Битва за смерть

Алексей некоторое время не решался задать следующий вопрос, но он вырвался сам собой:

– Почему вас сняли с должности командира полка?

– Я оставил полк.

– Зачем?

– Зачем? – переспросил политрук. – Я тоже себя об этом спрашиваю. Я не хотел, но так получилось.

– Они мне каждую ночь снятся, – рассказывал солдат из Пскова, мечтательно глядя перед собой. – Жена и девочки мои. Маша и Люба. Пишут, что живы, что всё хорошо у них, а меня всё равно тревога не покидает…

Ермолаев слушал солдата, попутно оглядывая лес и сугробы. На голове у него ладно сидела пышная лисья шапка – охотничий трофей, добытый и выделанный собственными руками. Ладони согревали варежки, подбитые заячьим мехом. Полушубок стандартный, военного покроя, но толстый кожаный пояс – свой, сибирский, охотничий. На поясе висел огромный нож для разделки звериных туш. Валенки у командира первого взвода тоже были особенными. Изготовленные сибирскими мастерами из шерсти овец только романовской породы, из-за чего получались мягкими, теплыми, не дающими усадки.

Иван лишь одним ухом слушал солдата, а сам не переставал думать о странности леса. Зоркий глаз охотника подмечал любое изменение в окружающей обстановке, будь то сбитая кора на стволе или крохотная ямка в сугробе.

– Дай мне керосиновую лампу, – попросил Ермолаев, внезапно остановившись.

– А они все смотрят на меня и повторяют: «Папа, папа…» – продолжал солдат. – Что ты сказал?

Ермолаев взял у него керосиновую лампу и подошел к сугробу на обочине дороги. Позади сержанта непрерывным потоком двигалась колонна. Присев на корточки, Иван зажег фитиль. Желтый огонек робко засветился в сумраке леса. Ермолаев выкрутил пламя на полную и занес лампу над сугробом. На снежной глади темнела небольшая ямка, которая постороннему человеку ни о чем не говорила.

– След, – выдохнул Ермолаев. – Наконец-то.

– Когда-то давным-давно, – начал рассказ Зайнулов, – так давно, что я уже сомневаюсь – происходило ли это на самом деле, у меня была дочь. В то время я служил в царской армии, наш кавалерийский полк был расквартирован под Санкт-Петербургом. Я был молодым офицером, у меня были молодая жена и дочь одиннадцати лет…

Калинин внезапно увидел, что политруку трудно говорить. Лицо оставалось невозмутимым, но Михаил Ахметович иногда делал неожиданные паузы в рассказе, словно невидимые слезы душили его.

– Однажды мы поссорились с дочерью. Ничего серьезного, я сделал замечание, она не послушалась и стала пререкаться. Я отчитал ее, и она обиделась. До сих пор жалею о случившемся и корю себя, хотя тогда считал свое поведение как родителя правильным. Я сам рос в семье офицера, и меня держали в строгости… Как рассказывали соседи, дочь убежала к реке. Не знаю, что творилось в ее маленькой головке. Может, это и не связано с нашей ссорой. Но с реки она не вернулась…

Алексей почувствовал себя неуютно, слушая исповедь политрука. Он пожалел, что завел этот разговор.

– Ее так и не нашли. Говорили, что в реке есть несколько водоворотов и что ее затянуло в один из них. Это могла быть случайность, нелепая смерть. Девочка не собиралась кидаться в омут, ей просто не повезло. Но меня терзает мысль, что она покончила жизнь самоубийством. Кинулась в речку из-за ссоры со мной. Я не мог с этим смириться, вспоминая, как мы расстались. Хотелось помнить ее радостной, смеющейся, но вместо этого в памяти всплывало заплаканное личико, твердящее что-то наперекор. Жена не вынесла трагедии и сошла с ума. Через несколько лет началась Первая мировая. Я искал смерти, бросался в самое пекло. Но вместо гибели за безрассудное геройство продвинулся по службе… Впрочем, это только предыстория.

Пятого октября сорок первого года наш полк в составе тридцать второй армии Резервного фронта попал в окружение под Вязьмой. Тогда танки Гудериана рвались к Москве. Мы остались без связи и не знали обстановку в других полках. Когда стало понятно, что мы в «котле», я принял решение прорываться из окружения. Двое суток полк пробивался сквозь войска противника, безжалостно уничтожая немцев и неся серьезные потери. Вечером седьмого октября остатки полка вышли из окружения в районе города Юхнова. На утро восьмого мы оказались на полустанке Оболенское возле Малоярославца. Солдаты были голодны и измотаны, многие ранены. Мы не имели представления о том, занят ли Малоярославец. Вокруг ни души. Только ветер завывал среди опустевших домов, да гортанно каркали вороны. Существовала серьезная опасность, что, войдя в город, мы попадем в лапы к немцам. Поэтому решили остановиться на полустанке, перевести дух, собраться с мыслями.

То, что произошло дальше, коренным образом изменило мою судьбу военного командира. Обойди мы этот полустанок стороной – и я бы по-прежнему командовал полком. Хотя я уже стар, чтобы воевать и нести бремя ответственности за солдат… Так вот, пока солдаты отдыхали, я решил пройтись по полустанку, чтобы обдумать дальнейшие действия. Мне всегда лучше думается, когда я прогуливаюсь. Сам не заметил, как отошел от солдат на приличное расстояние. Внезапно со стороны города послышался нарастающий гул двигателя. Я поднял глаза и увидел на дороге приближающийся черный автомобиль.

След был плохим. Промерзший снег, словно сухой песок, осыпался со стенок и стер контур лапы. Кроме того, след был очень старым, Ермолаев даже не мог предположить, когда прошел зверь. В густом хвойном лесу, куда почти не проникает солнце и поверхность сугробов не затвердевает, трудно определить давность следа. Из-за сыпучести снега общий вид следа зависел исключительно от того, как глубоко провалилась нога в снежную толщу. Если в сугробе не попадется корка, образовавшаяся от старых оттепелей, по следу ничего нельзя будет определить.

Зверь провалился глубоко. Об этом можно судить по широкой выволоке – полосе, показывающей, как зверь вытаскивал лапу из сугроба. Плохо, что снег насыпался с крон деревьев и закрыл и след и выволоку.

– Здорово ты, Иван, умеешь следы читать! – позавидовал солдат, рассказ о сне которого Ермолаев выслушивал на протяжении последнего получаса пути. – Вот бы мне так научиться!

– Подержи-ка фонарь, – попросил сержант. Солдат принял керосиновую лампу.

– К этому нельзя относиться абы как, – ответил командир взвода, не прекращая исследования. – Вроде того: научусь и буду знать! К этому нужно относиться основательно.

– Я готов, – с сомнительной серьезностью произнес красноармеец.

– В походных условиях чтению следов не научишься. Занятия нужно проводить в одном месте и в течение нескольких дней кряду.

– Как это?

След большой и незнакомый. Иван, конечно, сомневался, что не знает какого-то зверя в средней полосе России. Просто снежная крупа почти засыпала след…

– Как это? – повторил солдат.

– Что? – отвлекся от своих мыслей Ермолаев.

– Почему нужно в одном месте изучать следы? – не унимался боец.

– Слушай, отстань!

Ермолаев снял рукавицу и медленно погрузил руку в сугроб рядом со следом.

– Вот, хотя бы что ты сейчас делаешь? Ты можешь объяснить?

– Нет, – отрезал Иван. Он что-то нащупал под снегом. – Есть!

– Что есть?

– Спекшийся давнишний снег. Корка. Значит, зверь проткнул лапой верхний слой и оставил след на этой корке.

– Ты хочешь раскопать след?

– Нужно аккуратно снять верхний слой и добраться до корки. Снег сыпучий. След на нем остается плохой, но вот удаляется он очень даже хорошо.

Ермолаев принялся саперной лопаткой бережно снимать белые рыхлые пласты.

– И всё-таки, как научиться читать следы?

– Нужно обладать острым зрением, хорошим обонянием. Нужно знать снег, знать, как ложатся на него тени, какими цветами солнце играет на отпечатке. Тут сотни тонкостей. Очень много основано на интуиции. Чтобы научиться читать следы, нужно написать что-нибудь на сугробе и сидеть возле него, ждать несколько дней. Нужно следить за погодой и смотреть, как она влияет на твою надпись. Как буквы теряют четкость, как размываются, как играют на солнце, как покрываются порошей…

Он убрал лопатку и с превеликой осторожностью стал разгребать снег голыми руками.

– Сейчас тебе не научиться. Нужно каждый день наблюдать. Требуется постоянная практика. И она должна быть беспрерывной. Перерыв ослабляет восприятие многих деталей, и тонкости могут остаться незамеченными.

– Но ведь ты сам давно воюешь, а значит, мог позабыть тонкости.

– У меня опыт большой – хрен позабудешь.

Ермолаев низко склонился над сугробом и, набрав в легкие воздуха, резко и сильно дунул. Снежинки закружились в свете фонаря. След открылся. Иван очень внимательно стал вглядываться в него.

– Проклятие! – наконец произнес он. – Надо командиру доложить.

– Я не знал – наша это машина или немецкая, – продолжал свой рассказ Зайнулов. – Но по поведению шофера, а он решительно направил автомобиль в мою сторону, я понял, что наша.

Она остановилась неподалеку, из салона выскочил статный улыбчивый офицер. Внутри сидел еще кто-то, но я не мог разобрать, кто. Офицер отдал мне честь, назвался капитаном Соболевым и, более ничего не говоря, открыл заднюю дверцу автомобиля. Военный, появившийся оттуда, был невысокого роста, крепкий, с решительным лицом и волевым взглядом. От количества звезд в петлицах я чуть не ослеп, хотя я на своем веку генералов повидал и в царской армии, и в Красной.