Холодная весна. Годы изгнаний: 1907–1921

сопровождался особой торжественностью. За столом все с уважением хранили молчание, ожидая, что Плеханов начнет разговор. Эта чопорность чувствовалась во всем и сильно отличалась от простоты нашего дома.

Виктя принимал живое участие в нашей повседневной жизни и был привязан ко всем домочадцам. Простые итальянцы обожали его. Он любил животных, возился с собаками и лечил няниных кур.

Л.Н. Татаринова, бывшая жена Владимира Михайловича Чернова

, старшего брата В.М., знала его в молодости. Она рассказывала мне, что Виктя, студентом в Саратове, устроил у себя настоящую больницу для заброшенных и раненых зверей. Он подбирал больных животных – собак, зайцев, выпавших из гнезда птиц, ежей и даже ужа, кормил и лечил их как мог. Комната была переполнена ящиками и гнездами из травы и листьев, и сильно пахло зверинцем. Квартирные хозяйки одна за другой выставляли его, и ему вечно приходилось искать жилище для себя и своего зверья.

Виктя хорошо ухаживал за больными, и когда кто-нибудь из нас хворал, он был заботлив и точно помнил время приема лекарств. Но у В.М. была странная особенность: он мог любить только то, что у него было перед глазами и чем он жил в настоящее время. Когда жизнь менялась и прерывалось непосредственное общение с близкими ему людьми, они выпадали из его поля зрения, и он забывал о них. Он мысленно не обращался к прошлому и был равнодушен к воспоминаниям. Поговорка “С глаз долой – из сердца вон” вполне выражает эту его черту.

После того, как он расстался с мамой, мы жили много лет в полной отчужденности. Но после долгих промежутков нам пришлось несколько раз встречаться – и подолгу, и тогда наши отношения становились прежними, как будто они никогда не прерывались.

* * *

Как только мы въехали в еще не оконченный дом – его сразу наполнила жизнь. В первый же год и во все последующие годы к нам приезжало множество народа – родственники, друзья, партийные товарищи. По-прежнему нелегально приезжали из России члены партии с.-р., и жили товарищи после побега из тюрьмы и каторги.

Вместе с нами въехали в новый дом Сухомлины – Анна Марковна, жена маминого старшего брата, и их дети – Василий Васильевич и Ася, ставшая женой А.А. Филипченко. Они часто гостили у нас в разные периоды с начала постройки дома и до самой революции.

Подолгу жил у нас и старший брат В.М. – Владимир Михайлович Чернов. Мы его любили, и он был очень привязан к маме и к нам – детям. Тонкий, образованный ценитель, он хорошо знал русскую и иностранную литературу, был начитан и с легкостью писал стихи по-русски и по-французски. Самой его большой страстью было море. Он часами ходил по пляжу у воды и собирал раковины и редких моллюсков, которых сохранял в банках с формалином. Почти всегда Вадя, Наташа и я сопровождали его, и вместе мы иногда уходили очень далеко. Я помню, как я гордилась однажды, когда нашла крошечную, очень редкую ярко-зеленую раковину и обогатила ею коллекцию дяди. Иногда на летние каникулы к Вл. М. приезжал сын Миша из России, где он учился. Он был уже подростком, но мы всегда с ним дружили, и он рассказывал нам о своей гимназической жизни.

Очень долго, сначала в Феццано, потом в Алассио, у нас жила Зинаида Васильевна Клапина

, одна из тех, кому удалось бежать из сибирской каторги, взявшая на себя преподавание нам русской грамматики. Смуглая, худая до сухости, с горбинкой на носу, она непрерывно курила – единственная в нашем доме. Ни Виктя, ни Вл. М., ни Вася Сухомлин не были курильщиками. Очень горячо принимали у нас Прибылёва

и его жену – давних друзей нашей семьи и Сухомлиных.

В.М. и мама постоянно поддерживали отношения с иностранными социалистами. Я помню приезды в Алассио Турати

и адвоката Модильяни

(родного брата знаменитого художника). Однажды за обедом Модильяни, уже тогда один из лидеров социалистической партии, сказал, что русский борщ кажется ему вполне итальянским блюдом – “итальяниссимо”. В.М. иногда посещал местный кружок социалистов в Алассио. У нас с Наташей было много итальянских подруг и друзей, с которыми мы проводили целые дни и отправлялись на дальние прогулки в горы в сопровождении наших собак.

Однако наш дом всегда оставался русским. Не говоря о людях, приезжавших из России и служивших постоянной связью с нею, о получаемых газетах, книгах и толстых журналах, у нас всегда говорили по-русски. Мама много занималась с нами, и мы вместе читали вслух классиков и новую русскую литературу. Мы были подписаны на детские журналы “Тропинка”, “Галчонок”, “Маяк”. Мама очень рано оценила писателя А.М. Ремизова

, и мы читали и перечитывали “Посолонь” в самом первом издании, и эта книга стала нашей самой любимой. Народный язык и знание русской народной жизни и ее уклада шли от няни. Она рассказывала нам о своем детстве в деревне, вспоминая, как она ходила с подругами в лес за грибами и ягодами, а медведь, совсем близко от них, трещал ветвями, ломая малинник.

Няня, всегда охотно раздаривавшая свои вещи, складывала в свой серебристый, окованный железом сундучок все, что у нее было заветного. Там лежали сувениры – память друзей, многих погибших революционеров, наши детские рубашки, платьица и рисунки, подаренные ей. На самом дне сундука хранилось и родительское благословение – кусок затверделого черного хлеба, завернутый в белоснежную тряпочку.

Как только мы приехали в Италию, еще совсем не зная языка, няня стала понимать простых женщин-итальянок. Она вскоре смогла объясняться с ними и была точно осведомлена о том, сколько у которой детей, у кого болен муж и какая из них недавно овдовела.

Няня всегда старалась делать покупки в самых бедных, захудалых лавчонках (у “моих баб”, как она говорила), чтобы поддержать их торговлю. Наша дача стояла в двух километрах от городка, и когда до нее добирался маленький нищий старичок, которого наши аристократические сеттеры встречали недружелюбным лаем, няня вводила его в дом, угощала кофием и давала ему не только хлеб, но и что-нибудь вкусное: апельсин, персик или кусочек пирога.

– Он же старенький, ему тоже хочется.

И няню любили в ответ. “Ее бабы” почему-то изменили ее имя и вместо Прасковьи прозвали “Паулиной”. Нас это смешило:

…Звала Полиною Прасковью
И говорила нараспев…

Няня заботилась обо всех в доме, и фактически все хозяйство было в ее руках: она заведовала бельем, придумывала и готовила обеды и ужины для всех обитателей виллы “Арианна” – задача нелегкая при большом количестве народа и ограниченных гонорарах В.М. Но няня была отличной хозяйкой, и ее пироги, борщ и щи были знамениты. Она знала множество экономных блюд и умела их изобретать, применяясь к денежным условиям данного времени.

Разумеется, все ценили няню, и для каждого было удовольствием помогать ей на кухне или в другой работе.

Столовая была расположена на втором этаже (по-русски), и в ней была устроена маленькая подъемная машина для тарелок и блюд. Но в столовой мы обедали, только когда приезжали важные гости. Зимой все предпочитали есть в няниной кухне, а летом в саду. После ужина все оставались за столом, и пока добровольцы мыли посуду, а няня убирала ее, начиналось чтение, интересное для всех. Главными неутомимыми чтецами были В.М., мама и Вася Сухомлин. Читали много Гоголя, Толстого, Глеба Успенского и Некрасова. Иногда что-нибудь новое из полученных толстых журналов. Окончив работу, не любившая сидеть сложа руки няня бралась за штопку или вязание кружев крючком. Эта привычка к рукоделию передалась нам от няни.

Мне на всю жизнь запомнился эпизод, происшедший уже в начале мировой войны. Взрослые прочли в газетах, что в Сан-Ремо, недалеко от Алассио, произошло убийство русского генерала, лечившегося на Ривьере. Подозрение падало на русскую эмигрантку Горизонтову, ухаживавшую за больным.

Дня через два или три, совершенно неожиданно, незнакомая женщина средних лет, одетая в черное, постучала в нашу дверь. Няня, возившаяся в кухне, открыла ей. Она назвала себя – Горизонтова – и сказала, что хотя она и не знакома с Черновым, но пришла просить помочь ей: у нее нет денег на железнодорожный билет в Париж, где ей предлагают работу.

Няня поняла, с кем имеет дело, и, усадив незваную гостью, поднялась наверх к маме и передала ей просьбу Горизонтовой. Мама и все другие обитатели дачи поспешно наскребли наличные деньги – в доме всё чаще наступали периоды длительного безденежья, и набрать их было нелегко. Однако никто из жертвующих не захотел спуститься вниз к подозреваемой в убийстве.

Няня как ни в чем не бывало передала ей собранную сумму. Затем, подогрев остаток утреннего кофе, она напоила Горизонтову. Мало того, няня сняла со сковородки жарившиеся к обеду котлеты и завернула их в бумагу; перевязав веревочкой аккуратный пакет, она отдала его Горизонтовой на дорогу.

После ее ухода все взрослые, притаившиеся наверху, шумно сбежали по лестнице и принялись расспрашивать няню, как она обошлась со своей “гостьей”. Когда няня сказала, что отдала ей обеденные котлеты и придется довольствоваться одним супом из овощей, все дружно рассмеялись:

– Нянечка, что вы? И кому вы их дали?

– А не все ли равно? – невозмутимо ответила няня. – Может, она голодная.

11

Осенью 1913-го, в первый раз за долгие годы жизни за границей, мама решила поехать на три месяца в Россию – в Петербург и в Москву. Она путешествовала легально, со своим старым паспортом, оставшимся у нее со времени ее первого замужества, но стараясь не слишком привлекать к себе внимание полиции.

В Петербурге мама остановилась у Софьи Исааковны Чацкиной-Сакер

, редактора литературного журнала “Северные записки”. В ранней молодости С.И. была женой маминого старшего брата – Евгения Елисеевича Колбасина; этот брак продлился недолго – какое-то трагическое несоответствие разрушило его.

Софья Исааковна – тетя Соня, как мы ее называли, – была единственной дочерью образованного и богатого петербургского врача. Рано овдовев, доктор Чацкин перенес всю любовь на дочь и боготворил ее. С помощью незамужней сестры он решил дать ей необыкновенное воспитание. По его желанию она выросла в роскоши и была окружена исключительно художественными предметами, воспитывавшими вкус. Ей давали в руки только книги, бывшие на уровне самых высоких эстетических оценок того времени. Отец хотел оградить ее от всего, что он считал грубым и низменным в жизни. Соня училась дома c профессорами из петербургской элиты – отец не хотел отдавать ее в учебное заведение. Они ездили за границу, жили во Франции и в Италии, и Соня знала все музеи и галереи в Европе.

Моя бабушка, Марья Михайловна Колбасина, была хорошо знакома с семьей Чацкиных, и мама подростком встречала Соню, бывшую лет на пять старше ее, – изящную миниатюрную девушку с чудесными темно-карими глазами и высоким взлетом черных бровей. Всего удивительнее у Сони был ее голос: низкий и бархатный, он иногда звучал металлом. Она прекрасно читала стихи, и я никогда не слышала Пушкина в лучшем исполнении. Мама смотрела восхищенными глазами младшей девочки на свою блестящую подругу и захотела непременно познакомить ее со своим братом.

Евгений не был революционером, как его старший единоутробный брат, Василий Иванович Сухомлин, примкнувший в юности к народовольцам. Дядя Вася в двадцать три года был приговорен к смертной казни военным судом на “Процессе 21-го” в Петербурге в 1887-м. После приговора, в последнюю минуту, казнь заменили вечным заключением. Сначала он сидел в камере Трубецкого бастиона в Петропавловской крепости, затем несколько лет работал в рудниках Карийской каторги и долгие годы жил с семьей в ссылке. После амнистии 1905-го он был освобожден.

Дядя Евгений не был борцом: когда режим самодержавия стал ему невыносим, он уехал во Францию и сделался ее гражданином. Он учился философии и филологии в Монпелье, бывшем в те годы крупным интеллектуальным центром. Там он дружил с Полем Валери и группой студентов, собиравшихся у известного экономиста и либерала Шарля Жида, дяди писателя Андре Жида. В переписке Валери есть упоминание о талантливом русском студенте Eug?ne Kolbassin. Окончив университет, Евгений получил право преподавать философию во французском лицее. По своему выбору он поехал в Бастию, предпочитая Корсику Парижу или Монпелье. Бабушка и мама часто его навещали и жили с ним подолгу во Франции.

В один из своих приездов в Россию Евгений встретил Соню и женился на ней. Их брак не удался, они скоро разошлись. После нескольких попыток восстановить совместную жизнь Евгений расстался с женой. В это время умерла его мать (моя бабушка), которую он очень любил. И дядя Евгений, чувствуя себя свободным, решил осуществить кругосветное путешествие, о котором мечтал всю жизнь. Он поехал в Норвегию один, но Соня захотела его сопровождать – ее увлекла мысль о том, что в начале пути придется ехать в санях на оленях. Он подождал ее и встретил в Христиании. Однако, когда уже были начаты приготовления и сделаны все распоряжения для дороги, Соня внезапно, накануне отъезда, переменила решение и вернулась в Россию.

Евгений уехал один – неизвестно куда – и навсегда исчез. Несмотря на все усилия, маме не удалось найти его следов. Ни запросы в администрацию учебных заведений в Бастии и в военное ведомство – он, как французский гражданин, должен был состоять на учете на случай мобилизации, – ни частные розыски не дали никаких результатов.

Много лет спустя, по указанию знакомых, летом 1921-го, мы с Наташей нашли Софью Исааковну в Москве – одинокую, потерянную, нищую. Ее умерший муж, Сакер, был родственником молодого Каннегисера

, убившего Урицкого

в 1918 году. Соне пришлось бежать из Петрограда и долго скрываться.

Мы разыскали ее в большом неряшливом общежитии, устроенном в помещении бывшего ресторана Тестова, где она жила впроголодь. Она работала переводчицей при съезде III Интернационала в Москве, и работа ее кончилась.

Мы взяли ее к себе в комнату на квартиру Михаила Львовича Винавера, стоявшего тогда вместе с Е.П. Пешковой во главе Политического Красного Креста, где мы тогда жили. Нам удалось спасти ее от голода, одеть (она ходила в лохмотьях), и мы вернули ее к жизни. Квартира добрейшего Михаила Львовича и после нашего отъезда из России продолжала служить пристанищем многим “потерпевшим крушение” в ленинские и сталинские годы.