Cезон любви на дельфиньем озере

Ника же брала красотой и маленькими женскими хитростями, она вела себя совершенно по-другому. Мягко, по-кошачьи, она обрабатывала своих будущих жертв, и они по мановению ее руки делали все, что надо. Мне было даже жаль Сашу-тощего – настолько он сделался ее рабом, а она не считала нужным обратить на него хоть частичку своего внимания. Нет, студенты ее не интересовали, даже самые умненькие, ей было куда интереснее с научными сотрудниками.

Впрочем, из этого не следует делать вывод, что поварихи бездельничали, и за них все делали другие. Нет, работы на кухне всегда хватало – не так просто прокормить двадцать пять ртов, а именно столько едоков в среднем садилось за обеденный стол. Я, с моей нелюбовью к домашнему хозяйству, просто не могла себе представить, как девочки справляются со всей этой готовкой – но они мне говорили, что кухонные занятия даже доставляют им удовольствие, и если бы не достопочтенная Елена Аркадьевна – черт бы ее подрал, – то их жизнь при кухне казалась бы им просто райской – просто в этот рай иногда прорывались языки адского пламени, слегка его перегревая.

Елена Аркадьевна, с ее змеиным язычком, действительно могла испортить жизнь окружающим ее людям, но так как должность хозлаборанта не столь велика, как это казалось ей самой, то в основном она отравляла существование именно поварихам, которые на месяц в году поступали в ее полное подчинение.

Как ей и полагалось по должности, Елена Аркадьевна была скупа. Выпросить у нее лишнюю банку сгущенки было подвигом, сравнимым разве что с подвигами Геракла. Так как с продуктами в Краснодарском крае было очень плохо, то все основные запасы везли из Москвы на грузовике – и горе поварихам, если они истратят лишнюю порцию сливочного масла или сухого молока!

Но больше всего поварихи страдали тогда, когда им не удавалось сберечь провизию. Дело в том, что вокруг лагеря все время бродили голодные морские коровы – морские потому, что днем они валялись на пляже, задумчиво пощипывая выброшенные прибоем водоросли, и изредка заходили по колено в воду – по-моему, они даже ее пили. В сумерках же они начинали активно рыскать в поисках пропитания, и как от них не оборонялись, они все-таки просачивались на территорию лагеря через крошечные дыры в ограде, через которые, казалось, не проберется и кошка. Попав же в заветное хлебное место, они пробовали на зуб все, что им только попадалось – так, у меня такая оголодавшая телка сжевала сушившееся на суку полотенце. Но если им удавалось добраться до деревянных ящиков в кладовой, в которых хранились капуста, кабачки и картошка, они устраивали себе настоящий пир. Иногда набеги на кладовую совершали и свиньи с погранзаставы, рывшие под забором подкоп – однажды они сожрали запас хлеба на два дня. Порою те, кто вставал на рассвете, чтобы включить плиту, организовывали настоящую охоту на ночных мародеров, с погоней, гиканьем и швырянием камней (единственное, чего боятся ашукинские коровы – это камни, даже самые воинственные бычки удирают, как только заметят, что человек нагнулся, чтобы подобрать с земли булыжник). На следующий день после таких набегов поварихи обычно были в слезах, а Елена Аркадьевна ходила по лагерю с надутым и важным видом, поджав губы.

Но чаще на кухне царило оптимистическое настроение, и я сама с удовольствием приходила к своим подругам на помощь – правда, я выполняла только самые неквалифицированные работы.

К каждому приему пищи, одному из самых ответственных на базе мероприятий, дежурная повариха приводила себя в порядок, прихорашивалась и становилась с поварешкой наготове во главе стола рядом со скамейкой, на которую костровой мальчик притаскивал баки с едой. Протягивая едокам полные миски, поварихи обязательно улыбались и на вопрос – будет ли добавка? – обычно отвечали: "Пока не знаю, но скорее всего, будет". Кроме того, они всегда помнили, кто из сотрудников не ест кабачков в любом виде, кто органически не выносит манную кашу, а кто обожает рожки – и обязательно оставляли про запас для таких приверед что-нибудь специальное, чтобы они не оставались голодными.

Насколько я знаю, несколько раз делались попытки пригласить в качестве кухарок профессиональных поварих – из местных и на весь сезон. Но оказалось, что они, во-первых, не умеют готовить – то есть готовят так невкусно, как полагается в совковом общепите – и, во-вторых, воруют – это, очевидно, у них от природы. Поэтому поварих приглашали из Москвы, и они в свой отпуск готовили по-домашнему на всю экспедицию – так, как они делали это для своей семьи. Часто они приезжали много лет подряд и давно стали в дельфинарии родными. К тому же их улыбающиеся лица задавали ту атмосферу, которая обычно царила за столом – атмосферу шутливых пикировок и дружеского подтрунивания.

Приходил по гонгу Миша Гнеденко, как всегда, со своей кружкой. Его поварихи любили: будучи худым, он тем не менее ел очень много – а кулинары всегда ценят тех, кто отдает должное их трудам. Впрочем, он был любимцем не только поварих, но и всего лагеря; он был чудаком, вечно мелькавшим то здесь, то там, постоянно находившимся в броуновском движении, и одно его присутствие на биостанции привносило в нашу жизнь какую-то особую ноту.

Позже с мрачным видом подходил – он всегда с утра был мрачен – физиолог Гера Котин, имевший несчастье жить в домике по соседству с Мишей.

– Как спал? – спрашивал его Миша.

– Нормально, – отвечал сонный Гера, – если бы ты меня не разбудил, – было бы просто отлично.

Герман, молодой человек привлекательной наружности и с обаятельной улыбкой, располагал к себе с первого взгляда; он обладал очень добрым и любвеобильным сердцем, которое вмещало в себя не только друзей, но и многочисленных женщин. Окончив свои дневные труды, он имел обыкновение проводить вечера и ночи в активных поисках представительниц слабого пола, которым он готов был скрасить жизнь. Независимо от того, находился ли он в стадии поисков, ухаживания или активного обоюдного украшения жизни, он вечно не высыпался.

– Как я мог тебя не разбудить тебя, Герочка? Завтрак ведь. Манная кашка, – продолжал его терзать Миша и, обращаясь ко мне, добавлял: – О нем же забочусь. Он ведь вечером не сможет пить пиво, если утром не поест кашки. Желудок уже не тот.

Через час после завтрака надо было переносить афалину. Нужны были мужчины, и искали Мишу. Нашли его в его домике, спящим как был – прямо в одежде и очках.

– Миша, да ты, никак, спишь? – злорадным тоном спросил его Гера.

– Нет, это не я сплю, это мои очки спят.

К любимцам поварих принадлежал и профессор Лапин, который ел пусть и не слишком много, но зато поглощал пищу так аппетитно, что даже смотреть на него было вкусно, и к тому же он умел красиво поблагодарить тружениц горячего цеха. Впрочем, почти все научные сотрудники вели себя по отношению к ним благородно: молчали, если щи казались им прокисшими (и такое бывало, когда отключали свет и, соответственно, холодильники), зато просили добавки удавшегося блюда, и девочки расцветали.

К "плохим едокам", с точки зрения поварих, относились в основном женщины: они ели мало – все как одна берегли фигуру -и часто фыркали, вполголоса рассуждая о том, что они это блюдо приготовили бы лучше. Впрочем, такие мысли вслух высказывала в основном Елена Аркадьевна, пытавшаяся сидеть на диете, но тем не менее всегда съедавшая полную порцию. Впрочем, женщин за столом было мало: те, кто работал на биостанции семьями, чаще всего готовили сами, изредка показываясь за общим столом по каким-то официальным поводам – например, по случаю чьего-либо дня рожденья. Кроме поварих, нашей выдающейся хозлаборантки, Ванды и меня, при кухне постоянно питались еще две особы женского пола: Ляля и Люба. Ляля, худенькая изящная девица лет двадцати пяти, с вьющимися русыми волосами и мелкими маловыразительными чертами лица, работала лаборанткой; почти все свое время она проводила в КПЗ, где постоянно красила какие-то срезы и возилась с предметными стеклами. К столу она выходила только что-нибудь поклевать.

В отличие от неутомимой пчелки Ляли Люба, дочь генерала, девушка очень большая, некрасивая и неуклюжая, попала в дельфинарий по большому блату. Но так как Тахир категорически запретил пребывание на территории биостанции нетрудовых элементов, то Максим решил подыскать ей хоть какую-нибудь работу. Сначала ее определили на кухню, но там она показала свою абсолютную профнепригодность, и тогда ей поручили красить заборы. Она слонялась вдоль ограды с ведерком зеленой краски и кистью в руках и при первой же возможности бросала их и бежала на пляж, где валялась на камнях в своем модном невообразимого цвета купальнике с глубокими разрезами на бедрах, из которых выпирали рыхлые не по годам – ей было восемнадцать – телеса. Периодически из ворот биостанции выскакивал Максим и, грозно хмурясь, призывал ее к выполнению трудовой повинности; тогда она тяжко вздыхала, нехотя поднималась на ноги и, сгорбясь, брела к брошенным орудиям производства. Поистине, ей не хватало для выполнения поставленной перед ней задачи того энтузиазма, с которым взялся красить забор Том Сойер!