Нелепая привычка жить

Пока она подбирала слова, почтальонша принесла очередной солдатский конверт. Зинка торопливо вскрыла его, достала аккуратно сложенный листок в клетку и начала читать.

«Зина, – писал в первых же строках ефрейтор Волчков, – хочу сообщить тебе, что ты теперь свободна. Между нами все кончено. Я встретил здесь девушку по имени Линда. Она очень красивая. Мы любим друг друга и после дембеля поженимся. Я останусь жить здесь, в Латвии. Прощай и не поминай лихом».

Ноги у девушки подкосились. Она упала на кровать и горько разрыдалась.

Писем от Павла больше не было. Прошло несколько месяцев. Ближе к зиме, когда живот уже был заметен, Зина решилась прийти к нему домой.

– А откуда я знаю, что это его ребенок, – сказала, стараясь не смотреть в ее сторону, тетя Нюра. – Может, нагуляла от кого другого, а теперь хочешь все на Павла свалить. Парень хорошо устроился, живет почти в загранице – нечего ему жизнь портить!

Девушка развернулась и ушла. И не стала никому портить жизнь. Писем от Пашки больше не было. Он действительно остался жить в сказочном краю шпрот и сгущенки, и в родном Товаркове так с тех пор ни разу не появился. А у Зины в середине февраля родился мальчик, которого она назвала красиво и «по-модному» Виталием. Записали его хоть и Павловичем, но Малаховым. Реакция родителей была самой что ни на есть типичной – сначала, конечно, пошумели, мать поплакала, отец покричал, поругался нехорошими словами, что, мол, шлюха и в подоле принесла. А потом ничего, оба поутихли и к внуку привязались – хоть и «нагулянный», а все же свой, кровиночка. Так и зажили… И ничего – жили неплохо. Так, по крайней мере, казалось Малахову в детстве. В раннем возрасте всевозможные мелкие неприятности и бытовые неудобства вроде старой одежды и отсутствия горячей воды воспринимаются как-то проще. А может, и не так. Может, они и ощущались остро, но с годами это забылось. И теперь кажется, что тогда это было не так уж важно. Ну, подумаешь, ботинки вечно были велики на полтора размера и стоптаны чужой ногой. Мыться приходилось в корыте и предварительно нагревать на печке огромный тяжеленный бак. Питались в основном картошкой да капустой. Зато как тепла и ласкова была вода во время купания в Угре! Как душисто пахло на ее берегах цветами и свежескошенным сеном! Как сладка была клубника с бабушкиных грядок, вкусны прятавшиеся в больших листьях колючие огурцы, сочно хрустела на зубах в солнечные, но уже холодные золотые осенние дни спелая антоновка… Как здорово было зимой, набегавшись по морозу, вдоволь напиться вечером горячего-горячего чаю из большой алюминиевой кружки… С годами все это почему-то потеряло свою прелесть. Вода даже на самых лучших морских курортах не такая. И клубника. И антоновка…

Виталий засыпал в кофеварку любимый венский кофе, открыл встроенный холодильник, привычным взглядом окинул полки. Морепродукты, икра, пармская ветчина, французский сыр с пониженной калорийностью, обезжиренное молоко… На отдельной полке в супермаркетовских коробочках свежие ягоды: земляника, голубика, ежевика. Лана очень внимательно следила за их питанием. Подумав, он вынул буженину – затянутые в пленку тоненькие аккуратные ломтики нарезки на белоснежном поддоне, достал из специального ящичка диетический багет с отрубями. Другого хлеба у них в доме не водилось, и Малахова это вроде бы даже устраивало. А в детстве казалось, что ничего на свете нет вкуснее свежего и душистого черного «кирпича» с жесткой корочкой и теплым нежным мякишем. Черный хлеб почему-то был для них обязательным атрибутом игры в «партизан и фашистов». Тогда, в семидесятые, Калужская земля еще хранила множество ран, нанесенных войной, – воронки от взрывов, траншеи, окопы… Их любимым местом была отлично сохранившаяся землянка в лесу. Там полагалось держать оборону от врага, а в перерывах между атаками непременно съесть этот самый хлеб, запивая его из котелка студеной колодезной водой. А «фашисты», ясное дело, не давали расслабляться. Отстреливались от противника шишками или «понарошку» из деревянных автоматов. Хотя побывали у них в руках и куда более опасные вещи. В окрестных лесах и полях, где шли кровопролитные бои, чего только не выкапывали из земли дотошные пацаны! Каски с полустертой красной звездой или свастикой, пустые рожки и диски от знаменитого «ППШ», помятые железные фляги… Гильзы от разного оружия и за находку-то не считались, у каждого мальчишки их было по нескольку горстей. Но среди них случалось найти и целый патрон, который, понятное дело, взрывали, каким-то чудом оставаясь живыми и невредимыми. Впрочем, везло не всем. Были случаи – калечились, обжигали лицо, увечили глаза и пальцы, а соседский Васька Лукьянов, тети-Манин сын, бывший семью годами старше Малахова, погиб, подорвавшись на копаной гранате. Но все эти ужасы, конечно, мальчишек не останавливали, и они с удвоенным любопытством продолжали поиски. Маленький Виталька все мечтал выкопать где-нибудь немецкий «шмайссер», но ему так и не удалось, хотя, по слухам, подобное случалось. В соседней деревне Комельгино, поговаривали, парень из Москвы нашел целехонький пулемет «максим». Виталий даже помнил, что звали того счастливчика Сергеем. Хотя, быть может, и наврали про пулемет-то…

При помощи нежного сигнала кофеварка дала знать, что кофе готов. Малахов налил себе полную чашку густого дымящегося напитка, бросил два куска коричневого сахару, подумав, добавил еще один. Плеснул сливок, разместил приготовленные бутерброды на большой керамической тарелке, идеально сочетавшейся по рисунку и дизайну с общим оформлением кухни-столовой. Уселся за стол с прозрачной столешницей, откинулся на причудливо изогнутую спинку модернового стула, машинально притянул к себе валявшийся в стороне журнал. Читать за едой – это была его давнишняя и неискоренимая привычка, с которой Лана уже устала бороться.

К чтению Малахов пристрастился в третьем классе. Он отлично помнил этот момент – была очень холодная зима; сразу после каникул он простыл и свалился, но, как выяснилось позже, не просто с гриппом или ОРЗ, а со свинкой. На шее под ухом раздулась огромная безобразная шишка, которая очень болела. Трудно было не только жевать и глотать, но даже дышать. Толстая пожилая врачиха велела повязываться косынкой и строго-настрого запретила выходить на улицу. Болел Виталька редко и потому страдал от долгого сидения дома. Чего делать-то, скажите на милость? Ни в снежки поиграть, ни с горки покататься, ни крепость построить. Мать три дня молча наблюдала за его мучениями, а на четвертый принесла с работы толстую растрепанную книжку. Это были, как он сейчас помнил, «Приключения Тома Сойера» и «Приключения Гека Финна». Читал Малахов к тому времени хорошо. Он вообще был способным и искренне недоумевал, почему большинство его одноклассников не в состоянии врубиться в самые элементарные вещи вроде арифметических действий – ну чего тут можно не понимать? Но вот взять в руки книгу, помимо учебника, ему до той самой злосчастной свинки как-то в голову не приходило. Теперь же он от скуки раскрыл принесенный том – и уже не мог оторваться, даже о болячках своих забыл. История отчаянных и озорных мальчишек, так похожих (как ему казалось) на него самого, увлекла Виталия. «Тома» он прочел за три дня, «Гека», понравившегося даже больше, – за два, а когда книга закончилась, тут же открыл ее снова и начал сначала. А едва ему позволено было выйти на улицу, сразу же влез в пальто и валенки, нахлобучил шапку и пулей вылетел за ворота, но помчался не к приятелям и не на речку, а в клуб, при котором была поселковая библиотека. Записался и также бегом вернулся домой, прижимая к себе новую книгу – на этот раз «Остров сокровищ». Библиотекарша, на его счастье, оказалась понимающая. С тех пор Виталий просто жизни себе не представлял без чтения…

Журнал оказался женским и на редкость скучным. Как всегда, одно и то же – светская хроника, звезды, хвастающиеся своими домами, машинами, детьми и собаками и изо всех сил, но тщетно, пытающиеся продемонстрировать глубокое внутреннее содержание; мода; косметика; советы, как привлечь и удержать мужчину, и реклама, реклама, реклама… Вспоминать было гораздо интереснее. Малахов отодвинул от себя журнал, взял с тарелки второй бутерброд, куснул, отхлебнул кофе. Возвращаться мыслями в свое отрочество он не слишком-то любил. Но раз уж пошла такая пьянка…

В седьмом классе он влюбился. Объектом его нежной страсти стала одноклассница Галка Антипова, настоящая русская красавица, высокая, статная, синеглазая, с развитой грудью и длинной толстой русой косой, которую она всегда перекидывала вперед, дабы, как он понял только сейчас, эту самую грудь подчеркнуть. Когда она стояла рядом или проходила мимо, у него кружилась голова от крепкого, манящего запаха ее тела. Всю вторую и третью четверть Галка являлась ему во сне, смущая и нарушая ночной покой формирующегося организма, а в четвертой парень не выдержал и, как это называлось в книгах, «объяснился» с ней в школьном саду среди цветущих яблонь и вишен.

– Галка, а давай с тобой гулять? – предложил он нарочито развязным тоном, внутри весь дрожа и холодея.

Антипова округлила и без того огромные глаза и вдруг расхохоталась:

– Ты чего, сдурел, Малахов? Ты на себя посмотри! Тоже кадр нашелся! Да ты же мне в пупок дышишь!

Она действительно была выше его на полголовы, в этом возрасте девочки часто обгоняют мальчиков в росте. Но Виталий тогда этого не знал. Впрочем, если бы и знал, вряд ли бы ему это помогло…

Пустячный, в общем-то, эпизод с точки зрения взрослого человека для подростка стал настоящей драмой, переломным моментом в жизни. Он очень болезненно переживал этот удар, даже поплакал ночью. А утром принял решение.

«Ну что же, она еще пожалеет! – сказал он себе, когда небо за окном стало светлеть и в сарае хриплым истошным голосом заорал, призывая зарю, кохинхинец Петька. – Увидит, каким я стану, поймет, какой была дурой… Но будет уже поздно!»

Плохое обернулось к лучшему. Права была бабушка Вера Кузьминична, к тому времени уже покойная, со своим «Все, что Господь ни делает…». С этого мига Малахов дал себе слово, что многого добьется в жизни. И принялся упорно и настойчиво двигаться к своей цели. Если раньше он занимался не слишком старательно, то теперь перестал тратить время на то, что дед называл «собак по улицам гонять», и кинул все силы на учебу. Вскоре из «твердого хорошиста», как это тогда именовалось, он превратился в отличника. Одним из первых в своем классе Виталий вступил в комсомол и до окончания школы был неизменным членом школьного комсомольского комитета. При этом он отнюдь не стремился быть лучшим, сделаться секретарем, комсоргом или хотя бы старостой класса. Слава и шумный успех были не для него. Он охотно предоставлял авансцену другим персонажам, а сам продолжал спокойно заниматься своими делами, оставаясь в тени.

Два последних выпускных года были очень нелегкими. Во-первых, умер любимый дед, и вся мужская работа по дому свалилась на еще не окрепшие плечи Виталия. Во-вторых, Малахов взял курс на поступление в вуз, да не в калужский, а непременно в московский. Он выбрал Институт химического машиностроения – не самый престижный, но и не такой, за диплом которого потом будет стыдно. Вечерами, когда его дружки-приятели собирались в стайки, шутили, танцевали, выпивали и бренчали на гитарах, он сидел над учебниками и готовился к вступительным экзаменам. И ни разу не пожалел об этом. Да, он сознательно и почти полностью лишил себя всех традиционных радостей юности. Он не курил, не получал особого удовольствия от спиртного, редко бывал в компаниях и вообще не встречался с девушками. Все это, как нетрудно догадаться, отнюдь не рождало симпатий к нему. В классе Малахова недолюбливали, друзей у него почти не стало. До открытых столкновений дело доходило нечасто, но ему до сих пор были памятны несколько драк, из которых он, что греха таить, не всегда выходил победителем. Но, к счастью, в систему это не вошло. Несмотря на неприязнь, Витальку все-таки уважали. За ум, за знания, за то, что не был выскочкой, стукачом, подлецом.

Словом, школьная юность была далеко не самым приятным периодом в жизни. Но сейчас, с высоты прожитых лет, он гордился собой и понимал, что все это было не напрасно. Его старания увенчались полным успехом. Медаль, отличная характеристика и уровень знаний, удививший его преподавателей («Даже не скажешь, что вы из провинции!», как выразился один из них), сделали свое дело. Абитуриент Малахов был зачислен на первый курс и поселился в общежитии «института хороших мальчиков», как в шутку называли свой вуз сами студенты.

Москва ошеломила его. Конечно, он бывал здесь раньше, и неоднократно – всего-то четыре часа на дорогу, – но одно дело бывать, просто ходить по улицам, глазеть на витрины, машины и прохожих, и совсем другое – жить. Мыться в душе, куда не надо таскать ведрами воду, готовить на газовой плите, ездить на метро и троллейбусах, есть мороженое, ходить в кино и в Парк культуры…

А дальше – больше. Малахов стал захаживать в гости к сокурсникам и поразился тому, насколько отличалась столичная жизнь от жизни в провинции. Двести километров, отделявшие Москву от Товаркова, оказались «дистанцией огромного размера». Насколько же здесь был налажен быт! Таких вещей, как домашний телефон, стиральная машина или электрочайник, в родном поселке не водилось в принципе. Там далеко не у всех семей были черно-белые телевизоры – а тут почти в каждом доме, где ему удалось побывать, смотрели цветные. Для его бывших одноклассников катушечный магнитофон был пределом мечтаний – а москвичи уже давно обзавелись кассетниками. Более того, в доме у друга Сашки Семенова Малахов впервые увидел настоящее чудо – видео. Санькин отец, бывший каким-то хорошим то ли инженером, то ли строителем, привез его из заграничной командировки. У них даже имелись две кассеты с русским переводом – про Кинг-Конга и про Индиану Джонса. Надо ли говорить, что и то и другое было пересмотрено сотни, если не тысячи, раз и в конце концов затерто до дыр.

Студент Виталий Малахов испытал то же самое, что пережил в свое время его отец Пашка Волчков. «Культурный шок», как он сам потом обозначил для себя это состояние. Он даже стал… ну, не то чтобы лучше, но как-то иначе относиться к отцу. Понял его, что ли… Возвращаться назад в деревню после того, как увидишь такое великолепие, посуществуешь в нем, потрогаешь все это руками, было просто невозможно.

Как раз в это время, на первом курсе, Виталию попалась на глаза статья о Джоне Рокфеллере. Он прочитал историю человека, сделавшего себе огромное состояние практически на пустом месте, и был поражен. Вот это личность! Разумеется, журнал, выпущенный в советское время, не мог писать об «акуле капитализма» иначе как о монстре, которым в буквальном смысле слова пугали непослушных детей, но автор статьи, бывший, очевидно, человеком очень неглупым, сумел, однако, передать между строк всю сложность и противоречивость этой фигуры. Студент-первокурсник был удивлен, как много у него оказалось общего с легендарным миллионером. И в судьбе – отец Рокфеллера тоже весьма непорядочно вел себя с его матерью; и в складе характера – оба они, и американский бизнесмен, и мальчишка из калужского поселка, считали главными своими добродетелями бережливость, волю и трудолюбие. Ничтоже сумняшеся, Малахов взял лезвие «Нева» и аккуратно вырезал из библиотечного журнала нужные страницы.

С тех пор Виталий обзавелся кумиром. Сашка, увлекавшийся фотографией, скопировал и увеличил по его просьбе один из снимков, сопровождавших статью, и портрет Джона Дэвисона Рокфеллера-старшего занял место над его кроватью. Конечно, тогда, в начале восьмидесятых, о бизнесе и богатстве можно было только мечтать, но упорство и настойчивость в достижении цели были взяты на вооружение тотчас. Великая цель у Малахова была – ему необходимо было поселиться в Москве. Но выбрать для этого путь, по которому идут обычно приезжие девушки и молодые люди, он считал ниже своего достоинства. Брак с кем попало, лишь бы у этого кого-то была московская прописка, его не устраивал. Как-то это казалось некрасиво, не по-мужски. Рокфеллер бы так не поступил. И Виталий решил добиваться своего общим с кумиром методом – настойчивостью и упорным трудом.

За все пять лет учебы студент Малахов не пропустил без уважительной причины ни одной лекции, ни единого практического занятия. Он старательно и аккуратно делал конспекты, которые потом переписывал весь курс, просиживал в читальном зале до самого закрытия и, как результат, имел в зачетке только «отлично». Общественной работой он занимался так же, как в школе, «по мере сил», исключительно для хорошей репутации, а не для того, чтобы заявить о себе. Принимал участие во всем, что называлось любимым словом того времени мероприятие — будь то политинформации, спортивные соревнования, походы, тематические вечера, самодеятельные концерты, – но при этом совсем не рвался в лидеры и ухитрялся не выделяться из общей массы. Просто состоял и участвовал.

В каникулы, когда веселый общежитский народ разлетался по домам, Виталий норовил остаться в Москве. Выбирался, конечно, иногда в Товарково, навещал мамку, привозил гостинцы, помогал по хозяйству – дров там наколоть или забор подправить, – но уже дня через три дома становилось невыносимо тошно. Москва, точно огромный сверкающий магнит, манила и не отпускала. И он потихоньку возвращался в непривычно, до гулкой тишины пустую общагу, занимался, находил себе временную работу или просто ходил по улицам, приобщаясь к жизни большого города, стремясь узнать его получше и стать здесь своим. И получалось. Не быстро, потихоньку, но – получалось.

В зимние каникулы четвертого курса случилось страшное. Рано утром Виталия, как обычно до последнего оттягивавшего поездку домой, позвали к телефону. С трудом, сквозь помехи и всхлипывания, он разобрал в трубке далекий голос соседки тети Мани Лукьяновой: «Витенька, приезжай скорее! Горе у тебя. Мамка померла…» Сорвался, в чем был, только куртку накинул на спортивный костюм. Как во сне прошли мимо сознания долгое ожидание на заснеженном перроне Киевского вокзала, электричка с заиндевевшими стеклами, цыганки, ехавшие в том же вагоне, – он всегда терпеть не мог цыган! – холодный тряский автобус. Пока добрался до Товаркова, промерз уже до костей, тетя Маня все ахала, отпаивала чаем с малиной и вела невеселый рассказ.

Выяснилось, что позавчера ночью у Зины схватило правый бок. Скрутило так, что хоть волком вой. Надо было бы вызвать «Скорую», но женщина не стала этого делать – ждала сына. А ну как ее увезут! Витенька приедет, а она в больнице. Нехорошо. Поэтому выпила анальгин, приложила горячую грелку – вроде бы полегчало. Уснула, утром все было будто бы ничего, а к вечеру началось опять. Тетя Маня, вставшая ночью на ведерко сходить, увидела в окне у Малаховых свет и какую-ту суету («Так и мелькает в окошке тень, так и мелькает!»), забеспокоилась и пошла узнать, в чем дело. Зинаида, вся скрюченная от боли, ни лежать, ни сидеть не могла, ходила взад-вперед по горнице, стонала и держалась за бок. Тетя Маня сразу же побежала в милицию, к телефону – врачей вызвать. Те приехали быстро, меньше часа прошло, заругались, уложили Зину на носилки, повезли, но доставить не успели. Гнойный аппендицит, заурядное, в общем-то, заболевание, не пожелал больше дожидаться. Зинаида Малахова скончалась от острого перитонита на сорок первом году жизни. А Виталий в двадцать лет остался круглым сиротой. Ни разу не виденный отец из далекой Прибалтики был не в счет.

Когда справили сороковины и горе немного улеглось в душе, Малахов понял, что в Товаркове его ничего более не держит. Живых привязанностей у него не осталось, а могилы… Ну, что же могилы. Могилы можно и из Москвы навещать. Без всякого сожаления он продал сначала коз и кур, а чуть погодя – и дом с садом. К его удивлению, оказалось, что все их хозяйство имело не самую малую стоимость.

Большинство его сверстников в подобной ситуации тут же потратили бы вырученные деньги на всевозможные удовольствия – кино, кафе, такси, одежду «от спекулянтов» и так далее. Виталий был не таков. Он купил только самое необходимое: магнитофон «Весна», несколько кассет, кроссовки и джинсы «Супер Райфл». Все остальные деньги легли на сберкнижку. Малахов поклялся, что будет тратить их только на что-то серьезное.

Студенческое время пролетело быстро. Приближалось окончание института, выпускникам предстояло распределение. Виталий надеялся, что попадет на самое престижное место – в крупный НИИ-«ящик», о котором мечтали все его сокурсники, но туда его не взяли. Вакансий оказалось немного, и достались они, как водится, блатным москвичам. Малахову же предложили должность инженера на крупном заводе, что было похуже, но, впрочем, тоже неплохо. Институт был успешно закончен, диплом – красный! – получен. И Виталий из одного общежития перебрался в другое – заводское, в современном доме и квартирного типа. Да еще в паспорте появился штамп о прописке – не временной, на годы учебы, а постоянной. Он стал москвичом! Пусть пока без собственной крыши над головой, но москвичом!

…Кружка опустела, на керамической тарелке остались только крошки, но Малахов не чувствовал себя ни сытым, ни довольным. К тому же показалось, что в кухне становится душно. Он распахнул створки, и в комнату тут же ворвался весенний шум со Старой Басманной – кухонные окна у них выходили на улицу. Малахов задумчиво облокотился на подоконник. Поток воспоминаний вырвался из-под его контроля.

…После распределения вчерашний студент очень быстро понял, что на заводе ему не нравится. Разрабатывать, усовершенствовать и внедрять в производство новые технологии было абсолютно неинтересно. Если раньше он относился ко всему этому в теории как к необходимой ступени в достижении цели, ради которой можно было перетерпеть все, то теперь цель была достигнута. Он уже поселился в городе своей мечты. И воплощать на практике то, что осточертело еще в институте, не было никакого желания.

Неизвестно, что стало бы с Малаховым, если бы не очень вовремя начавшаяся перестройка. Закадычный институтский дружок Сашка Семенов одним из первых смекнул, какие радужные перспективы открылись теперь перед предприимчивыми людьми, и как-то быстро успел обратить в свою веру и соскучившегося на заводской работе приятеля. Получился отличный дуэт: у Санька были идеи, смелость и ловкость, приобретенная благодаря некоторому опыту фарцовки, у Виталия – деньги на сберкнижке, врожденное чутье и фото Рокфеллера над кроватью. Первым их совместным бизнесом, Малахов помнил это, как сейчас, была реализация партии ажурных черных колготок. Семенов уговорил купить несколько мешков этих штучек, подпольно состряпанных то ли в Ереване, то ли в Кутаиси. Колготки были сделаны грубовато, кустарное производство чувствовалось за версту – но они были черными, в крупную ячейку, то есть именно такими, какие наши соотечественники видели в западных фильмах и низкопробных иностранных журналах и искренне считали эталоном сексуальности. Все вышло так просто, что молодые люди только руками развели. В то время по Москве у станций метро и в прочих людных местах стали возникать импровизированные рынки, где продавалось буквально все на свете. Ребята покрасивее упаковали несколько колготок в выпрошенные у Сашкиной мамы пакетики, отнесли на первый попавшийся такой базарчик у метро «Белорусская», рядом со знаменитым на весь город цветочным рынком, и показали толстому кавказцу. Тот кинул хищный оценивающий взгляд, вынул из пакетика колготки, внимательно рассмотрел на свету.

– Сколько их у вас?

Ребята сказали.

– Сколько просите?

Пока Виталий думал, что ответить, Санька с невозмутимым лицом назвал цифру, ровно в десять раз превосходящую сумму, которую они отдали за всю партию.

Кавказец поцокал языком:

– Вах, дарагой, што так много? Нэт.

Сашка пожал плечами:

– Не хочешь – не бери, другие возьмут.

И повернулся, делая вид, что хочет уйти. Кавказец поспешно его остановил:

– Ну хоть немного скинь, да?

В конце концов ударили по рукам. И когда все мешки с колготками были переданы толстому кавказцу, ребята оказались в выигрыше один к пяти. Неплохо для первого раза!

С тех пор за что они только не брались… Торговали на вернисаже поделками из дерева, держали палатки, «челноками» возили трикотаж из Польши и косметику из Турции, пробовали перегонять на продажу иномарки и даже открыли на некоторое время маленький цех, где «варили» джинсы. Это дело шло особенно хорошо, жаль, «варенка» очень быстро вышла из моды. На заводе, где зарплата стремительно обесценивалась, Виталий стал бывать все реже. А при первой возможности и вовсе ушел оттуда. Заработанных денег ему вполне хватало на то, чтобы снимать хорошую квартиру. А прописка путем нехитрых финансовых манипуляций у него сохранилась даже тогда, когда он покинул заводское общежитие.

Конечно, не все затеи оказывались одинаково удачными, но, во всяком случае, ни одна их не разорила, наоборот, все приносили более или менее приличные доходы. К тому же за эти годы приятели немало помотались по городам и весям, посмотрели мир. «Так что мне повезло, что я в «ящик» не распределился, – много раз говорил себе Малахов. – Кто бы меня тогда за границу выпустил? Права, ох, права была бабушка – все к лучшему…»

Идея заняться мясом, как ни странно, пришла в голову Виталию. Обычно мозговым центром их союза был Сашка – ему быстро все надоедало, и он с удовольствием переключался с одного, в общем-то, вполне выгодного дела на другое, сулившее еще больший успех. Предложение друга он принял с энтузиазмом – в начале девяностых годов с продуктами в Москве было более чем плохо, парную говядину и телятину, доставленную с малаховской «малой родины», у них буквально отрывали с руками. Тогда им казалось, что и это тоже ненадолго, до следующей идеи. Но дело пошло, Виталий не стал от него отказываться – и, как выяснилось, не прогадал. И вот теперь, как говорится, «имеем, что имеем». Включая банковские счета, бизнес и офис с большим портретом Рокфеллера над столом в кабинете. Конечно, это не только его, Малахова, заслуга, ему очень повезло, что в фирме подобралась отличная команда, тот же Коля Тихомиров или Аркадий… А вот Санька проиграл по-крупному. Цветные металлы, на которые он вздумал перекинуться, оказались очень опасной затеей. В этом деле заправляли крутые ребята, которые шуток не понимали и самодеятельности не любили. Семенова угораздило повздорить с кем-то из них – и через пару дней его нашли в собственном подъезде с двумя смертельными ранениями…

Поток воспоминаний прервали трели мобильного телефона. Малахов взглянул на определитель: Борька Егорин. Чего это приятелю понадобилось в такую рань – времени без десяти десять? Хотя догадаться нетрудно…