Слева от Азии

Ну, как вам новость? Как в кино говорят – «убойная». Вот, значит, чего Петрович такой неестественный. Все дела Лесника на него свалились, все заботы и вся ответственность. А её, ответственности, столько, что табун лошадей подавится. Там же, у Лесника, деньги, недвижимость, люди, связи, обещания, сделки, крышевания, мировые разборы, стрелки – белки – ёлки – палки. А тут мы с женой, которых надо срочно выводить из – под удара. Вывел, блин, а сам под него и угодил… Интересно, а мне вот прямо сейчас, страшно от этой новости? Ведь в перечне лицензионной дичи на отстрел я тоже имеюсь…. А мне сейчас не страшно, почему? Не знаю. Мне только противно от понимания происходящего и очень – очень жалко Лесника. Господи! Пусть он спокойно умрёт или не сильно страдает, если придёт в себя. Не оставляй его, Господи, в виде однорукого растения! Не такой он и бандит, если честно. Я совсем не уверен в том, что он мечтал с детства стать вором в законе, очень не уверен. И ещё не уверен в одной сентенции искусственно клонированной сегодняшней морали о том, что человек не подвластен ситуации и сложившимся обстоятельствам. Подвластен. Человек – обычный заложник той системы, на тиранию которой пришлось его пребывание на Земле. Это убеждение, утверждение и аксиома. Три в одном, три составляющие и три источника, которые иногда помогают понять истинное человеческое существо, а не ту, актёрскую самодеятельность, демонстрируемую на людях. Ситуация и обстоятельства – вот настоящие родители и воспитатели человека. Одновременно и похоронная команда. Не весело, но, правда. Яркий пример этому Лесник. В самый разгар подготовки к первому классу началась война. Его отца, из их любимой и провинциальной Коломны, через неделю после Левитановского радиовыступления забрали «добровольцем» мужики в НКВДшной форме. Куда забрали, никто так и не узнал, да и кто что мог узнать, в первые дни войны? Одним словом, погиб его отец без вести, в первые месяцы отступления… кто тогда думал о солдатах? Мать с маленьким Аркашей спешно едут к родне за Уральские самоцветные горы. Там, в небольшом ПГТ Уставка они и осели у дяди мужа – местного сапожника и городского пьяницы. Мать Аркаши – дама видная и непозволительной красоты казачка, устроилась посудомойкой в бывший ресторан, а теперь столовую для командного состава воинской части, занимавшейся быстрым формированием личного состава будущей непобедимой армии. Готовили здесь лётчиков. Два взлёта и две посадки – вот и весь минимум, за который получали лейтенантские нашлёпки на петлицы и фасонистую походку прославленных воздушных ассов. Тут же осваивались танки, пушки и прочая смертоносная атрибутика войны. Иногда за обедом, но чаще на вечерних посиделках, офицеры усугубляли наркомовские сто граммов за один глоток и во всю Ивановскую пьянеющими рожами грозили Гитлеру. Правда, никто не грозился рассчитаться за варварскую войну лично. Храбрости хватало только на абстрактные обещания утопить в Рейне всех, кто посмел на нас… то есть, на них напасть.

Так и потянулись месяцы вроде бы спокойной и размеренной жизни. Мать Аркаши втянулась в работу, Аркаша втянулся в учёбу. Вдвоём они втянулись в постоянное ожидание известий от отца и мужа.

Месяцы, плавно перетекая из одного в другой, стали перетекать в годы. Вот уже в апреле Аркаше будет одиннадцать, а офицеры в столовой открыто обсуждают дату окончания войны. Значит, впереди снова замаячила мирная жизнь, и возможность вернуться в свою родную провинцию.

Победа, как и старость, совершенно неизбежны и приходят они, чаще всего, неожиданно. Майский день 45 года тоже не стал исключением. Радость, пальба в воздух, вино и расстёгнутые гимнастёрки у рядового состава – всё смешалось в один карнавальный коктейль в ПГТ Уставка. Но, как иногда постоянно происходит, смешалась общая радость, выпав в осадок личной трагедией. В той воинской части был один самодовольный майор – замполит. Он стучал на всех и на вся из-за боязни отправки на фронт, теперь же, в эти майские дни, ставший всем другом и чуть ли не главным победителем в войне. На радостях он решает покарнавалить, по-поводу победы, с особым шиком.

Глава 2

Под явным и неопровержимым предлогом, майор пришёл домой к сапожнику.

Неторопливо спаивая хозяина дармовым вином, он, на самом деле, поджидал его постоялицу и, одновременно, дальнюю родственницу. Малолетнего Аркадия он не рассчитывал увидеть, так как в день Победы пацанве было не до дома и вообще не до чего. На улице было столько всего интересного и уже незапрещённого! Ему в тот день дали даже стрельнуть из настоящего пистолета!

Изрядно проголодавшись, Аркаша забежал домой, чтобы взять что – нибудь перекусить и снова убежать с приятелями на праздничные и шумные улицы. Но взять он смог только тот трагический осадок, который ему приготовила победная весна. Вбежав в квартиру, Аркадий просто не поверил тому, что увидел. По квартире словно пролетел беспощадный смерч в поисках долгожданной добычи, которую он, кстати, и нашёл.

Толстожопый замполит, в своём неуёмном желании затейливо отгулять заслуженную лично им Победу, попросту выпустил на волю дремавшее у него внутри животное, бессмысленное в своей жестокости и одновременно смердящее страхом. Майор попросту избил красивую и несговорчивую казачку, привязав её портупеей к металлической спинке кровати. Что именно майор с ней делал Аркадий так и не понял – он был пока ещё развит в ногу со своим временем. Не смог он тогда понять, почему у мамы между ног торчит донышко бутылки. И почему так много крови у мамы на лице?

Пьяный родственник храпел под сломанным столом среди вилок, окурков и замполитовской одежды. Сапожник и не ведал даже, что произошло в его квартире. Он попросту добросовестно отключился.

В эти, уже не секунды, а минуты разглядывания крушения детских понятий о людях и о жизни, Аркадий стал каким-то взрослым. Он не сразу понял тогда, чего именно у него не стало в этот радостный день, но чего-то очень важного не стало. У него что-то отобрали… и отобрал этот замполит, касающийся своим омерзительным, дряблым телом, почему-то безразличную маму. Сами собой вспомнились разговоры мальчишек во дворе о том, кто, как и с кем из девчонок «зажимался», о первых неумелых поцелуях и ещё о том, что девчонки боялись того, что у мальчишек «встаёт».

– А у тебя уже встаёт? – немного высокомерно спрашивали у Аркаши дворовые мальчишки, которые были всего-то на год старше.

Неожиданное понимание происходящего поразило Аркадия своей простотой и ясностью. «Позажиматься» и «встаёт»…. Встало… у дяди замполита встало…. Всё понял мальчик на этом уроке взрослой жизни.

Аркадий поднял с пола треугольный сапожный нож, которым в тот день пользовались, в качестве столового прибора, и уже ни о чём не думая, а так, словно в запланированной игре, спокойно подошёл к голому телу майора, и так же спокойно вогнал нож по самую заизолированную ручку в основание того, что встало у «дяди замполита». Так же спокойно он развернулся и вышел из квартиры. Он не раздумывал, куда ему идти. Он пошёл к дворничихе Зарине, чтобы вызвать неотложку для своей мамы. Сердобольная Зарина вызвала ещё и милицию….

Разбирательство длилось около недели. Пьяного родственника в тот же день быстро привели в чувство и подробно расспросили о произошедшем. А что мог рассказать патологический алкоголик? Он, путаясь в собственных губах, и не до конца проговаривая весь алфавит, бормотал о приходе замполита с тремя бутылками вина и о том, как они сели праздновать. Но вот только… точно! Вспомнил! Третью они так и не открыли. В смысле бутылку. А товарищи милиция не находила её? В смысле бутылку? Разозлившийся милиционер треснул выпивоху папкой по голове и сел что – то писать.

Замполит, когда вышел из болевого шока и пьяного угара, начал выть на всю палату от боли и обиды – «вставалка» у него была теперь только для мебели. И мочиться он теперь сможет, со слов врача, через научно названную штуковину – «фистулу». Под вечер в палату к нему нагрянуло какое – то замполитовское начальство и долго там орало. Иногда даже дуэтом. После выписки майора сделали капитаном и отправили куда-то в Среднюю Азию руководить военкоматом.

На все вопросы милиционера Аркадий отвечал по-ленински честно, чем вызвал острый приступ мигрени у опера. Что же такое получается? Если верить парнишке, то майора надо срочно тащить обратно, и показательно садить за такой карнавал. Но, с другой стороны, майор вроде и пострадавшее лицо, то есть рожа. Кто же его сапожным ножом? Если баба, то она в коме до сих пор и с ней не поговоришь. А если пацан не врёт, он по правде самолично сделал майору полное обрезание в буквальном смысле, то снова оперу ни горячо, ни холодно. По какой статье одиннадцатилетнего пацана припарковать в колонию? А вдруг этот Аркадий мамашу просто выгораживает, и всё берёт на себя? Что делать опер не знал и не мог даже представить, с какой стороны подойти к этому делу. Настроение милиционеру портило ещё и начальство, обещавшее, в случае долгого расследования этого дела, оторвать оперу то, что теперь майору стало без надобности.

Решение пришло неожиданно. В виде жены майора, дамы видной и паскудной. В замужестве она была практически в раю – льготы, знакомства, авторитет и доппаёк. Покувыркаться с чужими мужиками в постели, она была очень даже не против, чем была похожа на мужа. А что теперь? Всё нажитое и налаженное коту под хвост? Ехать к чурбанам в пустыню и искать там тень? Короче, жена майора пришла и принесла в подоле решение, которое сначала не устроило майора. А когда за закрытыми дверями они простонали минуты три, сомнений у опера в правильности «принятого им решения» уже не было. Бабу, эту «сучку – посудомойку», пока что подержать в больнице, и при первом удобном случае правильно с ней поговорить. Мальчишку – отправить в посёлок для беспризорных сирот, другими словами, на упрощённую зону для малолетних. Тем более, что командовал тем посёлком брат мужа. Он и приглядит за мальцом по полной воспитательной программе. Она же мчится на приём к самому главному начальству мужа, чтобы вымолить снисхождение. Такой вот образовался расклад. По большому счёту это и опера устраивало – виновник, то бишь, пацан, наказан, но по малолетству не строго. Мамаша, если даст Бог, оклыгает и сама расскажет, как дело было. Только вот на тот момент дело уже можно и в архив спрятать. При таком раскладе, опер более не рисковал потерять свою «вставалку».

Так или примерно так всё и произошло. Суд состоялся скорый, но справедливый: свидетель, она же потерпевшая, не допрошена по причине болезни. По той же причине толком не допрошен и майор, хотя до конца его статус определён не был – то ли потерпевший, то ли какой – то полуобвиняемый. А вот в отношении Аркадия у судьи возникли очень большие сомнения, несмотря на полное и абсолютно спокойное признание. После совещания судьи в его комнате сначала с женой майора, а потом и с присяжными, в течение долгих семи минут, постановили: Аркадия направить в Омский посёлок для сирот – правонарушителей (так выразился гособвинитель). Судья же обозвал это учреждение исправительной системы специальным шифром из цифр и букв. Срок нахождения в Омске Аркадию назначили тоже хитро – до полного выздоровления его матери или до обнаружения каких – нибудь дееспособных родственников, могущими стать опекунами, усыновителями и т. д. и т. п. Только никто не обратил внимания на две вещи – почему никоим образом не рассматривалось уголовное дело в отношении факта изнасилования с особым цинизмом матери Аркадия, и почему на срок выздоровления вышеупомянутой потерпевшей, мальчишку надо было отправлять на другой конец страны – в край ссылок, тюрем и декабристских могил?

Подробностей тех дней, да и последующих лет тоже, никто толком не знает. Кое-что рассказывал сам Лесник, кое-что рассказывал Петрович, который, за хорошую взятку, купил право несколько часов полистать уголовное дело Лесника. Некоторые основные факты всё же всплыли, и по ним можно получить представление о тех годах, о людских характерах и о людских судьбах.

Мать Аркадия быстренько заштопали и кое-как подправили внешность. Но, так же быстро, обратили внимание на то, что она стала заговариваться и проявлять признаки умственного расстройства. Из-за этого её снарядили в скорбный дом, где она скончалась через семь месяцев от воспаления лёгких. Сомнения, относительно этого диагноза, у Лесника оставались всю его жизнь.

Маленький Аркадий отправился этапом в Омск. Пересылочные тюрьмы заполняли голову мальчика рассказами, а иногда и обычными бравурными враками, его однолеток, ставших уже рецидивистами. Вся эта полуромантическая болтовня о лагерях и понятиях, о воровской чести и воровской иерархии не производили должного впечатления на Аркадия. Он просто слушал. Но, странное дело, эти, уже «бывалые» малолетки, ни разу не посмели тронуть мальчишку, или даже просто поиздеваться над ним. Их, почему-то, останавливало его спокойствие и непоказное безразличие ко всему происходящему, и ко всему окружающему. Если человек настолько спокоен и отстранён от всего вокруг, то он, либо, сам «бывалый», либо способен на всё, что угодно. Таких лучше не трогать.

Но внешнее спокойствие было только внешним. Аркадий жадно вслушивался во все «взрослые» разговоры мальчишек. Он старался понять новые слова на тюремном жаргоне, старался запомнить услышанные истории о многочисленных неудачных побегах и легенды о нескольких удачных. Он старался запомнить правила содержания в колониях…. Одним словом, всё то, что готовила ему жизнь на ближайшие несколько лет.

Аркадия этапировали полтора месяца в маленький посёлок, в двухстах километрах от Омска. Собственно говоря, и сам посёлок был достаточно условным понятием. Стоявшая в лесной глуши колония либерального режима содержания, имела в своём распоряжении несколько бараков – общежитий для сирот и несколько домов для, собственно, администрации и охраны. Был и маленький магазинчик.

Жила эта колония за счёт такого же небольшого предприятия, по изготовлению ученических ручек и грифельных карандашей, на которые ставилось клеймо «Фабрика им. Сакко и Ванцетти». На этой фабрике работали только мальчишки, составлявшие охраняемый контингент. Охранников было пять человек, над которыми стояли начальник лагеря и замполит.

Работы для охраны было немного – вряд ли кто из мальчишек, запуганных страшными рассказами об ужасах в лесу, отважился бы на побег. Поэтому жизнь была здесь сытой и спокойной.

А вот, что касается начальника этого посёлка, то это отдельная история. Уже упоминалось, что потерпевший, он же безчленный член КПСС, приходился этому начальнику родным братом. Поэтому известие о скором прибытии в лагерь виновника братишкиного позора, начальник посёлка принял, как подарок судьбы в его справедливые руки. Братья Гвоздиковы, а такую фамилию они носили, не слишком отличались друг от друга своими скверными пристрастиями. Если младший братец обожал секс на грани изуверства, то старший обожал сексуальных партнёров намного моложе себя. По-возможности, не старше двенадцати лет. Но жизнь в однополой колонии слегка видоизменила его пристрастия с маленьких девочек на мальчишеские попки, что было тоже приятным занятием. Вместе с замполитом они регулярно устраивали «медосмотры» вновь прибывшим, пуская на «круг» одного или двух мальчиков. Утолив первый порыв «попчной» страсти, мужчины выпивали и закусывали, не забывая предложить выпить и мальчикам. Затем всё повторялось по новой, до полной одури. Под утро мальчишек отпускали в общежитие, где они узнавали, что их только что приобщили к прописанным в колонии. Теперь и охранники могли воспользоваться мальчишками не по назначению в любое время дня и ночи, и лучше не отказывать, иначе поколотят прикладами до полусмерти. Из-за необдуманного отказа двух мальчиков в прошлом месяце похоронили. Так что «не ссыте, пацики, давайте выживать вместе».

Относительно Аркадия, у старшего Гвоздикова была своя задумка. Делить мальчишку он ни с кем не хотел, рассчитывая «задолбать» пацана так, что у него мозги через сопатку полезут.

Вновь прибывших записывал такой же «прописанный» в колонии мальчишка с еврейским именем Аарон. Он, как громко именовали его должность, «служил писарем при штабе». Иногда «утешая» начальника или замполита, он старательно запоминал всё, что говорилось в кабинете без оглядки на «чужие» уши. Слушал он и про Аркадия, и про ожидавшую его участь. Почувствовав в имени «Аркадий» что-то своё, родное, Аарон, записывая данные вновь прибывших с обложек личных дел, с сожалением посмотрел на Аркадия и тихонько сказал:

– Этот шлемазл начальник не слезет с твоего тохеса, пока ты не умрёшь. Бежать тебе надо, но куда отсюда? Я уже плачу по тебе, гой. Начальник уже яин купил для тебя…. Если выживешь – приходи ко мне…. Хотя… как у него выжить? Он здесь – адони…. Следующий!

Не много Аркадий понял со слов писаря, но предостережение в словах о том, что ему надо бежать, плотно засело в голове. Аркадий оглянулся и посмотрел вокруг себя – бараки, домики и вокруг лес. Куда бежать? Закончить горестную мысль мальчику не удалось, всех вновь прибывших охрана начала устанавливать в какое-то подобие шеренги, для отправки на дезинфекцию и дальше в карантинный барак. По очереди в голове начали всплывать пересылочные рассказы «бывалых» подростков о побегах, походившие больше на дерзкие приключения графа Монте-Кристо. Но во всех этих баснях было одно общее звено, на которое Аркаша обратил внимание. Это была наглость. Не совсем простое поведение при побеге – вот что отличало героев мальчишеских рассказов.

Когда уже начало смеркаться, Аркадия вызвал из карантинного барака усатый охранник и повёл к домику начальника лагеря.

Подробности отсутствуют снова, за исключением описания внешности охранника и описания событий того для и вечера.

Когда уже пьяный и голый, Гвоздиков начал срывать одежду с мальчишки, Аркадий схватил карандаш из стакана, стоящего на столе, и изо всех своих детских сил вогнал его прямо глаз начальнику. Очень удивил мальчика звук, с которым карандаш вошёл в голову- с таким звуком разрезали капусту.

Гвоздиков попытался схватиться за короткий хвостик карандаша руками, как-то противно зарычал и упал на колени, упёршись лбом в ножку собственного стола. Немного ещё постояв в этой позе, задница начальника осела на пятки. Это уже было положение мёртвого тела.

Аркадий, не понимая зачем, обыскал одежду начальника и, вынув деньги из кошелька, вышел из кабинета. Тут же напоролся на охранника.

– Куда? – спросил тот.

– За вином, – сказал Аркадий и показал зажатые в кулаке деньги.

– А-а, давай-давай, – понимающе ухмыльнулся охранник и полез в карман за кисетом.

Мальчик спокойно вышел из круга света, разлитого фонарём на доме начальника и со всех ног побежал в сторону леса, о котором ещё не успел наслушаться страшных рассказов. Он бежал по дровяным щепкам, заменявшим тротуар, по никогда не высыхающей зловонной жиже около магазина, по разбитым ящикам, бесхозно валяющимся на каждом шагу. Куда он бежал? Не ясно было. Он бежал отсюда.

На дворе был август, но по омским меркам это уже осень. Но что замечал бегущий, как испуганный олень, Аркадий? Он боялся только одного – чтобы ветка не попала в глаз.

Сколько он бегал и сколько выживал в лесу – никто не знает. Одни говорили пять дней, Валера, пересказывая в который раз пересказанное другими, увеличил срок до двух недель. Но только однажды Аркадий проснулся не под деревом, а на кровати под одеялом в тёплой избе. Его, истощённого, голодного и полузамёрзшего, нашёл бортник и принёс в деревушку, затерянную в бескрайней Сибири.

Жители деревушки промышляли бортничеством, собирали грибы и ягоды. Одним словом жили в ладу с природой и были староверами, нашедшими себе безлюдное место вдали от греховного и суетного мира. Подлечив мальчишку, они оставили его у себя. Учили жить в лесу, понимать его, не вредить ему и не бояться. Принимать его в свою веру не торопились, просто ожидали, когда он сам созреет для Божьего служения.

Так продолжалось до глубокой осени 1953 года, когда после амнистии отряды НКВД и спецотряды оперативной милиции начали отлавливать выпущенных на свободу уголовников, собиравшихся в лихие артели и промышлявших разбойным делом по лесным посёлкам и заимкам.

Такой отряд и забрёл в деревушку староверов, в которой жил девятнадцатилетний Аркадий. Непрошенных и наглых гостей из чужого мира вышел встречать староста деревушки. Солдаты были измучены многочасовым походом по лесам, поэтому ограничились только просмотром живущих в деревне, и поимённой переписи всего взрослого населения. Староста повелел подчиниться людям в форме, в обмен на обещание офицера поскорее убраться из деревушки.

К сидящему на пне солдату и до конца не понимавшему, на кой ляд ему надо переписывать имена староверов, по одному подходили местные и представлялись:

– Раб Божий Лазарь.

– Раба Божья Анастасия.

И только один высокий и крепкий парень подошёл и представился по «человечески»:

– Аркадий Михайлович Ильин.