Тайный шифр художника

– А мы с тобой, считай, самого за бороду ухватили, – продолжал Угрюмый спокойным, даже безразличным голосом. – Новости у меня хорошие. Заказчик новое задание подогнал. Надо бабу найти. Правда, данных по ней немного и те старые, шестидесятых годов…

– Ничего, поищем, – кивнул я. – Хотя это может быть и не так просто, все-таки тридцать лет прошло. За столько лет она могла уже умереть.

– Ну померла так померла, – пожал плечами Угрюмый. – Тебе все равно заплатят. Только при таком раскладе нужно будет разведать, на каком кладбище она упокоилась и номер могилки.

– А это уже посложнее… – задумался я. – Кто где похоронен, записано только в архивах кладбищ, у нас такой информации нет.

– Ну нет – так найдешь, – нахмурился Угрюмый. – Или тебе бабло не нужно?

Вопрос был риторический, но я на всякий случай помотал головой – мол, очень даже нужно.

– Ну то-то же, – хмыкнул Угрюмый.

Он запустил руку в борсетку и вытащил зеленоватую бумажку.

– Это тебе задаток, – сказал он, отдавая мне сотню. – Такса прежняя, триста. Теперь условия. Вот здесь, – он протянул листочек из уже знакомого мне блокнота, точнее, судя по буквам «Д» и «Е» сбоку, из телефонной книжки, – координаты нужной нам бабы. В начале шестидесятых она жила в Москве, потом пропала… Ну то есть не то чтобы пропала, но свалила куда-то, не оставив следов. За пределы Союза не выезжала. По овировским каналам это дело без нас пробили. Но – баба ведь, не мужик. Бабе фамилию сменить – раз плюнуть. Могла замуж выйти, и хорошо, если не десять раз. Короче, про нее надо нарыть все. Где живет, есть ли дети, родня, где живут… Если успела отчалить на тот свет, нужен адрес и фото могилки, если жива и здравствует – сфоткать ее хазу и ее саму, по возможности…

Рядом с нашим столиком возник официант, больше похожий на английского дворецкого, чем на халдея, и подал мне меню в бархатной обложке. Но я в него даже не заглянул, полностью доверившись Угрюмому. В конце концов, платить предстояло ему.

– Ты про Меньшого-то слыхал в новостях? – вдруг спросил он.

Я меньше всего ожидал, что он сам заговорит об этом, и чуть не поперхнулся минералкой.

– Да, видел вчера в газете, – осторожно ответил я, – что он погиб восьмого апреля.

Угрюмый мрачно кивнул:

– Ну да, вот так бывает. Вроде только что мы с тобой в баньке за него перетирали, а его тогда уже и на свете не было.

На его лице читалось только огорчение и ничего больше. Если Угрюмый был причастен к смерти помощника депутата, то скрывал это мастерски.

– Помянем Меньшого, – предложил он, разливая водку из запотевшего графина в запотевшие же, похожие на льдышки стопки – прежде чем подать на стол, их явно держали в морозилке.

Мы выпили, не чокаясь.

– С одесского кичмана бежали два уркана… – теперь уже совсем невесело напел Угрюмый. – Меньшой эту песню любил. Все мечтал тоже сорваться от кума, да кишка была тонка. Оно и к лучшему, только дорисовал бы себе к сроку лишний пятерик…

Я молчал, понимая, что любое мое слово в подобной ситуации может обернуться против меня. Хорошо, что тут – очень вовремя – подали жюльен. Я схватился, как за соломинку, за странный гибрид ложки и вилки и стал ковыряться им в кокотнице.

– Вкусно. Это курица?

– Осетрина, – поправил Угрюмый. – Грешен я, брат, люблю хорошую рыбу. И вообще морепродукты. Знаешь, Грек, что я утворил, когда только границы открылись? На море рванул. И не на наше, а в Грецию, на Крит! Вот это, скажу я тебе, место! Если есть на земле рай, то, за базар отвечаю, там он, на Крите. – Он вздохнул. – Вот с делами разберемся, сразу манатки соберу и опять туда рвану. С концами. Куплю где-нибудь в Ретимно себе домик с бассейном и заживу как кум королю. Лафа! Солнце, море, вина хоть залейся, рыбная кухня… А красота какая! Поверишь, нет – всю дорогу там жалел, что я не художник, как Апостол… Ну, давай за Крит.

Мы выпили. Он снова замолчал, и я, воспользовавшись паузой, спросил:

– А что стало с Апостолом?

Угрюмый усмехнулся:

– Никак охота дослушать то, что я тебе в баньке начал заливать, да не срослось?

– Охота, – не стал скрывать я.

– Ну ладно уж, делай уши, – он снова разлил водку.

– В общем, как изобразил мне Апостол матушку мою, так Рэмбрандт с Дедом перетерли, и Дед предложил Апостолу на кольщика поучиться. Тот, в натуре, сначала отнекивался, мол, мазюкать пислом по шмаге одно дело, а на живых людях шкворнем искусство выкалывать – совершенно другая разница. Но Дед наш кого хошь может уболтать. Вернее, мог… В общем, стал у нас Апостол штатным кольщиком. Как он понаблатыкался немного на кошках, так Дед решил, что нам всем надо по чину куполами украситься. Смекаешь, о чем я?

– Да, – кивнул я. Благодаря приобретенному за последние два года опыту, я немного разбирался в тюремной нательной живописи и знал, что изображение храма симолизирует пребывание в зоне, а число куполов на татуировке говорит о числе отсидок.

– Ну первым, по масти, расписали самого Мазая. Изобразил ему наш кольщик во всю спину церквушку деревянную в Кижах, ну ту, что на еловую шишку похожа. Куполов на ней немерено, а у Мазая ходок, как блох на вшивой барбоске было, прости господи. А потом уже и до всех остальных дело дошло – по очереди, как водится, по старшинству. Ну и всяко, картинка каждому по числу ходок. Рэмбрандту, у того три ходки было, Апостол Спаса на Крови в таком ракурсе сделал, что только три купола и видать. А Меньшому с одной маковкой церква досталась, я ее потом вживую видел – один в один. У Апостола даже красивее получилась, хотя и настоящая хороша. В Боголюбове, что ли, она где-то…

– Покрова на Нерли? – догадался я. Я тоже видел этот храм, когда, еще в школе, ездил с родителями на автобусную экскурсию в те края.

– Точно, она самая, – кивнул Угрюмый. – Лому, тот тоже первоходок был, какой-то собор во Владимире достался, также в одну маковку. А Тихий сам заказ сделал – наколи мне, говорит, храм Тихвинской Богородицы в Тихвине. Апостол ему и сделал все чин чинарем. Тоже не картинка, а заглядение, – церква всего с одним куполом, зато с красивым крылечком, вот как в детских книжках рисуют, и с иконой над этим крыльцом… Глядя на такую красоту, и Байбут с Гвиром примазались. Даром что один татарин, крещеный правда, а другой жид. Но тоже церквуху на спине захотели заиметь. Апостол спорить не стал, набил Байбуту, как сейчас помню, Софию Киевскую, солидная такая церквуха, а Гвиру – Смольный собор. Я до этого и не знал, что в Питере такой собор есть, думал, что Смольный – это только где Ленин с большевиками революцию делал…

Подали горячее – седло барашка под брусничным соусом и новый графин водки.

– Но это уже все потом было, – сообщил Угрюмый, отставляя пустую стопку. – А до этого, как до меня очередь к Апостолу дошла, кой-чего случилось. Апостолу перед этим свиданку устроили. Прямо с бухты-барахты, на майские приваливает конвой с апостольскими вещичками, по-ментовски вежливо велит одеться, только и того, что массаж по почкам не устраивает. Мазай, натурально, кипиш поднял, у него-то на Апостола свои виды были. Такого кольщика на хазе иметь всякому вору за счастье. На прогулке другие воры да блатные об его Кижи уже все шнифты согнули, ну, в смысле, глаза. Но сержант объяснил, что не в масть рвать душу на запчасти, вернется ваш свояк, не на скотобойню, мол, ведем. Он и вернулся… Но какой! – Угрюмый снова разлил водку и опрокинул, не дожидаясь меня. – Словно отца родного схоронил. Я было сперва так и подумал, что кто-то из его родни ласты склеил, только потом до меня доперло, что Апостол-то детдомовский, откуда у него родня? Ну, думаю, мало ли… Может, баба в отставку отправила, или кореш свалил в неведомые дали. А ночью проснулся, на парашу мне приспичило. Гляжу – а там уж наш кольщик сидит на полу, к стенке привалился, а в руках у него мойка, которую ему Рэмбрандт притаранил карандаш чинить.

– А что такое «мойка»? – не понял я.

– Ну это… лезвие, – пояснил Угрюмый. – И он им уже почти себя прописал, причем в горло метил, чтобы наверняка не вытащили. Примерялся, а как увидел, что я ломлюсь, так и полоснул. Я свою грабку подставил, руку его перехватить хотел, ну и полоснул он, значит, мне по клешне сверху. Вот, погляди.

Угрюмый повернул руку, в которой держал вилку. На тыльной стороне ладони был ясно виден длинный белый шрам.

– До кости распахал, между прочим, – улыбнулся он, словно вспомнив что-то приятное. – Ну да ладно, это не горло вскрывать, там ничего серьезного нет, хотя красненькое и полилось. Я, натурально, вписал ему под дыхалку, чтоб дурью не маялся, забрал мойку, пока он, после тычка-то моего, вдохнуть пытался, а после уж и себе стал руку заматывать. Он, как отошел, зыркнул на меня, как на врага злейшего, и спрашивает: «Зачем?»

«Дурилка ты картонная, – говорю. – У тебя бзик, а о нас-то ты подумал? Да если на хазе самописец нарисуется, всей семье такой шмон устроят, карцер раем покажется! Мы тебе в суп не плевали, пайку не тырили и не прессовали, чтобы ты нам так западлил!»

Он тогда башку опустил и шлестит этим своим тихим голосом: «Я никого не хотел подводить… Только жить больше тоже не хочу».

«Эт ты, пацан, брось, – талдычу ему. – Жизнь прекрасна, это мы, дураки, ее себе уродуем. Ну сел, дело житейское, от сумы да от тюрьмы никто не застрахован. Так срок-то у тебя невелик, уж скоро откинешься».

Я думал, его зоной так придавило, что жить не хочется. Ан нет.

«Мне, – говорит, – что воля, что тюрьма, все едино. Все мне тошно, не могу больше».

«И что ж тебя так кочевряжит? – интересуюсь я как бы между прочим. – Баба, что ли, бросила? Так бабы – матерьял ненадежный, известно со времен Адама и Евы…»

«Да, – кивает он. – То есть нет. Наоборот».

Тут мне, натурально, интересно стало. Что такое «да, то есть нет»? Как это? А он продолжает, как на исповеди, не затыкается. Видно, накипело.

«Той, которую я люблю, до меня и дела нет, – говорит. – Даже в суд не пришла. Зато другая любит. А я ее не люблю, хотя и должен вроде бы».

Ну, я, всяко, поинтересовался, с чего это он ей так задолжал. А он: «Очень она мне помочь старается. Ее отчим – большой человек. Благодаря ему мне и срок небольшой дали, только она на этом не остановилась. Вытащить меня отсюда хочет и говорит, что вытащит, чего бы ей это ни стоило».

Угрюмый разлил остатки водки по стопкам и сделал знак официанту, чтобы тот принес новый графин.