Море из берегов не выходит

– Ага, правильно. Значит, это – вам. – Он ловко, словно фокусник, извлёк откуда-то и торжественно протянул Сергею сложенный вчетверо листок бумаги.

Сергей осторожно взял его двумя пальцами, медленно развернул и впился глазами в неровные, торопливые строчки: «Сергей, простите, я понимаю, что это очень нехорошо и невежливо с моей стороны, но мне нужно срочно уйти. За себя я расплатилась. Простите ещё раз, и всего вам хорошего. С наступающим Вас. В.» Толковый и деловой человек, уверенно распланировавший жизнь на несколько лет вперед, растерянно перечитал записку ещё трижды, не веря своим глазам и чувствуя, что начинает задыхаться от негодования и обиды… Стиснул зубы, хотел было порвать листок, но взглянув на гардеробщика, который окончательно проснувшись, наблюдал за ним с живейшим интересом и любопытством, быстро надел маску безразличия, положил бумажное свидетельство своего поражения в карман брендового пиджака и стал медленно подниматься в зал.

К ночи мороз слегка отпустил, ветер совсем улёгся, небо полностью затянуло мягкими облаками, и снег теперь падал важно и неспешно, ещё редкими, но крупными, похожими на лебяжий пух хлопьями. Они летели и танцевали в жёлтом свете фонарей, летели и цеплялись за мохнатые лапы елей, летели и ложились на шапки и воротники редких прохожих. Вероника шла домой. Какая-то сила гнала её прочь от этого провинциального ресторана с красными плюшевыми портьерами и скатертями до пола; от этого человека, такого «положительного, основательного и надёжного», прочь от его настойчивого взгляда, вкрадчивого голоса, от его речей, от которых у неё просто скулы сводит! Какая-то сила толкала её – скорее, скорее, скорее – домой, домой! В её маленькую уютную квартирку, где она сможет спрятаться от всего мира, остаться одна, наедине со своими мыслями, сможет забраться с ногами на старенький диванчик и, глядя в окно на летящий снег, снова думать о Нём. Да, снова о Нём.

Вероника быстро шагала по улицам, подняв обеими руками пушистый воротник и пряча в него лицо; шла легко-легко, не чувствуя ног, и ей казалось, что ещё немного – и она полетит над тротуаром, как снежинка. Маленькие угрызения совести за бегство от Сергея окончательно растворились в свежем морозном воздухе, и она уже совершенно не думала об этом.

Окружавшее её со всех сторон волшебство зимней ночи, с этим нежным снегопадом в темпе andante навеяло вдруг одно воспоминание ранней юности. Один из самых странных и, вроде бы, незначительных эпизодов её жизни, к которому она, тем не менее, мысленно возвращалась гораздо чаще, чем к каким-то важным и весомым событиям прошлого. Ей было тогда лет восемнадцать, и они с мамой вместе пошли в гости к маминой бывшей классной руководительнице, которую мама всегда помнила и иногда навещала. Эта пожилая, но очень красивая ещё женщина с редким и царственным именем Регина, жила в самом центре города, в доме старой постройки, в просторной квартире с высоченными потолками и эркерными окнами… Жила не одна – вдвоём со своим младшим сыном, большим ребёнком тридцати трех лет от роду, которого Вероника сразу же, как увидела, мысленно окрестила Чарли Гордоном. Высокий, как мать, широкоплечий, с густыми тёмными волосами и большими чёрными глазами, он был бы даже очень красивым мужчиной, если бы не вот это совершенно детское, беспомощное выражение лица и какая-то медвежья неуклюжесть, неловкость всех движений… И конечно, речь, – Вероника не могла бы сказать точно, что именно не так было с его речью, – но именно в ней сильнее всего проявлялась болезнь этого человека…

Пока Регина Андреевна и её бывшая ученица неспешно беседовали за чаем, Чарли Гордону было поручено развлечь юную гостью. Он принял это поручение с готовностью, смущением и гордостью, провёл Веронику в свою комнату и там заботливо усадил её на стул, поставив его прямо посередине помещения. Ласково и немного загадочно улыбаясь в пространство, он включил проигрыватель, достал с полки пластинку в слегка обтрепавшемся по краям бумажном конверте, а потом внимательно посмотрел на девушку, склонив голову набок, как большая птица.

– Вы…вы любите… М-моцарта?

– Ох, я не знаю, я, если честно, не очень разбираюсь в классике…– пролепетала Вероника, вдруг застыдившись своей необразованности в сфере музыки.

Тогда она и правда совсем не понимала композиторов-классиков, и вся классическая музыка казалась ей на один мотив и одинаково скучной…ну, пожалуй, кроме «Щелкунчика» Чайковского. Каждый раз, когда по радио передавали нереально красивое и душераздирающее па-де-де, она не могла удержаться от слёз. А Моцарт…Возможно, она его и слышала, но… Вероника с виноватой улыбкой покачала головой и развела руками: мол, ну уж простите великодушно… Лицо Чарли Гордона стало торжественным и серьёзным. Он кивнул, осторожно извлёк хрупкий винил из конверта, протёр блестящую чёрную поверхность мягкой тряпочкой и поставил пластинку на проигрыватель.

– В-вольфганг Ам-мадей М-моцарт. К-концерт д-д-ля ф-фортепьяно с оркестром н-номер д-двадцать три. Часть в-вторая, адажио фа-диез м-минор, – проговорил Чарли с трудом, но насколько мог внятно. И даже чуть поклонился, словно дирижёр перед публикой. Крохотная полупрозрачная игла опустилась в тончайший желобок, раздалось тихое, уютное шипение. А потом зазвучала музыка. Негромкие, спокойные и задумчивые аккорды фортепьяно словно начинали рассказывать какую-то историю… Вероника сидела на своем стуле-островке совершенно прямо, чинно сложив руки на коленях и слушала. Чарли неподвижно стоял напротив неё около проигрывателя, насторожившись, как охотничий пёс, не отрывая глаз от пластинки, и вдруг шевельнулся всем своим большим телом и поднял указательный палец, бросив быстрый взгляд на свою гостью: «Вот, вот сейчас будет!…». Он не произнес это вслух, но Вероника поняла и приготовилась… Через несколько тактов фортепьяно словно ушло на второй план, а на первом – плавно, широко, певуче вступил оркестр – струнные и духовые вместе, и дивная мелодия наполнила комнату, как осенний солнечный свет, как пьянящий аромат полевых трав, как едва уловимый тёплый морской бриз… Вероника никогда не слышала ничего подобного, это было настолько прекрасно, что она почувствовала, как растворяется в потоке звуков, сама становится им…

Несколько лет спустя она услышала эту музыку на концерте большого филармонического оркестра, услышала и сразу узнала, и воспоминание о большом ребёнке, который ставил для неё пластинку Моцарта, ожило в памяти и теперь уже не покидало её, возвращаясь вновь и вновь, как одна из самых любимых иллюстраций к истории её жизни.

Вот и ещё один квартал позади, и остался последний, а там – завернуть за угол вон той пятиэтажки, и уже совсем близко – её дом. Всего второй месяц она здесь, а уже – её дом. Славный, милый дом, в три этажа, с двускатной крышей и высоким крыльцом, весь обсаженный вокруг тонкими деревцами рябины, которые сейчас, зимой так застенчиво заглядывают в окна, светят алыми гроздьями ягод, привечают красавцев-снегирей. Именно в этом городке Вероника впервые в жизни увидела снегирей, и часто подолгу наблюдала из окна, как они перепрыгивают и раскачиваются на тонких ветках, гордо выпячивая свои умопомрачительные, цвета утренней зари грудки… Миновав угловую пятиэтажку с ярко освещёнными окнами магазина на первом этаже, Вероника свернула в аллею, ведущую к её дому. Вот, уже и рябины видны. И два её окна во втором этаже, и скамейка в круге жёлтого света от фонаря, у самого крыльца. И – кто-то – на скамейке. Вероника вгляделась, не замедляя шага, и – сердце подпрыгнуло к самому горлу. Нет, нет…Просто кто-то похожий, очень похожий. Ну да. Просто – такое же клетчатое кашне, и такой же рюкзак с синими и белыми полосками, и камелоты – сейчас почти вся молодежь в них ходит… И светлые волосы – мало ли на свете белокурых людей!… Просто она видит то, что хочет видеть, просто…

Вероника подошла и – остановилась, замерла, застыла на месте, так же прижимая воротник к щекам, не сводя глаз с парня, зябнущего на скамейке у подъезда.

– Привет, – Костя подкинул снег широким носком ботинка, глядя на неё слегка исподлобья. Снежные хлопья сыпались на его непокрытую голову, на рукава короткого чёрного пальто. На скамье, рядом с рюкзаком, лежала сорванная кисть рябины, тоже припорошённая снегом, как сахарной пудрой.

Вероника стояла, всё еще не шевелясь и не в силах разомкнуть губ.

– Если честно, я замёрз, как собака, – Костя поднял плечи, не вынимая рук из карманов пальто, подпрыгнул на месте и улыбнулся. Губы у него были бледные и потрескавшиеся, и Вероника смотрела и смотрела на эти губы, молчала и не двигалась, чувствуя только, как тяжело, гулко, страшно молотит сердце.

Костя вынул руки из карманов и натянул кашне повыше к ушам.

– Я уже настроился ночевать тут, на лавочке, – снова улыбнулся он, чуть наклонив голову набок, словно птица. – В вашем сказочном городке только две гостиницы, но места для заезжего музыканта там не нашлось: отпускники-горнолыжники уже оккупировали всё на две недели вперёд.

Вероника, наконец, почувствовала, что снова может нормально дышать, и тихо засмеялась. Но дар речи к ней ещё не вернулся. Да и нужен ли он был сейчас? Она сделала шаг вперёд и, зажмурившись, обхватила руками клетчатое кашне, прижалась щекой к светлым волосам. Потом, чуть отступив назад, внимательно посмотрела в серые, улыбающиеся глаза.

– Привет… Но… как ты узнал, что я здесь?

– Разведка работает отлично, – рассмеялся Костя. Снова поднял плечи и встряхнулся, как воробей. – Может быть, ты меня всё-таки пустишь в дом? Или мне на вокзал вернуться, пока там бездомные все скамейки не заняли?

Вероника тоже засмеялась, стянула с лавки увесистый рюкзак и поднялась с ним по ступенькам крыльца. Парень, чуть помедлив, последовал за ней, отобрал у неё свою ношу, и тяжёлая, украшенная чугунными завитушками дверь подъезда закрылась за ними обоими.

– Но всё-таки ты мне объясни, я не понимаю. Вот пишет композитор какую-то вещь, ну, например, симфонию, или концерт…Он ведь имеет в виду какую-то мысль, какую-то идею, так?

– Угу… – Костя прихлёбывал горячий чай из большой кружки, жмурясь от удовольствия, от растекавшегося по всему телу тепла.

– Ну, так вот.. Он сам где-то указывает: эта вещь о том-то и том-то, или уже потом, из самой музыки извлекают смысл – слушатели, или там музыковеды, критики?

– Гм, я как-то и не задумывался об этом… Ну, вот смотри, есть программные произведения – там уже из названия понятно, о чём речь. Например, сюита «Пер Гюнт» у Грига, или вот хотя бы «Картинки с выставки» Мусоргского. А если брать симфонии… Хм… Музыковеды изучают жизнь композитора – что с ним происходило в такой-то период, кого любил, на ком женился или не женился…что он вообще мог выразить в это время. Вот, у Чайковского – шестая симфония, она у него последняя, написал, и, по-моему, сразу умер. Так её играешь, и душа просто на части рвётся…

– Да, шестую я слышала… Марыся, что тебе нужно? Ты ведь уже поела…

– Пришла послушать лекцию о музыке. Можно её погладить?

– Да, осторожнее только, она кусается иногда.

–…А вообще, есть ведь разные музыкальные направления – ну, например, барокко или романтизм, да?…Там разные требования к исполнению. Вот, скажем Моцарт. Моцарта следует играть очень легко, вот так – пам-пам-пам! Ну, и вообще, композитор сам указывает в нотах, как играть.

– Но подожди, это форма, а…

– Нет, не форма! Вот, указывает, presto или andante, там… Ну и каждый музыкант ещё привносит что-то своё, по-своему исполняет.

– Но Костя, я всё же не согласна. В любом произведении – хоть в картине, хоть в тексте, хоть в музыкальной пьесе – есть форма и есть содержание. Содержание – это «о чём» – мысль, идея, смысл, а форма – это «как», какими средствами это содержание передаётся… И вот все эти ваши presto и allegro assai и тому подобное – это именно «как»…

Вероника перевела дух и засмеялась: снова она «включила учительницу», как её лучшая подружка всегда говорит.

Но Костю её менторский тон, видимо, не смущал, он помешивал чай в кружке и хмурил светлые брови, размышляя над её словами.

– Да нет… Ну, то есть, ты права, конечно. Но видишь, в музыке форма и содержание больше слиты, чем в литературе, например. И в музыке всё-таки больше чувства, чем мысли. Когда я учился играть, преподаватель мне всегда говорил: «Ну, вот представь – летняя полянка, солнышко светит, ..а вот – дождик пошел…» А я не могу картинки представлять, мне нужно – чувство: радость это, или печаль, или сомнение, или негодование…

– Да, пожалуй. Чувства. Ведь когда слушаешь музыку, редко возникают какие-то мысли, больше – именно эмоции.

– Ну да..

– Тебе налить ещё чаю?

– Давай, не откажусь.

– Осторожно, очень горячий. У меня нет льда, к сожалению. Я кипяток пью, а гости всегда просят охладить, разбавить. Но я гостей не ждала, сам понимаешь…

– Понимаю. Я тоже кипяток пью, прям чтоб обжигало.

– Ну, отлично. И мёд ещё бери, черпай прямо из банки.

– Угу… Ой, какие у тебя руки холодные! Как будто это не я, а ты битый час на морозе простояла.

– Всегда такие,… как у лягушки.

– Но с этим надо что-то делать.

– Что?

– Ну, что-нибудь. Ого, смотри-ка, снег ещё сильнее пошёл. Прямо валит хлопьями…

– Да… Интересно, а завтра будет снег? – Вероника задумчиво смотрела на летящий за окном лебяжий пух…

Костя сосредоточенно наблюдал, как золотистая тягучая капля стекает с ложки в его чай.