Поэтика русской идеи в «великом пятикнижии» Ф. М. Достоевского

В результате все внешние проявления любви (Раскольников целует ногу Соне; она держит его за руки, склоняет голову на грудь и пр.) лишены какой-либо плотскости. Этим писатель подчёркивает не-земную природу любви и её главное предназначение – рождение жизни. Будучи источником всякой жизни, любовь оберегает и воскрешает её и является главным условием возрождения падшего человека. Эта идейная функция образа Сони окончательно формируется во второй редакции романа: «Соня и любовь к ней сломали» [7; 135]; «Спор у него с Мармеладовой. Та говорит: покайтесь. Перспективы новой жизни и любви ему показывает. (Ни слова о любви.) Тот предаёт себя наконец, побеждённый. Жизнь кончилась с одной стороны, начинается с другой» [7; 138].

Между тем, отказавшись от романтической атрибутики отношений между Раскольниковым и Соней, Достоевский был вынужден искать и особую форму признания в любви: ««Я люблю тебя» – горячий разговор» [7; 166]. Но только что определённая внутренняя идея романа («Православное воззрение…» [7; 154]) заставляет его отказаться от прямого объяснения, и ниже он записывает: «NB. НЕ НАДО: Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ» [7;166]; «О любви к Соне мало; только фактами» [7; 167]. Наконец определяется окончательная форма отношений между главным героем и Соней: «Никогда ни одного слова не было произнесено о любви между ними; но Соню, кроме того, что она влюбилась в него ещё в вечер смерти отца, с первого разу поразило то, что он, чтобы успокоить ее, сказал ей, что убил, следственно, до того её уважал, что не побоялся ей открыться совсем. Он же, не говоря с ней о любви, видел, что она ему нужна как воздух, как всё – и любил её беспредельно» [7; 180]. После этого Достоевский убирает из текста романа все прямые указания на любовь между Раскольниковым и Соней: из его рассказа Соне о преступлении [7; 288–290] и из последней встречи перед признанием в полиции [7; 296], и в окончательном тексте романа о любви героев действительно говорится «только фактами», а также немногими авторскими ремарками.

Решив не говорить о любви своих героев прямо, писатель показывает её возникновение и развитие как бы со стороны, через описание их встреч. Таких встреч шесть, все они имеют по-разному важное значение, определяемое изменениями, происходящими в душе Раскольникова. Впервые он встречается с Соней у постели умирающего Мармеладова. Но это ещё не встреча в полном значении слова, потому что Соня, хотя и знает от отца о Раскольникове, не замечает его, поражённая горем. Однако сам герой неожиданно для себя переживает нечто новое и необычное. Из квартиры Мармеладова «он сходил тихо, не торопясь, весь в лихорадке и, не сознавая того, полный одного, нового, необъятного ощущения вдруг прихлынувшей полной и могучей жизни» [6; 146]. Раскольников с удивлением прислушивался к этому новому чувству, как вдруг к нему спустилась Полечка со словами благодарности за его помощь отцу и Катерине Ивановне: «Он увидел приближающееся к нему личико девочки и пухленькие губки, наивно протянувшиеся поцеловать его» [6; 146]. И герой вдруг ясно осознал, что есть иная жизнь и иной мир, а значит, туда есть путь, который можно найти, и он просит о помощи: «Полечка, меня зовут Родион; помолитесь как-нибудь и обо мне: «и раба Родиона» – больше ничего» [6; 147]. Всей своей израненной грехом душой он впитывает живоносное ощущение «полной и могучей жизни», даже не пытаясь осмыслить его разумом: «Ему, как хватающемуся за соломинку, вдруг показалось, что и ему «можно жить, что есть ещё жизнь, что не умерла его жизнь вместе с старою старухой»» [6; 147]. Смысл происходящего пока недоступен герою: «Что же, однако, случилось такого особенного, что так перевернуло его? Да он и сам не знал…» [6; 147]. С одной стороны, у него уже давно «ум с сердцем не в ладу» (сердце стремится к «живой жизни», а разум – к жизни по «теории»), а с другой – внешняя немотивированность произошедшего с героем определяется установкой Достоевского («О любви нет между ними ни слова») и с последовавшими после идейного синтеза изменениями в композиции романа. По первоначальному замыслу, именно во время этой встречи Соня влюбляется в Раскольникова: «Она влюбилась в него ещё в вечер смерти отца» [7; 180]. Но Достоевский значительно сократил сцену, и у Сони не оказалось возможности обращать внимание на кого-либо, кроме умирающего отца. Однако Раскольников именно тогда впервые соприкоснулся с иным, неведомым прежде, миром, что принесло ему подлинное счастье, к которому он бессознательно будет стремиться впредь, ведь и «он был влюблён беспредельно с 1?го вечера, как её увидал» [7; 156].

В этот день любовь только пробудилась в Раскольникове, однако второй встречи могло и не быть. Но назавтра Соня сама пришла к нему, и теперь он влюбился в неё уже по-настоящему. Эта любовь, как и у многих других героев Достоевского, началась с жалости: «Взглянув пристальнее, он вдруг увидал, что это приниженное существо до того уже принижено, что ему вдруг стало жалко» [6; 182]. Сначала эта жалость имела ту же природу, что и в случае помощи Мармеладовым и девочке на бульваре, – это была жалость сильного и великого к слабому и ничтожному. Писатель предельно точно обозначает момент рождения любви в душе Раскольникова: когда Соня «сделала было движение убежать со страху, – в нём что-то как бы перевернулось» [6; 182]. И этот день имеет в судьбе главного героя решающее значение – он окончательно порывает со своим прошлым: сначала внутренне, вдруг осознав, «что <…> уже ни об чём больше, никогда и ни с кем, нельзя ему теперь говорить» [6; 176], а вечером и совсем уйдя из семьи, поручив её заботам Разумихина: «Оставь меня, а их… Не оставь их…» [6; 240]. Но Раскольников уходит не вообще в небытие (этот вариант Достоевский заранее исключает в самом начале романа словами Мармеладова: «Ведь надобно же, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти» [6; 14]), его влечёт за собой последняя надежда: «Может быть, всё воскреснет!» [6; 239].

Эта надежда зиждется на внезапном осознании героем внутренней близости с Соней: «Она должна быть такая же, как и я…» [6; 212]. Достоевский бережно указывает на постепенно возникающее родство душ Раскольникова и Сони: она от робости и страха не смеет сесть, дрожит и едва выговаривает слова, и он вдруг начинает отвечать ей, «привстав тоже и тоже запинаясь и не договаривая…» [6; 182]. Раскольников не сознаёт происходящего, а просто живёт в нём всей своей душой, стремясь продлить его как можно дольше: «Вам направо, Софья Семёновна? Кстати: как вы меня отыскали? – спросил он, как будто желая сказать ей что-то совсем другое. Ему всё хотелось смотреть в её тихие, ясные глаза, и как-то это всё не так удавалось…» [6; 187]. «Новая жизнь» героя уже началась, и это смутно почувствовала его мать: «Предчувствие у меня такое, Дуня. Ну, веришь иль нет, как вошла она, я в ту же минуту и подумала, что тут-то вот главное-то и сидит…» [6; 185].

Соня тоже чувствует, что с ней произошло нечто совсем новое. Выйдя от Раскольникова, «она <…> пошла потупясь, торопясь, чтобы <…> остаться наконец одной, и там, идя, спеша, ни на кого не глядя, ничего не замечая, думать, вспоминать, соображать каждое сказанное слово, каждое обстоятельство. Никогда, никогда она не ощущала ничего подобного. Целый новый мир неведомо и смутно сошел в её душу» [6; 187].

Раскольников и Соня полюбили, поддавшись первому чувству, ещё не зная и не понимая друг друга. Соне достаточно и такой «тихой» любви. Она уже привыкла видеть в Раскольникове какого-то необыкновенного человека, способного на великие подвиги. А он надеялся найти в ней столь же падшее существо, как и он сам, чтобы «сложить хоть часть своих мук» [6; 324] и излить накопившуюся в душе злобу и ненависть. Но очень скоро Раскольников понимает, что «разврат коснулся» Сони «только механически; настоящий разврат ещё не проник ни одною каплей в её сердце: он это видел; она стояла перед ним наяву…» [6; 247]. Отчётливо сознавая совершенную безвыходность положения Сони, изменить которое она не может по причинам, от неё не зависящим, и понимая, что в конце концов её ждёт неминуемая гибель, Раскольников пытается понять, что поддерживает её в этой жизни: «Что она, уж не чуда ли ждёт?» [6; 248].

В общем контексте рассуждений героя, который «был уже скептик, <…> был молод, отвлеченен и, стало быть, жесток…» [6; 247], этот вопрос имеет ироничный оттенок. Рационалистическому сознанию Раскольникова понятия «чудо», «Бог» и т. п. представляются чем-то бесполезным и ненужным, и ответ Сони: «Что же я без Бога-то была?» – он воспринимает как проявление безумия: ««Разве это не признаки помешательства? <…> Юродивая! Юродивая!» – твердил он про себя» [6; 248]. Несмотря на возникшее чувство, духовной близости между ними нет, потому что нет единства веры. Раскольников верит лишь в себя, а Соня знает, что живёт лишь благодаря Богу. Поэтому сейчас он ещё не может понять её, и, если бы она в этот момент тоже не поняла бы его, они расстались бы навсегда, и никакого воскресения не произошло. Но Соня уже любит Раскольникова и потому понимает в нём сердцем то, чего он не может объяснить разумом: «Говори, говори! Я пойму, я про себя всё пойму!» [6; 318]. Пока эта любовь во многом подобна поклонению некоему высшему существу, ведь Соня острее, чем кто-либо другой, чувствует необыкновенность Раскольникова и его призванность к какому-то особому служению. Это чувство связано с тем, что в жизни её семьи он всегда появлялся неизвестно откуда и непонятно почему, оказывал необходимую помощь и исчезал. Все появления Раскольникова слились в её сознании в образ спасителя и заступника, она ждет его как Мессию, со свечой в руках ожидая его прихода[40 - Так ждут прихода Господа благочестивые жены (Мф. 25:2–7).]: «Ей было и тошно, и стыдно, и сладко…» [6; 241]. И когда Раскольников начинает рисовать перед ней мрачные картины будущего, она уверена, что только он способен предотвратить надвигающуюся катастрофу: ««Ох, нет, нет, нет!» – И Соня бессознательным жестом схватила его за обе руки, как бы упрашивая, чтобы нет <…>. Она слушала, с мольбой смотря на него и складывая в немой просьбе руки, точно от него всё и зависело» [6; 245].

Но очень скоро Соня догадывается, что тот герой, которого она себе «намечтала», и тот, который сейчас стоит перед ней, – далеко не один и тот же. Соня сердцем поняла, что совершаемое им добро не связано с верой в его необходимость, оно случайно, а значит, Раскольников наряду с ним может творить и зло. Неожиданно осознав это, Соня посмотрела на него «с каким-то даже испугом» [6; 243], как смотрят на сумасшедшего, внезапно оказавшегося рядом, или на вдруг заработавший механизм непонятного назначения. И Раскольников действительно начинает сеять зло, разрушая хрупкий мирок жизни Сони, который она с таким трудом сберегала. Она пытается остановить Раскольникова: «Если б вы только знали. <…> Вы ничего, ничего не знаете… ах!» [6; 243] и взывает к его великодушию: «Ведь вы, я знаю, вы последнее сами отдали, ещё ничего не видя. А если бы вы всё-то видели, о Господи!» [6; 244], но вдруг её поражает страшная догадка: «Вам ведь всё равно!» [6; 245]. «Всё равно» – это приговор Раскольникову самого Достоевского, в этике которого данная категория обозначает предел нравственного распада личности. «Всё равно» может быть только трупу, и лежи он в могиле, это было бы ничего, но когда он оказывается среди живых людей, то страшен бессмысленностью своих поступков. Не имея ни идеала, ни цели, ни веры, такой человек с одинаковым равнодушием сеет вокруг себя и добро и зло[41 - Ср.: Ставрогин («Бесы»), Смешной человек до самоубийства («Сон смешного человека»).], от которого нет защиты. Поэтому после самого тяжкого удара Раскольникова: «Да, может, и Бога-то совсем нет» [6; 246], выбивающего последнюю опору из-под ног Сони, она «с невыразимым укором взглянула на него, хотела было что-то сказать, но ничего не могла выговорить итолько вдруг горько-горько зарыдала, закрыв руками лицо» [6; 246].

Повествование достигает своего апогея. Две силы – рассудок, вооружённый «теорией» и «казуистикой, отточившейся как бритва», и сердце, хранящее память о том, «как ещё в детстве своём» маленький Родя, сидя на коленях у матери, «лепетал молитвы свои <…>, и как <…> все тогда были счастливы!» [6; 34], стремящееся к живой человеческой жизни, – сходятся в душе Раскольникова в решающей схватке. Для христианского сознания Достоевского исход очевиден – Раскольников «вдруг <…> весь быстро наклонился и, припав к полу, поцеловал ей ногу» [6; 246]. В силу несознаваемости этого поступка самим Раскольниковым его последующая рациональная мотивация («Я не тебе поклонился, я всему страданию человеческому поклонился» [6; 246]) не имеет особого значения. Раскольников преклонился перед Соней, признав, пусть ещё не вполне осознанно, превосходство и власть над собой её любви. Внутренне он уже готов подчиниться этой власти, и потому «с новым, странным, почти болезненным, чувством всматривался он <…> в эти кроткие голубые глаза, могущие сверкать таким огнём, таким суровым энергическим чувством, в это маленькое тело, ещё дрожавшее от негодования и гнева, и всё это казалось ему более и более странным, почти невозможным» [6; 248].

Неожиданно для самого себя герой соприкоснулся с новым, неведомым ему прежде, миром. От старого он только что отрёкся безвозвратно, но его сердце, полное нерастраченных сил, требовало жизни. Поэтому ему была необходима новая идея, которая придала бы этой жизни и смысл и цель. Раскольников понимает, что Соню поддерживает в её нечеловеческом существовании только вера в Бога, он и сам «теоретически» готов поверить в Него – как в красивую сказку о лучшей жизни, которая вдруг как-нибудь сама собой наступит. К этому моменту вера Раскольникова, полученная в родительском доме, истончилась предельно, он уже привык доверять и подчиняться исключительно разуму, считая, как и многие его современники, религию проявлением слабости и невежества. Но, глядя на Соню, он вдруг впервые понимает, что вера может быть и не слабостью, а несокрушимой силой. Раскольников внезапно вспоминает сегодняшний разговор с Порфирием, когда на вопросы следователя он вдруг, сам не понимая почему, ответил утвердительно: «Верую…» [6; 201]. Это странное сближенье поражает его, и Раскольников вдруг понимает, что Лазарь действительно мог воскреснуть! Он хочет вспомнить, как это было, и просит Соню прочесть об этом евангельском событии. При этом борьба сердца и разума не прекращается ни на мгновенье: пока он с непонятным для Сони упорством заставляет её читать, его разум ёрничает: «Недели через три на седьмую версту, милости просим! Я, кажется, сам там буду, если ещё хуже не будет. <…> Тут и сам станешь юродивым! Заразительно!» [6; 249]. Однако он уже попал под неясное обаяние грядущего: «Всё у Сони становилось для него как-то страннее и чудеснее, с каждою минутой» [6; 249].

Чтение Евангелия имеет ещё одно значение – это исповедание Соней всего самого главного в её жизни – той правды, которая давала ей силы жить и оставаться человеком в самых нечеловеческих условиях. К этой правде нового мира пока ещё во многом бессознательно стремится и Раскольников, чувствуя, что она может стать и его правдой. Поэтому он фактически заставляет Соню читать, хотя «слишком хорошо понимал, как тяжело было ей теперь выдавать и обличать всё своё. Он понял, что чувства эти действительно как бы составляли настоящую и уже давнишнюю, может быть, тайну её, может быть ещё с самого отрочества, ещё в семье, подле несчастного отца и сумасшедшей от горя мачехи, среди голодных детей, безобразных криков и попрёков» [6; 250]. Словами Евангелия Соня исповедуется Раскольникову и одновременно учит исповеди и его самого. Причём эта исповедь нужна ей не меньше, чем самому Раскольникову: «Ей мучительно самой хотелось прочесть, несмотря на всю тоску и на все опасения, и именно ему, чтоб он слышал, и непременно теперь – «чтобы там ни вышло потом!»…» [6; 250]. Соню переполняют чувства любви и сострадания к Раскольникову, и слова Евангелия становятся словами её признания в любви к нему.

Достоевский придаёт сцене литургический смысл: окружающее пространство сжимается до «большой, но чрезвычайно низкой, похожей на сарай» комнаты, в которой находятся два человека и Евангелие, полноправно участвующее в действии. Раскольников пришёл к Соне, чтобы «об деле говорить», но Евангелие немедленно начинает притягивать его к себе. Разговаривая с Соней, он всё ближе и ближе подходит к комоду, на котором Оно лежит, наконец берёт в руки, переносит к столу и просит Соню прочесть о Лазаре.

Они стоят перед столом, на котором горит свеча, превращая убогую комнату в храм. При первых звуках Евангелия в нём появляется Тот, о Ком Оно благовестит, ибо «где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них» (Мф. 18:20), и всё сразу преображается. Голос Сони «стал звонок, как металл; торжество и радость звучали в нём и крепили его», и Раскольников, который внутренне уже давно «ожидал этого <…>, обернулся к ней и с волнением смотрел на неё» [6; 251]. «Слово стало плотью», и он увидел не прежнюю испуганную и забитую Сонечку, а воплощённую «Божию правду» – Софию[42 - От греч. ????? – мудрость, разумность, наука.]. Раскольников поклонился ей, ещё только предчувствуя её появленье, теперь же явленный ему образ Божественной Премудрости, представший в единстве любви, веры и надежды поражает его. А между тем Соня продолжала читать, веря, что «и он, он – тоже ослеплённый и неверующий, – он тоже сейчас услышит, он тоже уверует, да, да! сейчас же, теперь же» [6; 251].

Слова Сони – «ослеплённый и неверующий» – указывают на причину произошедшего с Раскольниковым – он не сам ослеп, а его ослепили. Писатель не снимает ответственности с самого человека, но говорит, что помимо внутренней человеческой слабости («неверующий») есть и внешние силы, желающие гибели высшего и прекраснейшего творения Божия. Писатель прямо скажет об этом в эпилоге романа: «Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одарённые умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали заражённые. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали» [6; 419][43 - Именем этих сил, сознательно разрушающих мир Божий и несущих в него зло, писатель назовёт третий роман великого пятикнижия – «Бесы».].

Именно против таких людей обращён гневный пафос Достоевского: «О злодеи, отравившие поколение. Не вы, Н. М<ихайловский>. Корни глубже!» [21; 257]. Писатель видит, как с каждым днём в России множатся разного рода «бесы» – распространители антихристианских и античеловеческих идей, соблазняющие слабых людей мыслями о безнаказанности и вседозволенности, которые дают сила и власть над «всей дрожащей тварью». Обещая человеку «безграничную свободу», они ведут его к «безграничному деспотизму» [10; 311]. Подталкивая к бунту против Бога и призывая поверить во всемогущество науки, они топят его разум в трясине противоречивых и противоречащих друг другу «теорий». Цель всего этого – утолить хоть на время свою ненависть к Богу, изуродовав или уничтожив Его любимое творение – человека. И особое внимание бесов направлено на молодёжь, которую они приносят в жертву своей ненависти.

Немедленного чуда воскресения, так ожидаемого Соней, не произошло, да и не могло произойти, ведь «человек заслуживает своё счастье и всегда страданием» [7; 155], а Раскольникову ещё только предстояло встать на этот путь. Но крепость гордыни уже начинает рушиться в его душе: «Никто ничего не поймёт из них, если ты будешь говорить им, а я понял. Ты мне нужна, потому я к тебе и пришёл» [6; 252]. Пока это признание только её равенства с собой: «Разве ты не то же сделала? Ты тоже переступила… смогла переступить» [6; 252], и в нём ещё очень много высокомерия и гордости. Поглощённый своими переживаниями, Раскольников не замечает главного: из них двоих преступником является только он. Это он «смог переступить» закон Божий и человеческий, подчинившись страсти гордыни. А Соня нарушила закон человеческий, но исполнила Божий, ибо «нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин. 15:13). И сделала она это не в припадке гордости, а в подвиге смирения, пусть ненадолго, но отдалив надвигающуюся катастрофу. Но ослеплённый гордыней Раскольников принял её поступок за обычный квиетизм, не зная, что подобное смирение – «самая страшная сила, какая только может на свете быть!» [9; 241].

Эта мысль Достоевского непосредственно восходит к православной аскетике, согласно которой смирение – прямой и главный антипод гордыни. До знакомства с Соней Раскольников ничего не знал об этом, будучи уверенным, что человека делает сильным «необыкновенность». Такой человек не имеет права терпеть зло и несправедливость и должен бороться с ними, устанавливая себе правила и пределы борьбы. Раскольников определил для себя таким пределом страдания невинных детей: «А ведь дети – образ Христов: «Сих есть царствие Божие». Он велел их чтить и любить, они будущее человечество…» [6; 252]. Цитата Писания тем, кто только что почти смеялся над верой несчастной «юродивой», вводит в роман проблему теодицеи, и тень Ивана Карамазова встаёт за плечами Раскольникова: «Я не Бога не принимаю, я мира, им созданного, мира-то Божьего не принимаю и не могу согласиться принять» [14; 214]. Теодицея обнаруживает главное духовное различие между Раскольниковым и Соней – они оба любят людей, желают им добра и хотят сделать мир лучше, но пути их противоположны: «сила и власть» и «любовь и смирение». На личном опыте Раскольников постиг ошибочность своего пути и сейчас неясно почувствовал, что в Соне заключена какая-то великая правда, которая выше всего того, во что он верил и чем жил всё последнее время. Поэтому он готов научиться этой правде и делает первый шаг ко спасению, обещая Соне завтра сказать, кто убил Лизавету. Этим обещанием Раскольников сознательно отрезает себе путь назад, потому что лгать он не может. Пусть он смог смириться и преклониться лишь перед Соней, но этого достаточно, чтобы начала разрушаться броня гордыни, сковывавшая его душу всё последнее время. На другой день Раскольников снова приходит к Соне, понимая, что только она может повести его дальше по пути спасения: «Так не оставишь меня, Соня? – говорил он, чуть не с надеждой смотря на неё» [6; 316]. И кроткая Сонечка принимает на себя бремя ответственности за душу любимого человека: «Что вы, что вы это над собой (курсив наш. – О. С.) сделали!»[44 - Ср.: «Носите бремена друг друга, и таким образом исполните закон Христов» (Гал. 6:2).] [6; 316]. Она вдруг забыла о своей подруге, убитой Раскольниковым, о сумасшедшей Катерине Ивановне и голодных детях: «Нет, нет тебя несчастнее никого теперь в целом свете!» [6; 316]. Перед такой любовью не устоит никакая гордыня: «Давно уже незнакомое ему чувство волной хлынуло в его душу и разом размягчило её. Он не сопротивлялся ему: две слезы выкатились из его глаз и повисли на ресницах» [6; 316]. Господь возвращает Раскольникову «слёзный дар», просветляя его сознание до детской чистоты, и с этого момента власть любви Сони над его душой необорима, теперь уже она указует ему путь: «Поди сейчас, сию же минуту, стань на перекрёстке, поклонись, поцелуй сначала землю, которую ты осквернил, а потом поклонись всему свету, на все четыре стороны, и скажи всем, вслух: «Я убил!» Тогда Бог опять тебе жизни пошлёт» [6; 322].

Раскольников слышит те же «книжные слова», что и вчера, но они поражают его, потому что в них звучит непреклонная, всепобеждающая вера. Глаза Сони, «доселе полные слёз, вдруг засверкали <…>. Пойдёшь? Пойдёшь? – спрашивала она его, вся дрожа, точно в припадке, схватив его за обе руки, крепко стиснув их в своих руках и смотря на него огневым взглядом» [6; 322]. Соня укрепляет Раскольникова на избранном пути, требуя «принять страдание <…> и искупить себя им» [6; 323] у мира, которому он причинил зло, и получить прощение. Но пока Раскольников воспринимает страдание лишь как неизбежное наказание за то, что «не вынес идею», и его рассудок противится самой мысли опуститься до «твари дрожащей»: «Плуты и подлецы они, Соня!.. <…> Ничего, ничего не поймут они, Соня, и недостойны понять» [6; 323].

На какое-то время ослеплённый гордыней разум героя берёт верх, и мир Раскольникова снова разламывается надвое: в одной половине – он со своей «демонской» гордостью, а в другой – Соня со всем остальным миром. Он уже жалеет и слёз своих, и своего признания, и того, что вообще пришёл к Соне: «Э-эх, люди мы розные! – вскричал он опять, – не пара. И зачем, зачем я пришёл! Никогда не прощу себе этого!» [6; 318]. Но сила любви превыше гордыни: «Нет, нет, это хорошо, что пришёл! Это лучше, чтоб я знала! Гораздо лучше!» [6; 318]. Достоевский открывает миссию Сони во всей полноте – оказывается, сила её такова, что она не только может сейчас спасти Раскольникова, но она могла сделать это и раньше (а ей ведь всего 18 лет!), не допустив преступления: «О Господи!.. Ох, я несчастная!.. И зачем, зачем я тебя прежде не знала! Зачем ты прежде не приходил? О Господи!» [6; 316].

Соня понимает, что для окончательного воскресения Раскольникову необходимо время, и потому она ждёт. Её смирение означает не отказ от борьбы, а, напротив, непреклонную решимость продолжать её во что бы то ни стало и готовность пожертвовать собой ради любимого человека. Осознание этого заставляет Раскольникова страдать: «Он смотрел на Соню и чувствовал, как много на нём было её любви, и странно, ему стало вдруг тяжело и больно, что его так любят» [6; 324]. Это боль от неожиданных перемен, происходящих в нём, ведь «идя к Соне, он чувствовал, что в ней вся его надежда и весь исход; он думал сложить хоть часть своих мук, и вдруг, теперь, когда всё сердце её обратилось к нему, он вдруг почувствовал и сознал, что он стал беспримерно несчастнее, чем был прежде» [6; 324].

Несчастнее, потому что до последней минуты надеялся, что всё пройдёт как-нибудь само собой: сойдясь с Соней, он будет доживать свой век где-нибудь в уединённом месте, любуясь своим страданием и презирая весь мир[45 - Предложение Николая Ставрогина Дарье Шатовой («Бесы»).].

Соня нужна Раскольникову «как воздух, как всё» [7; 180], но мир, в котором она живёт, Раскольников не может принять из-за его несовершенства. Он ещё не знает, что для того, чтобы изменить его, нужно только «перевоспитать себя» [7; 139], ибо только «сделавшись сами лучшими, мы и среду исправим и сделаем лучшею. Ведь только этим одним и можно её исправлять» [21; 15]. Зато об этом знает Соня, как знает и то, что Господь никому не навязывает свою любовь, не вламывается силой в душу, а смиренно и терпеливо ждёт, когда человек сам откроет её навстречу Его любви[46 - «Се, стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему и буду вечерять с ним, и он со Мною» (Откр. 3:20).]. Поэтому Соня изо всех сил старается помочь Раскольникову впустить в душу свет Божественной истины. Она делает это с любовью, но решительно и твёрдо – заставляет Раскольникова исповедоваться и тяжко страдать, осмысляя зло, принесённое им в мир. Но главное, она заставляет его найти в себе себя же самого – чистого, не осквернённого грехопадением («Давно уже незнакомое ему чувство…»). Она словно возвращает Раскольникова в то время, когда с пути, указанного Господом, он свернул в свою «теорию» и едва не погиб.

Но новый путь страшит Раскольникова, ибо «Соня представляла собою неумолимый приговор, решение без перемены. Тут – или её дорога, или его» [6; 354]. Этими словами Достоевский показывает, что третьего пути (бегства от мира) для Раскольникова нет, потому что он не сможет просто доживать свой век, а рано или поздно снова восстанет на Бога и теперь уже очевидно погибнет. Путь Сони страшен Раскольникову своей правотой, подчиниться которой – значит окончательно признать своё поражение, отречься от всей прошлой жизни и начать жить заново. Поэтому в поисках иного исхода он приходит к Свидригайлову, ожидая «чего-нибудь нового, указаний, выхода» [6; 354], но скоро убеждается в нём «как в самом пустейшем и ничтожнейшем злодее в мире» [6; 362], чья жизнь поддерживается лишь «разожжённым угольком» разврата. Неслучайно, что окончательное определение функций образов Свидригайлова и Сони, сделанное Достоевским после идейного синтеза, находится в непосредственной близости: «Свидригайлов – отчаянье, самое циническое. Соня – надежда, самая неосуществимая» [7; 204].

Последний раз Раскольников приходит к Соне на десятый день после преступления, готовясь к покаянному признанию. Его ёрничанье в этот момент является лишь пароксизмом гордости, и Соня понимает, что это «всё было напускное» [6; 403]. Раскольников уже начал перерождаться духовно, и хотя внутренняя борьба ещё продолжается, «чувство» уже «родилось в нём…» [6; 403], и на призыв Сони перекреститься он откликается с готовностью: «О, изволь, это сколько тебе угодно! И от чистого сердца, Соня, от чистого сердца… <…>. Он перекрестился несколько раз» [6; 404]. Его сердце действительно становится чище, а родившееся в нём чувство уже не оставляет Раскольникова, следуя за ним неотступно, как сама Соня. Поэтому стоило только Раскольникову свернуть с прямого пути на Сенную, как «с ним вдруг произошло одно движение, одно ощущение овладело им сразу, захватило его всего – с телом и мыслию» [6; 405]. Зёрна евангельской истины дали свои всходы: «Он вдруг вспомнил слова Сони: «Поди на перекрёсток…» <…>. Он весь задрожал, припомнив это <…>, и ринулся в возможность этого цельного, нового, полного ощущения. Каким-то припадком оно к нему вдруг подступило: загорелось в душе одною искрой и вдруг, как огонь, охватило всего. Всё разом в нём размягчилось, и хлынули слезы. Как стоял, так и упал он на землю… Он стал на колени среди площади, поклонился до земли и поцеловал эту грязную землю, с наслаждением и счастием. Он встал и поклонился в другой раз» [6; 405].

Осуждённый на каторгу, Раскольников не просто оказался в гуще «простого» народа, но стал равным ему. Впервые он по-настоящему близко сошёлся с теми, для кого он хотел стать мудрым и добродетельным владыкой, и вдруг обнаружил, что они нисколько в нём не нуждаются. Более того, все эти люди, несмотря на тяжкие преступления, совершённые ими, одинаково ненавидели Раскольникова, ощущая совершенно чужим себе. Открылась и причина этой ненависти: «Ты безбожник! Ты в Бога не веруешь! – кричали ему. – Убить тебя надо» [6; 419]. Но, ненавидя его, они с необычайной нежностью относились к Соне: «Матушка, Софья Семёновна, мать ты наша, нежная, болезная!» [6; 419]. В конце концов Раскольников понял, что единственное, что отделяет его от мира людей, это вера в Бога, дающая жизни смысл и надежду. Он понял, что никогда не сможет вернуться к людям, если не примет их веру как свою, и первые в жизни сознательно взял в руки Евангелие, принесённое Соней: «Эта книга принадлежала ей, была та самая, из которой она читала ему о воскресении Лазаря. В начале каторги он думал, что она замучит его религией, будет заговаривать о Евангелии и навязывать ему книги. Но, к величайшему его удивлению, она ни разу не заговаривала об этом, ни разу даже не предложила ему Евангелия. Он сам попросил его у ней незадолго до своей болезни, и она молча принесла ему книгу. До сих пор он её и не раскрывал. Он не раскрыл её и теперь, но одна мысль промелькнула в нём: «Разве могут её убеждения не быть теперь и моими убеждениями? Её чувства, её стремления, по крайней мере…»» [6; 422].

Последний оплот гордыни рухнул, и сердце Раскольникова открылось навстречу любви: «Как это случилось, он и сам не знал, но вдруг что-то как бы подхватило его и как бы бросило к её ногам. Он плакал и обнимал её колени. В первое мгновение она ужасно испугалась, и всё лицо её помертвело. Она вскочила с места и, задрожав, смотрела на него. Но тотчас же, в тот же миг она всё поняла. В глазах её засветилось бесконечное счастье; она поняла, и для неё уже не было сомнения, что он любит, бесконечно любит её и что настала же, наконец, эта минута…» [6; 421]. Раскольников «воскрес, и он знал это, чувствовал вполне всем обновившимся существом своим…» [6; 421], «вместо диалектики наступила жизнь» [6; 422]. Начало этой жизни Достоевский знаменует духовным пейзажем, восходящим к первоначальной истории человечества: «С высокого берега открывалась широкая окрестность. С дальнего другого берега чуть слышно доносилась песня. Там, в облитой солнцем необозримой степи, чуть приметными точками чернелись кочевые юрты. Там была свобода и жили другие люди, совсем не похожие на здешних, там как бы самое время остановилось, точно не прошли еще века Авраама и стад его» [6; 421].

Писатель ясно указывает на главную причину происшедшего: «Их воскресила любовь, сердце одного заключало бесконечные источники жизни для сердца другого» [6; 421]. Эти слова фактически завершают роман, однако Достоевский планировал закончить его иначе. Оканчивая работу над последней редакцией романа, он записывает:

«NB. ПОСЛЕДНЯЯ СТРОЧКА

Неисповедимы пути, которыми находит Бог человека» [7; 203].

Архитектоника текста здесь почти такая же, как и при определении внутренней идеи романа в кульминационный момент идейного синтеза [7; 75], что указывает на особую важность этой записи. Завершая третью редакцию романа, Достоевский записывает в тетради фрагмент разговора Сони и Раскольникова, относящийся, вероятно, к «сцене с крестами»: «Я сама была Лазарь умерший, и Христос воскресил меня» [7; 192]. Соня прямо ставит себя рядом с Раскольниковым, как бы говоря ему: верь, и тебе Господь поможет. Принеся себя в жертву ради спасения близких, она нуждалась в помощнике и защитнике, которым не мог быть ни один человек на земле, но только Бог. Если бы не Его помощь, Соня давно бы уже оказалась на одном из путей, о которых Раскольников сказал: «Ей три дороги <…>. Броситься в канаву[47 - Канавы – просторечное название каналов Санкт-Петербурга.], попасть в сумасшедший дом, или… или, наконец, броситься в разврат, дурманящий ум и окаменяющий сердце» [6; 247]. Конец этих дорог один – смерть.

Но Достоевский стремится каждому падающему и падшему человеку указать путь ко спасению. Он напоминает современникам, что этот путь уже указан Христом: «Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет. И всякий, живущий и верующий в Меня, не умрет вовек…» (Ин.:11:25–26). Бог является жизнью и источником всякой жизни, потому что Он «есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем» (1 Ин. 4:16). И «всякий любящий рожден от Бога и знает Бога; Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь» (1 Ин. 4:7). Прямолинейное до тенденциозности: «Их воскресил Бог» – претит Достоевскому-художнику. Поэтому он указывает лишь на сущность отношения Бога к миру – любовь, напоминая, что единственной её целью и результатом является созидание жизни, ибо сам Спаситель говорит о Себе: «Я есмь путь и истина и жизнь» (Ин. 14:6). Надежда на эту жизнь сосредоточилась для Раскольникова в Соне, которая всем своим существом являет образ заповеданной Христом любви – «долготерпит, милосердствует, <…> не завидует, <…> не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; <…> всему верит, всего надеется, все переносит» (1 Кор. 13:3–8). В этих словах любовь предстаёт как главный, универсальный закон бытия, не имеющий ни пространственных, ни временных границ. Эта любовь вечна, как Сам Бог, и Достоевский не случайно переносит это качество на Соню – «вечная Сонечка, пока мир стоит!» [6; 38]. Мир будет жить, пока в нём будет жить любовь, «хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится» (1 Кор. 13:8).

Воплощённая в образе Сони «Божия правда» принесла Раскольникову любовь, очистившую его душу и ставшую залогом его воскресения к новой жизни. Но это воскресение надолго бы затянулось или вовсе не состоялось, если бы одновременно с очищением души от гордыни не шёл процесс разрушения веры Раскольникова в силу разума, способного обеспечить человеку достижение земного рая без помощи Божией. Основанием этого процесса стало действие «земного закона», олицетворяемого образом пристава следственных дел Порфирия Петровича.

Первоначально идея этого образа не выходила за границы детективного жанра – следователь должен был найти и изобличить преступника. Но после идейного синтеза образ следователя значительно усложнился и приобрёл ряд черт, связанных с содержанием внутренней идеи романа. Главной из них явилось подчёркнутое противоречие между внешним обликом и внутренним содержанием. Лицо следователя «было цвета больного, тёмно-жёлтого, но довольно бодрое и даже насмешливое. Оно было бы даже и добродушное, если бы не мешало выражение глаз, с каким-то жидким водянистым блеском, прикрытых почти белыми, моргающими, точно подмигивая кому, ресницами. Взгляд этих глаз как-то странно не гармонировал со всею фигурой, имевшею в себе даже что-то бабье, и придавал ей нечто гораздо более серьёзное, чем с первого взгляда можно было от неё ожидать» [6; 192]; «По комнате он уже почти бегал, <…> выделывая разные жесты, каждый раз удивительно не подходившие к его словам» [6; 260]; «Эй, послушайте старика, серьёзно говорю, Родион Романович (говоря это, едва ли тридцатипятилетний Порфирий Петрович действительно как будто вдруг весь состарился: даже голос его изменился, и как-то весь он скрючился)…» [6; 263] и т. д.

Отмечая эту особенность, С. В. Белов обращается к интересному наблюдению Д. Н. Брещинского над этимологией имени следователя: «В имени и отчестве, возможно, есть намёк на монаршую власть – порфира (пурпурная мантия монарха) и Пётр (первый русский император)»[48 - Белов С. В. Роман Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание»: Комментарий, книга для учителя / Под ред. Д. С. Лихачева. – 2?е изд., испр. и доп. – М.: Просвещение, 1984. – С. 124.]. Имя следователя возникает уже в самом начале работы над романом и не меняется до его окончания. При этом он, являясь важнейшим героем романа, не имеет фамилии. Очевидно, она ему просто не нужна, потому что всё говорит имя, обозначающее официальную власть, «земной закон». Но называть следователя постоянно только по имени было нельзя, это придало бы его образу излишнюю лёгкость и несерьёзность, и Достоевский «примеривает» к его имени разные отчества: «Степанович», «Иванович», «Филипьич», «Семёныч». И только после идейного синтеза он окончательно определяется: «Петрович», конкретизируя принадлежность власти – «царство Петра». Сама речь следователя подчёркивает его самоотождествление с некой силой: «В наших краях» [6; 255], «Без нас вам нельзя обойтись» [6; 352], «у нас», «к нам» и пр.[49 - Подобным же образом проявляется принадлежность к государственной власти в словах другого её представителя – поручика Пороха. Косвенным подтверждением этого может служить и аббревиатура их имён – «ПП».] И подобно тому, как все окружающие сознают и признают силу закона, но не имеют ясного представления об её природе, так и о самом Порфирии никто, даже Разумихин, считающийся его родственником, ничего не знает. При этом сила Порфирия обнаруживается лишь при «официальном» или «полуофициальном» взаимодействии с другими персонажами: ей подчиняется Разумихин [6; 225–226] и даже сам Раскольников [6; 269].

После идейного синтеза внутренний смысл «земной» власти проявляется в особом отношении следователя к преступнику. Он не стремится во что бы то ни стало изобличить его, а, напротив, старается помочь: «А я вам, вот самим Богом клянусь, так «там» подделаю и устрою, что ваша явка выйдет как будто совсем неожиданная. Всю эту психологию мы совсем уничтожим, все подозрения на вас в ничто обращу…» [6; 350]. Следователь объясняет это некоей «привязанностью» к преступнику [6; 344], являющейся следствием понимания мотивов его поступка. За неполные два дня знакомства следователь встречается с преступником трижды, причём, хотя две первые встречи происходят как будто по инициативе Раскольникова, неизбежность этих встреч предопределена волей Порфирия. Кроме того, что он должен встретиться с Раскольниковым как следователь, он уже знает о нём по рассказам Разумихина и своих сослуживцев, а также по его статье в газете. Последнее обстоятельство является для Порфирия наиболее важным: «Я вас давно поджидаю…», ибо «статейку вашу я прочёл <…>, да и подумал: «Ну, с этим человеком так не пройдёт!»» [6; 345].

Уже первая встреча следователя и преступника имеет для обоих решающее значение, хотя Раскольников этого и не сознаёт. Порфирий убеждается в его виновности и подтверждает своё предположение, что главной причиной преступления стала «теория», обосновывающая право и даже обязанность «необыкновенных» людей преступать закон. Он понимает, что Раскольников не обычный преступник: «Вышло-то подло, это правда, да вы-то всё-таки не безнадёжный подлец» [6; 351], и даже убеждается, что Раскольников – честный, «наиблагороднейший» человек: «По крайней мере, долго себя не морочил, разом до последних столбов дошёл» [6; 351], и потому его слова о вере в Бога и в воскресение Лазаря[50 - См.: [6; 201].] Порфирий воспринимает всерьёз. Это обстоятельство имеет для следователя наибольшее значение, так как он понимает, что «теория» не была для Раскольникова ни целью, ни средством для доказательства собственной исключительности, а лишь показалась ему, «нетерпеливому и раздражительному от природы», кратчайшим путём к Новому Иерусалиму – счастливой жизни для всех людей.

Поняв это, Порфирий увидел в Раскольникове не врага, а самого себя двенадцать лет назад: «Вы смелы, заносчивы, серьёзны и… чувствовали, много уж чувствовали <…>. Мне все эти ощущения знакомы, и статейку вашу я прочёл как знакомую. В бессонные ночи и в исступлении она замышлялась, с подыманием и стуканьем сердца, с энтузиазмом подавленным. А опасен этот подавленный, гордый энтузиазм в молодёжи! <…>. Дым, туман, струна звенит в тумане. Статья ваша нелепа и фантастична, но в ней мелькает такая искренность, в ней гордость юная и неподкупная, в ней смелость отчаяния…» [6; 345]. Очевидно, что он и сам не раз представлял себе, как «возьмёт, да и стряхнёт всё к чёрту», но всё же так и не переступил ту черту, о которой Раскольников говорил сестре: «Не перешагнёшь её – несчастна будешь, а перешагнёшь – может, ещё несчастнее будешь» [6; 174]. Порфирий не «перешагнул» и стал несчастен от осознания того, что вся жизнь могла бы сложиться совсем иначе: «Я поконченный человек, больше ничего. Человек, пожалуй, кой-что и знающий, но уж совершенно поконченный» [6; 352]. Сам он уже не может изменить мир, став его неотъемлемой частью, но хочет помочь тому, кто ещё способен на это: «А вы – другая статья: вам Бог жизнь приготовил…» [6; 352]; «Ещё Бога, может, надо благодарить; почём вы знаете: может, вас Бог для чего и бережёт» [6; 351].

Чтобы помочь Раскольникову, Порфирию необходимо поколебать его веру во всемогущество разума. «Психологическими приёмами» и логикой он показывает преступнику слабость и шаткость «математических» оснований жизни и постепенно разрушает интеллектуальную сторону его «необыкновенности». В результате Раскольников, ещё не веря «ни единому слову Порфирия», стал ощущать «какую-то странную наклонность поверить» ему [6; 265]. Нечто подобное произошло и тогда, когда он пришёл к Соне, чтобы сразить её величием собственного страдания, но сам оказался покорён явленной ему силой Божественной Премудрости. И так же, как кроткая Сонечка преобразилась в величественную Софию, сейчас преображается Порфирий, являя собой силу «земного закона»: «Серьёзно предупреждаю: поберегите себя. Я не шучу-с! – проговорил шепотом Порфирий, но на этот раз в лице его уже не было давешнего бабьи-добродушного и испуганного выражения; напротив, теперь он прямо приказывал, строго, нахмурив брови и как будто разом нарушая все тайны и двусмысленности. Но это было только на мгновение. Озадаченный было Раскольников вдруг впал в настоящее исступление; но странно: он опять послушался приказания говорить тише» [6; 268–269].

Как и Соня, Порфирий возвращает Раскольникова, уже почти отчаявшегося и близкого к самоубийству, в некую точку до преступления. Он напоминает герою об его действительной необыкновенности («Я вас почитаю за одного из тех…») и о том, что его «великое предстоящее исполнение…» ещё не осуществлено. Он указывает, что необходимым условием этого «исполнения» должно стать обретение «веры иль Бога» [6; 351]. Порфирий обнаруживает и главную причину произошедшего с Раскольниковым: «Изверились…», а потому и «здравый взгляд потеряли, да и не видите ничего…» [6; 268], что полностью повторяет мысль Сони: «От Бога вы отошли…». Действительно, «ослеплённый и неверующий» Раскольников изверился в возможности жить в мире Божьем, видя в нём слишком много зла и несправедливости, и попытался изменить его, руководствуясь собственными представлениями о добре, истине и справедливости. Понимая это, Порфирий относится к нему не как к заурядному преступнику, а как к несчастному человеку, чья совесть и разум помрачены гордыней и своеволием: «Ваше преступление <…> по совести, оно помрачение и есть» [6; 350]. И так же, как Соня, Порфирий говорит герою о предстоящем ему впереди: «Да много ль вы ещё и жили-то?» [6; 351]. И оказывается, что предназначение Раскольникова важно и кротким «вечным сонечкам», и всесильным порфироносцам.

В деле спасения Раскольникова «Божия правда» и «земной закон» выступают как единая сила, поэтому на вопрос Сони: «Ну как же, как же без человека-то прожить!» [6; 323] словно отвечает Порфирий: «Без нас вам нельзя обойтись» [6; 352]. Соня («Божия правда») пробуждает в Раскольникове живую часть души, очищая её от наслоений цинизма, жестокости и неверия, а Порфирий («земной закон») разрушает веру во всемогущество разума. Он призывает смириться и довериться воле Творца: «А вы лукаво не мудрствуйте; отдайтесь жизни прямо, не рассуждая; не беспокойтесь, – прямо на берег вынесет и на ноги поставит» [6; 351][51 - Эти слова – жизненное credo самого Достоевского, высказанное в письме Н. П. Сусловой 19 апреля 1865 года: «Опять хочу повторить Вам свой всегдашний совет и пожелание: не закупоривайте себя в исключительность, отдайтесь природе, отдайтесь внешнему миру и внешним вещам хоть немножко. Жизнь внешняя, действительная, развивает нашу человеческую природу чрезвычайно» [28, 2; 122].]. И теперь, чтобы воскреснуть к новой жизни, Раскольников должен подчиниться Божией правде и земному человеческому закону и искупить страданием зло, причинённое людям: «Тут уж справедливость. Вот исполните-ка, что требует справедливость. <…> Пострадайте… <…>. В страдании есть идея» [6; 351–352].

Действуя в единстве, «Божия правда» и «земной закон» предстают как выражение единой Божьей воли, необоримость силы которой подчёркивается быстротой изменений, происходящих в душе Раскольникова: на шестой день после преступления он влюбляется в Соню и впервые встречается с Порфирием. На седьмой день утром он подчиняется воле Порфирия, а вечером признаётся Соне в преступлении. Ещё через три дня Порфирий приходит к Раскольникову, предлагая явку с повинной, и на следующий день Раскольников идёт к Соне «за крестами» и сознаётся в содеянном. Это единство функций образов Порфирия и Сони Достоевский подчёркивает особым поэтическим средством. В романе рефреном звучит мысль об «удушающем» воздухе Петербурга. Слово «воздух» помимо обычной семантики имеет в поэтике Достоевского и значение символа, указывающего на духовно-нравственный смысл происходящего. Примером может служить описание действующих лиц в рассказе «Бобок» (1873): «Тут вонь слышится, так сказать, нравственная… Вонь будто бы души, а не тела» [21; 51]. Так и атмосфера, в которой оказался провинциал Раскольников, образована духовными миазмами Петербурга, тяжело больного недугами безверия, гордыни и эгоизма. Первое время он жестоко страдает: «Хотя одну минуту хотелось <…> вздохнуть в другом мире» [6; 11], но постепенно поддаётся окружающей силе и становится сам жесток, зол и преступен.

Человек может противостоять этой духовной заразе, если найдёт постоянный и надёжный источник живой жизни, которым является любовь. И как только Раскольников обращается к этому источнику, ему становится легче: «Он подумал о Соне. Из окна повеяло свежестью» [6; 327]. Особенно сильно эта особенность проявляется в момент принятия окончательного решения, когда герой отказывается от самоубийства и решает «принять страдание». На него обрушивается ливень, который действует как очистительное омовение и даёт возможность попросить у матери благословения на новый путь[52 - Заметим, что именно этот ливень измучил и фактически убил Свидригайлова, душа которого разложилась настолько, что уже не могла переносить дыхание «живой жизни».]. Раскольников словно родился заново и стал «такой же, как был маленький», а когда вновь вышел на улицу, «вечер был свежий, тёплый и ясный…» [6; 398], и он почувствовал веяние нового, чистого, живого воздуха – воздуха любви и надежды, воздуха будущего. Поэтому Раскольникова особо резко поражает удушливая атмосфера прошлого, когда он входит в полицейскую контору: «Опять тот же сор, те же скорлупы на винтообразной лестнице, опять двери квартир отворены настежь, опять (курсив наш. – О. С.) те же кухни, из которых несёт чад и вонь» [6; 406].

Единство образов Сони и Порфирия по отношению к главному герою подчёркивается и идеей страдания. Они оба, каждый по-своему, заставляют преступника осознать необходимость страдания как единственного способа очищения души от поразившей её скверны. Заметим, что Достоевский на своём личном опыте знал, что если человек, принёсший в мир зло, воспринимает своё последующее страдание как справедливое наказание за это зло и принимает его, то это страдание обладает очистительной силой: «Человек беспрерывно должен чувствовать страдание, которое уравновешивается райским наслаждением исполнения закона, то есть жертвой. Тут-то и равновесие земное. Иначе земля была бы бессмысленна» [20; 175]. Страдание даёт осознание прошлого и настоящего и причиняет боль от невозможности исправить сделанное ранее, но в этом нет «никакой несправедливости, ибо жизненное знание и сознание (т. е. непосредственно чувствуемое телом и духом, т. е. жизненным всем процессом) приобретается опытом pro и contra, которое нужно перетащить на себе» [7; 155].

Таков и путь Раскольникова ко спасению: «NB. С самого этого преступления начинается его нравственное развитие, возможность таких вопросов, которых прежде бы не было. В последней главе, в каторге, он говорит, что без этого преступления он бы не обрёл в себе таких вопросов, желаний, чувств, потребностей, стремлений и развития» [7; 140]. Так Господь обращает зло, порождённое гордыней человека, ему же во благо, и преступление становится наказанием за отказ от исполнения воли Бога, и в конце концов приводит к осознанию глубины своего падения и очистительному страданию. Поэтому, как это ни парадоксально, конкретные мотивы преступления оказываются не важны для Достоевского: «Так или этак объяснить всё убийство…» [7; 141].

В поэтике Достоевского страдание предстаёт как гносеологический принцип, направленный на постижение смысла бытия человека. Оно свидетельствует о том, что его душа жива, что она способна расти и быть созвучной миру, откликаясь на все его проявления. Поэтому страдание никогда не было и не могло быть самоценным объектом художественного творчества Достоевского, как это пытались представить некоторые интерпретаторы его творчества[53 - См.: Михайловский Н. К. «Жестокий талант» (1882); Шестов Л. «Пророческий дар» (1906) и др.]. По справедливому замечанию Ю. И. Селезнева, страдание всегда понималось Достоевским исключительно как сила, которая «разбудит <…> человека и никогда уже не даст ему быть равнодушным, потому что это созидательное, пробуждающее душу, открывающее ей самое себя страдание»[54 - Селезнев Ю. И. Достоевский. 2?е изд. – М.: Молодая гвардия, 1985. – С. 325.]. Более того, страдание свидетельствует об осознании человеком содеянного им зла и потому, замечает Н. А. Бердяев, «Достоевский верит в искупающую и возрождающую силу страдания. Для него жизнь есть прежде всего искупление вины через страдание»[55 - Бердяев Н. Миросозерцание Достоевского. – М.: ЗАХАРОВ, 2001. – С. 68.].

Идея страдания звучит ещё и как императив, обращённый к главному герою: «Страданием искупи грех, который ты совершил» (Соня), «Пострадайте, в страдании есть идея» (Порфирий Петрович), «Разве ты, идучи на страдание, не смываешь уже наполовину своё преступление?» (Дуня). Благодаря Порфирию Раскольников узнаёт идею страдания и как бы со стороны: Миколка берёт на себя его преступление, чтобы «страдание принять» и тем самым искупить грехи, которые он успел совершить за время своей жизни в Петербурге. Полагаем, что этим образом Достоевский показывает универсальность действия духовного закона, о котором говорит православие: «Каждый искушается, увлекаясь и искушаясь собственной похотью; похоть же, зачав, рождает грех, а сделанный грех рождает смерть» (Иак. 1:14–15). Как и Раскольников, Миколка молод, так же приехал из провинции и так же поддался развращающему влиянию города. И, как всегда у Достоевского, по «закону отражения идей», близость персонажей только подчёркивает их разность. Различия культурно-образовательного уровня привели к тому, что разврат Раскольникова оказался намного глубже, а его последствия – намного опасней, чем у Миколки. И по той же причине у Раскольникова нет нравственного авторитета, который указал бы единственно верный путь преодоления «разомкнутости и разъединённости» с человечеством. Не имея ни наставника, ни идеала, Раскольников не имеет и ясной цели жизни, лишь чувствуя, что эта цель должна же быть где-то. Страдание само по себе этой целью быть не может, оно может быть лишь средством её достижения, но Раскольников этого ещё не понимает, «ибо жизненное знание и сознание <…> приобретается опытом pro и contra, которое нужно перетащить на себе» [7; 155]. Заметим, что страдание от осознания себя причиной умножения зла в мире является необходимым условием очищения души человека и высветления в ней образа Божия[56 - Человек сотворен по образу и подобию Божию (Быт. 1:26).], который представляет собой заложенные в природу человека свойства личности Самого Бога (любовь, знание добра, истины и красоты, способность к творчеству и др.), развивая которые человек может и должен достичь богоподобия[57 - «Святы будьте, ибо свят Я, Господь, Бог ваш» (Лев. 19:2), «Будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный» (Мф. 5:48).]. Способность видеть эти свойства в любом человеке – неотъемлемая черта христианина, в полноте представленная в поэтике писателя.

В записной тетради, содержащей окончательную редакцию романа, Достоевский записывает: «СИМВОЛ ВЕРЫ» [7; 161], «На этот счёт я вам любопытный анекдот расскажу, символ веры» [7; 165]. Это понятие означает краткое, но полное и точное изложение «главных догматов веры, без доказательств, как предмета восприятия верой» (104;57) каким-либо человеком или сообществом людей. Сам Достоевский писал об этом так: «Я сложил в себе символ веры, в котором всё для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпа<ти>чнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной» [28, 1; 176][58 - Заметим, что никакого противоречия с Евангелием здесь нет, так как Христос есть Бог, а значит – Истина всех истин, абсолютная Истина, выходящая за пределы и логического доказывания, и умопостигаемой действительности.]. Как замечает К. А. Степанян, «с этим зримым, реальным ощущением Христа Достоевский прожил всю жизнь…»[59 - Степанян К. А. К пониманию «реализма в высшем смысле» // Достоевский и мировая культура. Альманах, № 9. – М.: Классика плюс, 1997. – С. 30.].

Православие учит, что одной из открытых человеку целей Боговоплощения было желание Бога-Любви стать ближе к людям. Природа Бога, проявляющаяся в энергиях любви, истины, добра и красоты, с приходом в мир Христа стала видимой, слышимой и осязаемой[60 - По словам св. Иринея Лионского, «для того Слово Божие сделалось человеком и Сын Божий – Сыном человеческим, чтобы человек, соединившись с Сыном Божиим и получив усыновление, сделался сыном Божиим» (В кн.: Иларион (Алфеев), епископ. Православие: В 2 томах. – Изд-во Сретенского монастыря. М., 2008. – Т. 1. – С. 632).]. Евангелие говорит, что Бог «хочет, чтобы все люди спаслись и достигли познания истины» (1 Тим. 2:4). Путь спасения от смерти был указан Богом от сотворения человека, но лишь у немногих людей хватало сил идти им в одиночку. И тогда, ради спасения всех, Бог стал человеком и «пострадал за нас, оставив нам пример, дабы мы могли идти по следам Его» (1 Петр. 2:21).

Черновики романа отражают процесс формирования ядра содержания внутренней идеи романа: «Капитальное. Всё замутилось! Где же обетование, что пребудет «Дух во веки», что пребудет до скончания мира Христос и что, стало быть, уже не уклонится в своём развитии с пути человечество? Стало быть, непременно есть где-нибудь!» [7; 191]. Отвечая на этот вопрос, писатель долгое время обдумывал варианты непосредственного включения в повествование образа Христа, с явления Которого должно было начаться возрождение главного героя к жизни. В первой редакции: «Христос, баррикада» [7; 77]. Во второй: «Видение Христа. Прощение просит у народа» [7; 135]; «Ходьба, видение» [7; 137]; «Видение Христа» [7; 139]. В третьей: «Вихрь, Христос…» [7; 148]. И наконец, уже после идейного синтеза, возникает замысел отдельной главы: «Глава «Христос» <…> кончается пожаром» [7; 166]. Явление Христа должно было открыть преступнику его неправоту, подвигнуть к совершению какого-нибудь подвига во имя людей (например, спасти кого-нибудь на каком-нибудь пожаре), заставить сознаться в преступлении, «принять страдание» и в конце концов возродиться к новой жизни[61 - Важно отметить, что мысль о возможности нахождения поэтических средств для точного, не погрешающего против евангельского Откровения, изображения Христа в художественном тексте не оставляла писателя и после окончания романа. В декабре 1867 г. (через год после окончания «Преступления…») Достоевский пишет А. Н. Майкову о новом замысле: «Давно уже (курсив наш. – О. С.) мучила меня одна мысль, но я боялся из неё сделать роман, потому что мысль слишком трудная и я к ней не приготовлен, хотя мысль вполне соблазнительная и я люблю её. Идея эта – изобразить вполне прекрасного человека. Труднее этого, по-моему, быть ничего не может, в наше время особенно» [28, 2; 240–241]. Слова «давно уже», несомненно, указывают и на время создания «Преступления…».]. Обдумывая сцену явления Христа главному герою, писатель представлял, как Он будет выглядеть, что и как будет говорить и делать. Но в окончательном тексте романа этой сцены нет. Писатель пошёл иным путём – постарался увидеть и показать образ Бога в душах своих героев. Поэтому ответ на вопрос о том, насколько Раскольников сохранил в себе этот образ, должен одновременно стать ответом на вопрос о возможности его спасения. Полагаем, что поэтические средства, использованные писателем для решения этой задачи, в разных романах великого пятикнижия не могут быть принципиально разными, и поэтому обращаемся к интересным наблюдениям И. А. Кирилловой над образом главного героя в «Идиоте». По её словам, для того, чтобы создать «истинно христоподобный образ, единосущный со своим прообразом, Христом, «просвечиваемый» Им и проявляющий Его через отрешённую любовь и жертвенность», Достоевским «применяются некоторые приёмы иконописи: <…> умаление чувственных черт, выделение духовно значимых черт, лика, взора. Натуральная перспектива заменяется перспективой обращённости на зрителя с целью вовлечения в преобразующее его откровение <…>. Христоподобный образ Мышкина должен быть «поставлен» посредством приёмов, обособляющих и преображающих образ, не нарушая при этом его органической связи с окружающими «земными» образами»[62 - Кириллова И. А. Литературное воплощение образа Христа // Вопросы литературы. 1991. Август. – С. 71.]. При этом «выделяемые детали (фигура, глаза, светлые волосы, борода, одежда с её скудостью и непригодностью к суровым условиям) отражают иконописно и духовно значимые черты: душевную чистоту, бедность в миру, отрешённость от чувственного»[63 - Там же. – С. 72.].