Апельсинки. Честная история одного взросления

Нитка

Более двадцати лет назад пропал без вести мой родной старший брат.

Сочувствия не нужно: жизнь сложилась так, что я его почти не знала, и не могу ощутить в полной мере чувство потери.

Пока он жил с родителями, я жила в другом городе, с бабушкой и дедушкой, а когда родители забрали и меня оттуда, брата уже не было. По сути, как бы ужасно это ни звучало, я видела его несколько раз в жизни и почти не помню.

Однако меня не сразу отправили в ссылку: первые мои одиннадцать месяцев жизни мы жили все вместе. На черно-белых фотках десятилетний лохматый парень нежно держит меня, полугодовалую, на руках. Мама говорит, он меня очень любил. На фото он еще смотрит в кадр двумя глазами.

Спустя пару лет он потеряет глаз по нелепой случайности: в брата выстрелят из игрушечного лука игрушечной, но острой стрелой и… попадут.

На всех последующих фото у него глазной протез, и, к сожалению, это заметно.

Думаю, он очень переживал по этому поводу. Я бы очень переживала.

– Мам, он переживал?

– Я не замечала.

Не удивительно. Мама всегда замечала только свои переживания.

Она лет десять не замечала, что у меня появилась семья. Хотела, чтобы я жила с ней «за себя и за того парня».Я же вышла замуж. Предательница.

Помню, как брат приезжал к бабушке и дедушке, туда, где жила я, и привозил разноцветные круглые жвачки. Я его очень ждала всегда. Просто я любила жвачки, но мне их не покупали, а брат привозил.

Мне было, наверное, лет шесть. Ему – шестнадцать. В этом возрасте такой разрыв – пропасть. О чем нам говорить?..

Он отдавал жвачки и уходил во двор, к пацанам.

Я же говорю, я его вообще не знала.

Его нет уже более двадцати лет. Целая жизнь. Через семь лет с момента, когда он пропал и его не нашли, государство автоматически признало его умершим. Его фамилии с инициалами больше нет даже в квитке коммунальных платежей.

Живой человек включает свет и моется в горячей воде, а пропавший без вести этого не делает, и государство словно учитывает этот факт.

Однако мне категорически не нравится думать, что он умер, поэтому я решила думать, что уход брата – это его выбор. И он где-то сейчас живет. Ему сорок пять. Мне кажется, у него нет семьи, потому что семья ежедневно качает твои душевные мышцы и развивает твою способность любить, и если бы он любил, умел любить, он бы обязательно вернулся. Позвонил бы в дверь и сказал:

– Привет. Узнала?

Я бы улыбнулась в ответ:

– Шутишь? Проходи. Есть будешь?

А он бы все стоял и стоял… И я бы все стояла и стояла…

Конечно, я пыталась его искать. И через органы, и даже через экстрасенсов. Кстати, это моя последняя блажь. Дорого берут, кстати.

Муж, давая деньги, уточнил:

– Зачем тебе это?

Он любит, когда все рационально.

Как объяснить? Действительно, зачем? Мне почти тридцать пять, и все эти тридцать пять лет по триста шестьдесят пять дней я прожила без брата. И вдруг сейчас в моей жизни появится сорокапятилетний мужик, чужой, высокий, волосатый или лысый, толстый или худой, с какими-нибудь психическими проблемами (в моей семье без них не вырасти), и этого мужика надо любить, просто так, безусловно, потому что он брат. Сложно…

Я не знаю, зачем мне это. Зов крови?

– Я буду его любить, – отвечаю я мужу.

– Тебе есть кого любить, – напоминает муж.

Черт побери, он прав. Но в этом вопросе нам с мужем не найти понимания: он вырос в идеальной многодетной семье, где всем есть до всех дело: мама, папа, два сыночка и лапочка дочка. Их можно фотографировать на постеры для рекламы йогуртов, новостроек и гипермаркетов.

Как ему понять брошенную девочку Олечку с кульком подтаявших разноцветных жвачек в потной ладошке, которой очень нужен брат, потому что его доля любви заморожена в глубине ее маленького сердечка?

«Ты как про пачку пельменей говоришь», – хмурится муж.

Нет, все-таки он не может меня понять, муж может просто принять и поддержать. Поэтому он дает денег на дорогущего экстрасенса, к которому я иду на прием с фотографией брата. Сердце колотится. Экстрасенс смотрит на меня без интереса. К нему приходят люди и хотят чуда, но он не волшебник, он просто интуит. И у него усталый вид. Возможно, он поссорился с женой из-за некупленного списка продуктов или у него болит живот.

Я протягиваю фотографию.

– Мне кажется или у него что-то с глазом? – уточняет экстрасенс.

– Вам не кажется, – отвечаю я, а сама думаю: «Переживал».

Экстрасенс держит руку над фотографией.

– Я чувствую холод, – говорит он.

– Что это значит? – спрашиваю я, хотя знаю, что это значит.

Вместо ответа он берет тяжелую иглу на нитке. «Если игла будет крутиться, ходить качелями, значит, человек жив, если застынет, остановится, значит, нет», – говорит экстрасенс.

Он подвешивает иглу над фото. Игла застывает как вкопанная.

– До свидания, – говорю я. К черту экстрасенсов. Что он может знать о человеке, о котором ничего не знает даже его родная сестра?

Мама говорила, что брат пропал, выйдя на лестничную клетку в тапочках и спортивных штанах вынести мусор. Как такое может быть в многомиллионном городе? Объясните мне! Это же не деревенский дом на окраине, а огромная панельная двадцатидвухэтажка в спальном районе Москвы! Как?

Я чувствую подвох. Я чего-то не знаю. Мне чего-то не говорят. Подозреваю, что мама хоронила в этой недосказанности свои педагогические промахи.

Зачем? Я же тоже ее дочь, и все эти промахи мне очевидны.

Ну да не суди. Не дай Бог никому на свете пережить такое. Я смотрю на своего сына, и у меня холодеют руки от мысли, что он может вырасти, надеть тапки и спортивные штаны, взять мусор, выйти на лестничную клетку и…

Нет! Я бегу к иконам и долго и часто крещусь. Господи, не оставляй своим благословением…

Я смотрю на сына и истово хочу научиться замечать. Замечать, если он будет переживать. Даже из-за каких-то незначительных на первый взгляд вещей, из-за ерунды.

Однажды сын попросил у меня пятьдесят рублей.

Мы с мужем как раз пытались внедрить в его сознание ценность денег, объясняли, как сложно их зарабатывать, и, приучая к самостоятельности, периодически просили шестилетнего сына самого купить себе батон или мороженое. Я не увидела в просьбе ничего страшного и дала деньги.

Утром я вела сына в сад. Мы опаздывали. Точнее, я – на совещание.

– Мам, а сложно тебе было заработать пятьдесят рублей? – озадаченно и чуть напряженно спросил сын.

Мы были уже на территории сада, я спешила, мне совсем некстати был этот разговор, и я скомкано ответила что-то невнятное про то, что деньги вообще достаются не просто. Потом я попросила его больше не драться (вчера он подрался с Аркашей, но так и не смог мне объяснить, почему) и отправила переодеваться.

Оставив сына воспитателю, я заспешила к машине и… остановилась.

ОСТАВИВ СЫНА ВОСПИТАТЕЛЮ, Я ЗАСПЕШИЛА К МАШИНЕ И… ОСТАНОВИЛАСЬ.

Я заметила(!), что это был вопрос, продиктованный не просто праздным любопытством.

Надо вернуться. Обязательно надо.

Я вбежала в группу и позвала сына. Мы вышли в коридор.

– Что случилось, Дась? Почему ты спросил про пятьдесят рублей?

– Потому что… Потому что… Я их сегодня потрачу, но ничего не куплю.

– А на что ты их потратишь? В садике-то? – удивилась я.

– Аркаша украл моего любимого зайца. Того, с которым я сплю. Вчера во время тихого часа. И сказал, что вернет за пятьдесят рублей. Мне очень нужен мой заяц, потому что я без него не засну, но, когда я отдам Аркаше деньги, получится, что я ничего не куплю, а просто верну своего зайца. А ты работала за эти деньги, и они тебе тяжело достались. И мне жа-а-алко-о-о…

Я обняла моего плачущего сына, стала гладить его по спинке и успокаивать. Я поняла, что все делаю правильно.

ХОРОШАЯ МАМА – НЕ ТА, КОТОРАЯ КРУГЛОСУТОЧНО РЯДОМ, ВАРИТ КАШУ И ЧИТАЕТ АГНИЮ БАРТО, А ТА, КОТОРАЯ РЯДОМ ТОГДА, КОГДА НУЖНА СВОЕМУ РЕБЕНКУ. И ЭТО ОЧЕНЬ ВАЖНО ИМЕННО ЗАМЕЧАТЬ, ПОНИМАТЬ, ЧТО ВОТ ИМЕННО СЕЙЧАС ТЫ НУЖНА.

– Сынок, спасибо, что ты рассказал мне эту историю. Аркаша поступил плохо, неправильно. Он украл.

– Я знаю, мы дрались вчера, но без толку. Он спрятал зайца, и я не знаю, где он.

– Дась, давай так. Если ты отдашь денежку Аркаше, то он победит. И подумает, что воровать – это хорошо, потому что он своровал – и заработал на мороженое. Драться с ним тоже бесполезно. Можно решить ситуацию хитростью. Поступить как Аркаша.

– Как? У Аркаши нет зайца! Он вообще спит без игрушек.

– Зато у Аркаши есть кроссовочки, в которых он гуляет.

Сын посмотрел на меня очень внимательно. Он понял, к чему я клоню.

– Я не забираю у тебя деньги, Дась. Ты можешь просто выкупить у Аркаши своего зайца, а можешь проучить и показать ему, как обидно, когда у тебя воруют вещи.

– Я спрячу его кроссовки в подвал. Я знаю, какие они – зеленые. И скажу ему: отдам кроссовки в обмен на зайца, иначе тебе не в чем будет идти гулять! – сказал мой ликующий сын.

Я обняла его, поцеловала в макушку и сказала: «Дай пять!» – и, совершенно вдохновленная, побежала на работу.

Замечать очень важно. Спасибо, мама, за урок.

Замечать нужно даже не ради детей, а ради себя. Чтобы ребенку никогда не захотелось уйти.

Перед родами мама просила меня назвать будущего сына Димой. В честь брата.

Но я где-то читала, что в этом случае у моего сына возрастают шансы повторить судьбу брата. Поэтому я резко отказала.

Мама, конечно, обиделась, но я осталась непреклонна. Моего сына зовут Данила. Точка.

В день рождения брата, а также в день, когда он ушел, мама обычно зажигала свечи, ставила его фотографии рядом с иконами и плакала.

Она его ждала.

При этом мама злилась на меня, что я в такой день живу обычной жизнью: хожу в магазин, готовлю еду, гуляю с ребенком. Мама ждала моей скорби и обвиняла меня в бесчувственности.

Я же не хотела лицемерить, не желала подыгрывать таким ее желаниям, потому что я не могу плакать по заказу. Да, я потеряла человека, которого никогда не знала, но это лишь факты, а не эмоции.

Тем не менее я очень хочу его обрести. Внезапно так найти брата.

Когда не стало мамы, спустя полгода я должна была вступить в права наследства. Я пришла к нотариусу.

– Есть другие наследники? Вы единственный ребенок? – уточнил нотариус.

– Нет, – сказала я.

– Что нет? Нет наследников или не единственный? – нахмурился нотариус.

– У меня был брат, который пропал без вести. Он признан умершим.

– Есть документы?

Я стала искать документы, но не нашла и удивилась. Как же так? У любого умершего человека должно быть свидетельство о смерти.

Я стала рыться в маминых документах, читала все подряд и вдруг обнаружила письмо, адресованное маме, из отдела уголовного розыска МВД. В письме было написано, что в 1999 году дело по розыску моего брата было прекращено «в связи с установлением местонахождения разыскиваемого».

Я прочла и замерла. Значит, жив. Получается, застывшая над фотографией нитка ничего не значит. Значит… Во мне всколыхнулась надежда.

Я представила, как жду брата в гости и леплю ему мои фирменные пельмени. Мне захотелось немедленно бежать за мясом и мукой.

«…Точный адрес пребывания инициатору розыска не сообщается, в случае если разыскиваемое лицо достигло совершеннолетия и не является психически больным или ограниченно дееспособным».

Я прочла два раза. Следователь словно написал моей маме:«Мы нашли вашего сына, но он не хочет домой, не хочет возвращаться к вам».

Я сползла на пол по стене. Не хочет. Он не больной, дееспособный. Он просто не хочет. Он не замечает маму, как она не замечала его. Мстит? Взрослый дядька мстит старой, больной, разрушенной судьбой, стрессом и болезнями женщине?

Я позвонила своей знакомой Ксюше, которая всю жизнь работает в Следственном комитете. Рассказала ей ситуацию, пересохшими губами прочитала письмо.

– Оля, не пори чушь. Ребята просто закрыли дело, чтобы не было висяка. – объяснила Ксюша. – Никого не нашли, не переживай. Просто кто-то получил премию или не получил выговор. Это просто бумажка. Даже если на ней написано «нашли», это ничего не значит. Такая ситуация – очень распространенная практика, понимаешь? Это Россия, детка…

Я заплакала.

Нитка замерла над фотографией брата. Прямо пронзила острым копьем его раненый глаз. Я поняла, почувствовала, осознала: он никогда не позвонит в мою дверь, не зажжет свет, не включит горячую воду и не съест пельмени… Нет других наследников.

Нет папы. Нет мамы. Нет последней надежды – старшего брата. Я одна.

Одна-одинешенька. И теперь первая в очереди «ТУДА».

Гольфы

Мы собираемся в парк аттракционов.

Я надела летнее платье. То, что нарядное. Красного цвета.

Мне его привезла мама.

Привезла – и уехала.

Все мое детство она приезжает и уезжает, а я запоминаю почему-то только то, как она уезжает.

Наверное, эта эмоция при расставании сильнее счастья ее присутствия.

Обычно я очень-очень жду маму. Всем сердцем.

Но время с ней проносится мгновенно.

И вот уже стоит упакованный чемодан.

С каменным лицом я машу в окно. Не плачу. Я потом заплачу, вечером, когда буду ложиться спать.

Это платье очень нарядное, я в нем похожа на ягодку. Клубничку.

Мама привезла в подарок мне и сестре одинаковые гольфы. Тоже красные, с рисунком, в упаковке с гномиком. Гольфы подходят к платью. Я их надену в парк. Поэтому придется распаковать, хотя смотреть на них в упаковке мне очень нравится.

Мы идем в парк с дядей Колей.

Я, двоюродная сестра Катя и ее папа, дядя Коля.

Сейчас мы живем вместе. Так сложилось. Я этому рада. Мы с сестрой одногодки. Очень здорово, когда у тебя есть сестра.

Дядя Коля кричит нам из прихожей:

– Вас долго еще ждать?

Нет. Не долго. Мы готовы.

Я тороплюсь, натягиваю гольфы, выбегаю в прихожую. Втроем мы выходим на жаркую улицу.

Дядя Коля расстроен. У него всегда грустное выражение лица. У него не ладится с Катиной мамой, поэтому он грустит.

Это какие-то взрослые дела, я их не понимаю.

У моих родителей тоже не ладится. Мама не любит говорить о папе, а папа – о маме. И приезжают они всегда по одному. Вместе – никогда.

Объясняют это дороговизной билетов. Но я подозреваю, что деньги там ни при чем. Они просто не хотят вместе.

Мы стоим на остановке, ждем троллейбуса.

Чтобы развлечь себя, мы с Катей ходим по опасному бордюру вокруг клумбы.

– Катя, осторожнее, пожалуйста, – говорит дядя Коля.

Я тоже хожу по бордюру, но мне никто не говорит «осторожнее».

Мне кажется, что, если упадет Катя, дядя Коля испугается, а если я – разозлится.

Он вынужденно несет ответственность и за меня, но он не просил эту нагрузку, поэтому злится на моих родителей, которые далеко, а получается, что страдаю от этого я.

В троллейбусе жарко. Мы прилипли к окну.

– Пить хочешь? – спрашивает дядя Коля у Кати, не у меня.

Катя кивает папе, берет бутылку, делает глоток, передает мне бутылку.

Катя не хочет пить, но видит, что я хочу, и выручает меня. Она всегда это делает, за что я ее отчаянно люблю. Но иногда мне хочется благородно отказаться от ее участия. Мне от него не по себе.

Дядя Коля – электрик. Он работает в крупном универсаме и очень любит свою дочь, поэтому он каждый раз приносит ей с работы сюрпризы.

Например, жвачку, ручку, шоколадку. Какую-то мелочь.

Катя тоже очень любит папу. Она его жалеет. Ей кажется, что мама его обидела, и Катя пытается его защитить.

Однажды я видела, как Катя смотрела на маму, когда она говорила что-то обидное папе. В Катином взгляде было много грусти и осуждения. Потом она подошла и обняла папу, и это было сильнее слов.

Они с папой часто обнимаются. Мне тоже хочется обниматься с ними, но я понимаю, что этого нельзя делать. Я – третий лишний.

Мы живем вместе.

Обычно мы обе, заслышав ключ в замочной скважине, выстреливаем в прихожую.

Катя кричит: «Папа!» – а я: «Дядя Коля!»

Он заходит грустный и уставший. При виде дочери его лицо расцветает улыбкой. Он приседает и обнимает ее очень нежно, Катя виснет на папе.

Я в этот момент стою рядом, но меня как будто нет.

– Угадай, что я тебе принес, – говорит дядя Коля.

– Не знаю, – улыбается Катя.

Дядя Коля лезет в сумку и достает подарок. Например, конфету.

– Ур-р-ра! Спасибо, папа, – говорит Катя и целует его в щеку.

– Мы ее вместе съедим, – говорит Катя мне.

Катя очень добрая. Она всегда делится со мной и даже отдает свое. Но каждый раз в этот момент мне хочется сказать: «Не надо», – развернуться и уйти. Я не знаю, что это за чувство у меня внутри, не понимаю, но оно похоже на гордость. Это же не моя конфета, ее купили не мне. Почему не купить две конфеты? Ведь дома тебя ждут два ребенка. Или если две конфеты – это дорого, почему не купить одну, но сказать: «Это вам, вам обеим».

На деле же получается, что я словно отбираю у Кати ее конфету. Беру чужое. И именно от этого мне не нравится эта конфета. Она не вкусная.

Я понимаю, что взрослая жизнь – это много-много сложных чувств.

Мы приходим в парк. Парк – это всегда обещание счастья. Взявшись за руки, мы с Катей вприпрыжку бежим на карусели. Две легкие веселые девчонки.

Я помню это ощущение счастья внутри, словно раздутые паруса, полные ветра. Хочется взлететь. Смеяться.

ДЕТИ ЗАРЯЖЕНЫ ДЕТСТВОМ И СЧАСТЬЕМ, В НИХ ЕЩЕ МАЛО ОСОЗНАННОСТИ, ПОЭТОМУ МНОГО СЧАСТЬЯ.

Мне кажется, что я очень-очень красивая. На меня смотрят люди, и я им нравлюсь. Они улыбаются. Я ловлю в себе счастье, слушаю его. Это очень редкое ощущение. Оно приходит и уходит так быстро, что о том, что оно приходило, я узнаю по факту. Счастье как мама. И большую часть времени я просто грущу о том моменте, когда была счастлива.