жизнь, не всегда укладывается в прокрустово ложе классических размеров, и потому из-под его пера выходили самые неожиданные комбинации. Это могло быть всё что угодно: какие-нибудь Кентавры Хореев и Пиррихиев, или Трибрахий пожирающий Дактиля. И прочие Чудовища. Но это его мало занимало. Этим пусть занимаются литературоведы и критики, это их хлеб.

Как и с этими строчками:

Молоко волью горящее в глиняный кувшин,

С листьев примешаю кровь и гниль.

Здесь неточная рифма «ин» – «и гн», соскальзывающая в «иль», – помимо того, что сдвигает, деформирует пространство, очерченное под мистическое действо, еще, ко всему, и выводит за эту черту. И если сильно захотеть, то начинают слышаться протяжные, жутковатые песни подслеповатых крючконосых колдунов, ворожащих над своим приготовленьем. А от звенящих металлом, неприступных «н» приходит понимание исключительности своей личности, наделенной высшим знанием.

А траву полночную разнесу кругом,

Запахи, как гвозди заколотят дом.

А здесь «ом» – «ом» создают гипнотическое ощущение замкнутого пустого пространства, вырывающегося из мелкотемья простой крестьянской избы и поднимающегося до обобщений, поистине, космического масштаба. А чего только стоит парадоксальная метафора « запахи, как гвозди заколотят дом»? И разве

не слышно как стучит молоток по согласным «л» – «т» – «т», и по «д» – «м» вбивает эти гвозди по самые шляпки?

Воронин взял с лавки охапку травы и стал разбрасывать по углам, всовывать в щели между бревнами стен, заталкивать под потолок.

Настала очередь за кровью. За его кровью. Хотя в стихотворном тексте говорилось про кровь гнилых листьев. Чья же в действительности должна быть кровь, знал только Воронин. Его, только его. Его кровяные тельца должны войти в соприкосновение, в неразрывную связь с молекулами и атомами природы. Так что, кто другой, без знания этого, как ни бейся за приготовлением магического пития, ничего не выйдет. Стих нарочито вводил в заблуждение. Тайное – не может быть делом рук непосвященных. Воронин раскрыл складной нож, и надрезал указательный палец правой руки. Когда кровь заполнила ранку и алая капля побежала по руке, он окунул кровоточащий палец в теплое молоко. Молоко потопило в себе его кровяные тельца, не оставив на поверхности никаких следов. «Ну вот и с этим покончено» – хлопнул по коленям Воронин, взял нож, подошел к окну и воткнул острое лезвие в переплет. «А это, – чтобы никакая нечистая сила, из любопытства, или зловредности не проникла в дом». Он подергал нож за пластиковую рукоять с никелированными заклепками. Нож держался крепко. До трех оставалось полчаса. Воронин поправил догорающую свечу в стакане, снова прикрыл кувшин блюдцем и, посасывая ранку, сел на лавку ждать.

Черное подспорье убелись как снег,

Никому ни слова – Тайну Слова мне

Аще избран ведать буду невредим,

Где другой не к месту – я – огонь и дым!