В гору на коньках

Зимой дети мерзли, болели тифом и чесоткой. Лечили их тем, что было под рукой – мазали дегтем с головы до ног. Все они были в лохмотьях и чирьях, все были истощены.

Летом, когда вызревали райки и дикие абрикосы, детский дом мучился от отравлений. Этот сладковато-кислый запах преследовал потом Александра всю жизнь. С тех пор он стал рьяным поборником чистоты и гигиены.

Война закончилась и то, чего так долго ждали – благополучие, свобода, изобилие, как будто провалилось в таинственный временной портал. Из невыносимой жизнь превратилась в терпимую, хоть в газетах писали о счастье.

Я видел фото из семейного архива. Подростком Саша Абент был похож на гадкого утенка. Он раздобыл на помойке женские ботинки сорокового размера, так называемые «бессарабки». У них были лакированные носы и пятисантиметровый каблучок. На той фотографии Саша Абент стоит в этих бессарабках. Худой и хилый, с огромным носом. На круглой голове висят черные сальные волосы, причесанные на прямой пробор как у полового в трактире. Узкий лоб и впалые щеки пылают ярко-красной россыпью прыщей. У него было кислое выражение лица, глаза старика и скверный характер.

Людей он выносил с трудом. От них пахло, они кричали, говорили много лишнего. Саша Абент любил природу. В детском доме он утверждал, что сквозь грязные окна видит, как растут растения, что понимает язык птиц и некоторых, не особо крупных зверей. Его за это били учителя.

Когда били, Саша Абент терпел молча. Он мог терпеть долго, почти целый час. Экзекуция закачивалась, Саша натягивал штаны на тощий зад, презрительно сообщал разгоряченному воспитателю, утиравшему пот рукой, прямо в его разгоряченную рожу: «Мне не больно, не дождешься, мне никогда не будет больно!». Его били сильнее и дольше.

Сашу Абента не интересовали игры со сверстниками, не привлекали девочки. Он мог неподвижно сидеть часами и смотреть в одну точку, мечтал стать другом ветру, носиться вместе с ним в степи, в молчании, таком наполненном, что слова кажутся смешными.

Когда у ребят стали пробиваться черные тараканьи усы, и воздух комнаты пропитывался по ночам тошнотворной сладкой вонью, Саша Абент услышал, как одна нянечка сказала другой, что неуправляемый жидёнок останется при детском доме дворником. В училище его не отдадут. Уже подписан приказ. Слишком он чудной, слабоумный. Саше стало страшно за себя.

Страх разбухал в нем, мешал уснуть, толкая непонятно на что, прямо спихивал с кровати. В пятнадцать лет бархатной апрельской сиреневой ночью, осторожно ступая по усеянному занозами полу, вздрагивая от малейшего шороха, Саша пробрался в кабинет директора. Украл свои документы и две золотые цепочки из верхнего ящика письменного стола.

Он знал, что в центре, возле ЦУМа, в зной и в холод собираются странные, нехорошие люди. Про них рассказывали дикие вещи: якобы в войну они отсидели в тюрьме за то, что любят спать друг с другом. Якобы многие, большинство из них, тянут без разбору все, что плохо лежит. А еще они могут подделывать документы.

Дрожа от ужаса, еврей Александр Абент отнес свои бумаги и золото этим парням – беззубым, злым, с томлением в глазах и вывернутыми от жеманства конечностями. Через неделю он вернулся, чтобы получить свое. Длинные языки не ошиблись. Все было сделано в лучшем виде. Саша не вернулся в детский дом.

Александр Авакумович Авентин, русский по национальности, смешно семенил по площади в сторону педагогического техникума. Лакированные каблуки звонко цокали по деревянному тротуару. Сальные сосульки на лбу подскакивали в такт его шагам.

Шутки, которыми его провожали новые знакомые, разносились эхом на много километров вокруг. Александр Авентин вжимал голову в плечи от стыда и страха. В руках у него был пакет со всеми вещами, а в кармане летней полосатой рубахи новые, только что сделанные документы.

К рассвету нового дня Александр Авентин пришел к дверям училища. Раздумывая, как сложится новая жизнь, которую он себе купил, прикидывая, что с ним сделают, если поймают, он уселся на гладкие каменные ступеньки и стал дожидаться открытия, бессмысленно таращась куда-то вдаль.

Через пять лет Александр Авентин уже работал учителем труда в школе имени Аркадия Гайдара. О, что это было за время! Он не вникал в их лица, имена, ставил четверки и пятерки. Звонок звенел, и Александр Авакумович (Авакумыч, как звали его учителя и ученики) водружал на парту посреди класса гладкий, отшлифованный табурет и говорил одно слово: «Повторите».

Мальчики принимались копаться в грудах брусков, стамесок, киянок. Он заготавливал тридцать комплектов деревяшек рядом с каждой партой и оставлял один для себя. Сорок пять минут Авакумыч делал табуретку, кряхтя, потея, но не произнося ни слова. Ученики смотрели и делали ту же табуретку. Это приносило мир его душе: вдыхать неповторимый, свежий запах, ощущать между пальцами приятное, живое, податливое дерево.

Александр Авакумович Авентин двадцать лет строгал табуретки в своем кабинете. Жил он там же, в школе, в смежной с завхозом комнате во флигеле. У него была отдельная дверь и зарешеченное окошко.

На сорок лет Александр Авакумыч сделал себе роскошный подарок – установил в своей каморке самодельный верстак. Огромная конструкция перекрывала почти всю комнату. Спать теперь Александру Авакумовичу придется на раскладушке под верстаком, как в каюте. Он приволок рубанок, пассатижи, клещи, пилу. Прибил для них крючки и полки. Потом вернулся в кабинет труда, принес опилок, оставшихся с урока, и разбросал их по полу.

Какое это было наслажденье! Александр Авакумович лег на пол, поерзал животом по мягким, пружинящим опилкам, зарылся в них лицом, руками подгребая опилки под себя, словно плавал. Авакумыч остался доволен. Он закрыл глаза. Стружка ласкала его, успокаивала, гладила. Деревянная пыль попадала в ноздри и приятно щекотала шершавые пятки. От восторга Александр Авакумович тихо рассмеялся.

– Простите, товарищ, – услышал он голос у себя над головой.

Авакумыч вздрогнул и сел на полу. Голос принадлежал женщине. Невысокая, плотная, как бочонок меда, а ноги худые. У нее были остриженные соломенные кудри, нахальный вид и маленькая грудь. Волосы напоминали опилки. Она понравилась Александру Авакумовичу.

– Че? – Устыдившись, что его видят в таком положении, спросил он гостью. Авакумыч заметил, что лет женщине тридцать с небольшим, у нее карие глаза, аккуратный нос и красивая осанка. Она была похожа на украинку или на казачку с Дона.

– Меня зовут Лиля. Где мне найти завхоза? – спросила женщина. Про себя она отметила, что у мужчины приятные синие глаза, а над потертой веревкой, заменяющей ремень, валиками нависают круглые бока.

– Я не завхоз. Завхоз будет в десять, – сказал Александр Авакумович, констатируя свою незавидную судьбу.

– А можно я здесь подожду? – Спросила Лиля.

– Ждите, – ответил он. Никакого раздражения не отразилось на его высоком челе. Кашляя, Авакумыч поднялся с пола и равнодушно пожал узкими плечиками.

Сидеть можно было или на верстаке или на раскладушке. Лиля выдвинула раскладушку, аккуратно расправила строгую темную юбку и уселась на вымытую временем зеленую ткань. Она бросила быстрый взгляд на миниатюрные часики: «Полтора часа» – выдохнула Лиля. «Полтора часа» – повторил Авакумыч и уставился на носки своих вельветовых тапок.

Через полгода Лиля и Авакумыч поженились. Сангвиник и меланхолик, крайний верх и крайний низ. Лиля оказалась энергичной и деятельной.

Она родилась в Екатеринбурге в 43-м. Ее родители, педагоги, были заучками с возвышенными идеалами, безумными мечтами и бардаком в комнате в коммунальной квартире. Гоняющие чаи по ночам, не дающие спать маленькой Лиле. Замкнутые на себе и своих идеалах, близорукие, неприспособленные к жизни мечтатели.

До Лили у них была дочка – Маша. Старшая сестренка погибла в 44-м. Лиля ее как бы заменила. Их сравнивали. Вот Маша никогда бы так не поступила (откуда они знают, ей было 3 года, когда она умерла). Мертвая Маша витала в затхлом воздухе комнаты фантомным первообразом, недостижимым совершенством. Маленький осуждающий бог в безрелигиозном мире. Сколько Лиля себя помнила, она старалась наружу и злилась внутри.

В детстве иметь новые колготки было радостью, мясо – блаженством. Родители отщипывали треть своей порции и давали ей. Это помогло Лиле вырасти здоровой. Еда равнялась счастью. Счастье сесть за шкафом, положить на пол подушку в грязной наволочке, с непонятно кем и когда вышитыми васильками, и есть бутерброд: черный хлеб, лист капусты, тонкий кусок сала и соль. Можно есть долго и вдумчиво, пока тебя обнимает мягкая темнота.

Потом к еде добавились стихи. Стихи как разыгрывающаяся перед тобой красочная картина. Целый яркий мир с интригами, переживаниями. Неподдельный экстаз теснит твою девичью душу. Здесь ты и Керн, и Гончарова, и Полина Виардо. Гуляешь по сумрачным зимним аллеям в красивой меховой муфте и атласном платье, танцуешь на балах, и душа замирает от предчувствия прекрасного.

Первую любовь звали Володя. Он был зеленоглазым, широкоплечим и мог тридцать раз подтянуться на турнике. Володя громко пил, раскатисто смеялся и стрелял глазами. Лиля сразу отдала ему сердце.

Володя был женат. Не на зашкафной Лиле, а на отличнице, на девушке из института, смелой, спортивной, поражавшей высоким ростом и тугими формами. Африканская львица. Сильная, пластичная, солнечная. У них рос сын. Лиля решила: чтобы победить львицу, ей надо стать отличницей. И стала. Поступила в институт на филолога. Принесла ему золотую медаль как сорока в клюве. В награду за труды Володя лишил ее невинности. Увлек за руку по разбитым подвальным ступенькам в темный угол. Он сделал все быстро, как зубы почистил. Он торопился, а в конце поцеловал ее в макушку – смачно, с чувством.

Лиля вернулась домой и заметила, что волосы у нее растрепались, торчали наверх младенческим пушком, дурацкими пружинками. Лиля переживала, что пушок не понравился Володе, поэтому он так ее поцеловал. Не в губы, а в эти макаронины. Она проплакала всю ночь.

Когда Лиля закончила институт, сын Володи подрос. Вместе с львицей они родили еще одного, а Лиля пошла работать в школу.

Она годами существовала в электрическом напряжении. Ей казалось, что между ними страсть – невысказанная, непрожитая. По утрам она пересекала пустырь, чтобы сесть на троллейбус, и Володя пересекал его, с одним сыном в руке и другим в коляске. Они встречались, и от любви у нее подкашивались ноги. Володя думает о ней, он к ней хочет. Не к львице, а только к ней. Она ждала, когда наступит лето.

Володя жил с семьей, она жила с родителями. Им негде было встретиться, негде размотать страсть. А летом… Володя играл в футбол на пустыре, а после пил пиво сразу за домом. Лиля видела все из окна. Она выходила, вернее, вылетала из подъезда и, как бы невзначай, шла мимо. Иногда он ее звал. Брал ее, покорную, ошалевшую, мягкую, как тесто, разложив на выгнувшемся тополе. Он любил пиво с сушками, и на губах, на усах она чувствовала кристаллы несъеденной соли.

Лиле исполнилось тридцать, когда у Володи и львицы родился третий ребёнок, и она, наконец, поняла, что он никогда не бросит жену. В качестве прощального подарка Лиля написала губной помадой слово «Негодяй» на его входной двери.

Во Фрунзе Лиля отправилась по распределению. На учителей литературы был острый дефицит, и Лиля вызвалась поехать. Все, что она хотела – никогда больше не любить.

Трудовик Александр Авакумыч – неспортивный, с одутловатым лицом, курчавыми валиками на боках идеально подходил для решения этой задачи.

К тому времени Лиля горячо, почти маниакально увлеклась Пушкиным. Она выкрикивала это имя в классе, в телефонных разговорах, в очередях. Над супружеской кроватью висел портрет Пушкина, Пушкин был привязан бельевыми веревками к кухонным часам. Входя в дом, первое, что вы видели, был круглый, в темной раме, портретик Пушкина в прихожей. Лиля даже думала, не стащить ли Пушкина из кабинета литературы: ей нравилась игра теней на черно-белом профиле эфиопа.

Через год молодая семья получила двухкомнатную квартиру. Сказались напористость Лили и стаж Александра Авакумовича. Квартира была совсем близко от школы – надо было всего лишь перейти небольшой железный мост через речку. Через два года в их жизни появилась дочка Лиза.

Она получилась живой, любопытной и очень сообразительной. Лиза с самого начала восхищалась миром. Ее интересовало, почему облака бегут по небу с разной скоростью, почему летают птицы, почему коробки в их микрорайоне выстроены так, а не иначе. Она верила, что живет в самой лучшей на свете стране и, засыпая, была благодарна за то, как ей повезло. В 84-м Лиза пошла в школу, где в классе учились сорок три человека, а хулиганов не было, потому что хулиганов быстренько сплавляли в специнтернат. Лиза быстро росла на вкусных овощах, по праздникам делала с мамой манты из горной баранины, одевалась в однотонную одежду из универмага. Она хорошо училась, предпочитала географию, алгебру, физику литературе и истории. Как дочка классной руководительницы, Лиза участвовала во всех концертах: играла Баха на фортепьяно, пела в хоре бравурные песни и «Чибиса».

Концерты были Лизе не в радость. Как педагог, Александр Авакумович обязан присутствовать в первом ряду. Авакумычу было жарко и скучно. Хотелось спать. Круглая голова медленно клонилась на грудь, и в самый неподходящий момент изо рта вылетало мощное хрюканье. Лиза стеснялась.

Семейной жизнью Александр Авакумович тяготился не меньше, чем детским домом. Каморку в школе в счет квартиры у него забрали, и он совсем обмяк. Слонялся, не зная, где спрятаться от неуемной Лилиной энергии.

В попытках сбежать от унылой жизни Лиля бросалась то к музыке, и тогда в доме месяцами громыхал Высоцкий, то к кундалини-йоге.

Ей хотелось путешествий, хотелось уезжать в командировки. Но их не было и никогда не будет, кроме тоскливых поездок в санаторий «Орбита» с Лизой и Авакумычем, когда от солнца и воды хочется любить, а мерзкий бирюк лежит, отвернувшись, нахлобучив затертую кепку. Его покатая спина все краснее на солнце, и горечь бьет по голове, щиплет за пятки.

В воскресенья они ходили с Лизой в парк. Пока Лиля истерически визжала и хлопала себя по бедрам, фотографируя на фотоаппарат «Смена» Лизу на трухлявых качелях, Авакумыч с перекошенным от азиатского солнца лицом пил воду стакан за стаканом, вытирая пот с красного лба несвежим клетчатым платком. Ему казалось, что жизнь к нему несправедлива. Жить с двумя другими людьми было тяжело. Не хватало уединения. От напряжения у Александра Авакумовича свистело в ушах. Каждый час, когда склочная Лиля брала Лизу и уходила из дома, был для Александра Авакумовича настоящей удачей. Он не смотрел ни новостные передачи, ни фигурное катание. Ссутулившись, сидел, глядя в окно.

Общественным транспортом Авакумыч не пользовался. Каждый день он катил по дорогам на огромном дребезжащем коричневом велосипеде. Авакумыч презирал светофоры и разделительные полосы. Заслышав мат в свой адрес, когда водители обзывали его «умалишенным жидом», (непонятно, как на такой скорости они определяли его этническую принадлежность), Александр Авакумович презрительно поджимал небритый подбородок и, утроив усилия, продолжал крутить педали.