Оценить:
 Рейтинг: 4.5

Между двух огней

Год написания книги
2006
<< 1 2 3 4 5 6 7 8 >>
На страницу:
3 из 8
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля

Сейчас Инга Петрова лежала на больничной койке и молча смотрела в потолок. Состояние пациентки было вполне удовлетворительным и почти соответствовало норме. В пределах нормы было артериальное давление, пульс, дыхание и температура тела.

Вне пределов нормы был только один показатель.

И это смущало Истомина. Спустя двенадцать часов после травмы память обычно восстанавливалась полностью, за исключением периода времени, непосредственно предшествующего моменту наступления сотрясения. В некоторых случаях к этому времени память восстанавливалась не полностью, а частично.

Этот случай, как оказалось, был особенным.

– Ничего, – повторила Инга Петрова. – Абсолютно ничего, доктор.

Лицо у пациентки было бледным, глаза – испуганными.

– Не переживайте так. Вторичных повреждений у вас не выявлено, но на всякий случай я назначил вам энцефалографию.

– Абсолютно ничего, – снова повторила она, как будто его не слышала.

– Такое бывает, – сказал он, только ради того, чтобы что-нибудь сказать. Подобные случаи многократно описаны в различных научных исследованиях, в учебниках по теории психологии и патологии памяти. Но за двадцать лет практики Истомина такого еще не случалось никогда.

Лицо девушки исказила гримаса страдания. Хотелось сказать ей что-нибудь… что-нибудь человеческое, обнадеживающее. Но чертова «энцефалография» вертелась на языке, а других, человеческих и обнадеживающих слов, вовсе не находилось.

Больничные стены, выложенные светло-голубым кафелем, выцветший тюль на зарешеченных окнах, запах лекарств, а особенно застиранный больничный пододеяльник, который Инга Петрова натянула на свои худенькие плечи, до самого подбородка – все это совершенно ей не подходило. И слово «энцефалография» тоже не могло иметь ничего общего с Ингой Петровой. Ей бы бегать сейчас на лугу среди разноцветных бабочек, или сидеть в просторной зале у камина, натянув на плечи мягкий шерстяной плед, но уж никак не пустой больничный пододеяльник.

И что это он так расчувствовался?

– Память вернется, – спокойным голосом, стараясь почему-то не выдать захлестнувших его эмоций к этой девчонке, почти ровеснице его дочери, проговорил Истомин. И добавил все-таки про злосчастную энцефалографию, высказав уверенность, что результаты ее окажутся весьма и весьма утешительными.

– Когда? – хрипло прошептала Инга Петрова, всерьез ожидая, что он сейчас назовет ей дату возвращения ее памяти с точностью до секунды. Будто бы это и в самом деле в его власти.

– Послушайте, – теперь тон его изменился, стал строгим, вполне подобающим ситуации. – Вы хоть представляете, как вам повезло? Вы чудом, слышите, чудом остались живы! В таких авариях люди не выживают! Люди сгорают заживо в салоне автомобиля! Вот что происходит! Вы же отделались всего лишь ушибами и пустяковым сотрясением мозга!

Заметив, как испуганно она съежилась под больничным одеялом, Истомин мысленно выругался.

– Память вернется к вам, – повторил он и вышел из палаты.

* * *

– Память вернется к вам.

Слова гулким эхом отразились от стен, и некоторое время еще висели в воздухе, прямо над кроватью. Слова пропитывались больничным запахом и приобретали привкус лекарства. Успокоительной таблетки, той самой, что лежала сейчас на тумбочке. Сколько таких таблеток за прошедшие с момента аварии дни она уже проглотила? И сколько раз она уже слышала эти слова? Сто, а может быть, двести раз? «Память вернется к вам», – говорил ей каждое утро, каждый вечер и каждый день доктор Истомин. «Память вернется к вам», – твердили медсестры, пряча в глазах неуместную жалость с приторным привкусом любопытства. Инга слышала, как они шептались за дверью палаты: «Что, совсем ничего? Вообще ничего не помнит?» «Память вернется к вам», – говорили невропатологи, дежурные врачи, даже санитарка баба Тася не преминула выразить свою уверенность в том, что Ингина память вернется.

Они все были уверены в этом. Как будто знали, что Ингина память просто вышла во двор покурить. Как будто видели, как она спускалась по лестнице, как обернулась, махнула рукой… «Эй! Передайте Инге Петровой, я скоро вернусь. Пусть не тревожится…»

Она уже не слушала никого. Шок от случившегося остался позади, она пережила и это, хотя до сих пор не понимала, как. Все твердили ей про аварию, но никто не знал, что никакая, даже самая страшная на свете авария, не сравнится с тем ощущением полной потери ощущения собственного бытия, которое пережила она в момент возвращения сознания. Ни о какой аварии она понятия не имела. Не помнить аварию – это было совсем не страшно. Гораздо страшнее был вопрос, постоянно звучащий в голове, настойчиво требующий ответа. Совершенно идиотский с точки зрения нормального человека вопрос.

«Кто я?»

На следующее утро, в промежутках между приступами головной боли, она узнала о том, что ее зовут Инга. Инга Петрова. Бригада врачей обнаружила документы в кармане ее куртки. Фотография на паспорте не оставляла сомнений в том, что она и есть Инга Петрова.

Тысячи раз мысленно она повторила про себя это имя. Загадала: если будет настырно твердить его до позднего вечера, то память сдастся. Память откликнется – ведь целых двадцать шесть лет, если верить паспорту, ее называли этим именем.

Память не откликнулась. С тем же успехом Инга могла бы до позднего вечера снова и снова повторять какую-нибудь собачью кличку, или имя звезды Голливуда, или абсолютно бессмысленный набор гласных и согласных звуков – результат был бы тем же самым. Слово «Инга» ни о чем не говорило. Ни о чем не напоминало. Оно было ни на что не похоже. Ни на что, кроме… кроме окончания глаголов настоящего времени в английской грамматике.

Вот ведь как – английские глаголы она не забыла. И много еще чего не забыла. Первый, самый ужасный день в больничной палате весь без остатка был заполнен этими странными открытиями. Я знаю, что такое окно, думала Инга, когда смотрела в окно. Я помню, что такое ветер, думала Инга, кутаясь в больничное одеяло, когда из приоткрытой форточки залетал в палату холодный осенний ветер. Я помню, что такое больница, убеждалась Инга, вдыхая запах лекарств и прислушиваясь к характерным звукам за стеной. Каждый предмет из окружающей ее обстановки был подвергнут этому необычному анализу. И каждый раз память отзывалась. Легко и спокойно: «Осень? Боже, что за вопрос! Осень – разноцветное время года, с запахом прелой земли и сгорающих листьев, предшествует зиме… Зима? Легче легкого! Зима белая, снежная, холодная, зимой бывает Новый год, елка… Елка? Елка зеленая, колючая, пахнет елкой… Инга? Инга Петрова? Инга Петрова…»

На этом вопросе память каждый раз спотыкалась. Имя ни о чем ей не говорило. Фотография в паспорте ни о чем не говорила. Отражение в зеркале ни о чем не говорило. Ей казалось, что ее обманули. Подсунули чужие документы, подменили лицо. Она проводила кончиками пальцев за ушами, пытаясь отыскать шрамы, следы от пластической операции. Ничего не находила. Снова смотрела на фотографию в паспорте. Снова подносила к лицу зеркало. Смотрела подолгу в незнакомые глаза, пытаясь привыкнуть. Это мои глаза, шептала она беззвучно. Это – я. Я, Инга Петрова…

Инга Петрова. Вымышленный персонаж. Пластмассовая кукла с пустой головой.

«Вам повезло, что вы остались живы! В таких авариях люди не выживают!» – сказал ей как-то, рассердившись, доктор. Этот мужчина с абсолютно седой головой и грустными темно-карими глазами, конечно же, был ни в чем не виноват. Поэтому она не стала грубить ему в ответ, не стала объяснять что понятие жизни не некоторых частных случаях бывает весьма относительным.

На третий день пребывания в больнице она сдалась: стало очевидно, что ни собственное имя, ни фотография, ни отражение в зеркале ей так ни о чем и не скажут. Зеркало – крошечный прямоугольник, бывшая крышка от чьей-то пудреницы – она отдала обратно заботливой медсестре Маше. Паспорт засунула в тумбочку, в самую глубину пустого выдвижного ящика. Визуальные ощущения оказались бесполезным орудием в борьбе с уснувшей памятью. Окончательно смирившись с этим, она долго лежала на спине, уставившись в потолок, потом перевернулась на бок – и вдруг поймала себя на мысли, что лежать на спине ей было гораздо удобнее и приятнее.

Ощущения, которые испытала Инга, сделав это открытие, были почти счастьем. Вот ведь, оказывается, она предпочитает лежать на спине. Это ее собственное, ее личное предпочтение, оно уж точно принадлежит ей, и этого у нее никто не отнимет. Вдохновившись этим открытием, она сосредоточилась на своих внутренних ощущениях. Сходя с ума от нетерпения, дождалась наконец, когда в палату заглянет санитарка и позовет на завтрак. Манная каша – почти холодная, с различимыми бугорками слипшейся непроверенной крупы – Инга дегустировала ее с затаенным трепетом, полностью отключившись от внешнего мира, сосредоточившись на своих вкусовых ощущениях, будто от них сейчас зависела ее жизнь. После третьей ложки сомнений в том, что манная каша ей не нравится, не оставалось. Кусочек сливочного масла на тарелке, здесь же – два куска хлеба, черный и белый. Белый хлеб с маслом почти сразу вызвал чувство протеста, зато черный хлеб, намазанный маслом, понравился. Сладкий некрепкий чай остался недопитым. Видимо, она предпочитает крепкий и несладкий.

Вскоре после завтрака из приоткрытого окна в палату залетел слабый запах табачного дыма. Как ошпаренная, Инга вскочила с кровати. Голова закружилась – она едва удержалась на ногах, оперлась рукой о стену, не собираясь сдаваться. Комната для курения находилась в дальнем конце коридора. Женщина средних лет, присев на край чугунной батареи, в одиночестве докуривала «Мальборо-лайт», пачка виднелась из кармана ее больничного халата. Испуганно отшатнулась, когда Инга едва ли не вырвала у нее из рук эту пачку. Удивленно вскинула брови, увидев, как она закашлялась, согнулась почти по полам, заметила, что из глаз брызнули слезы. «Не куришь, что ли? Зачем же тогда…» Инга не дослушала, не ответила на вопрос. Объяснять, «зачем же тогда» было бы слишком долго, да и ни к чему.

Любая мелочь, любая незначительная делать – короткая фраза, запах, ощущение – могли вернуть память. В поисках этой незначительной детали она провела первую половину дня, полностью захваченная им, с лихорадочным блеском в глазах, как охотник, преследующий добычу. Не так уж и много удалось ей узнать о себе, и все же все эти мелочи казались ужасно важными. Это и был тот самый хрупкий мостик, соединяющий ее с прошлым. С забытым прошлым. С той Ингой Петровой, которая любила крепкий несладкий чай, черный хлеб, намазанный тонким слоем сливочного масла. Которая не курила, или бросила курить давным-давно и совсем уже разучилась это делать.

Стоя у окна, она пристально вглядывалась в краски осени, раскинувшейся за окном. Сочная палитра середины октября, шорох листьев, подгоняемых ветром, ни с чем не сравнимый запах влажной и все еще теплой земли – осень радовала глаз, уютно умещалась в душе.

Вероятно, она и была ее любимым временем года.

Вечером дежурная медсестра принесла Инге в палату целую кипу разноцветных журналов. В основном это были обзоры новинок видео-рынка. В ту ночь ей не спалось, и она почти до самого утра изучала эти журналы, заново открывая для себя забытые имена и забытые лица.

* * *

На следующий день в ее жизни появился первый человек из забытого прошлого.

С тихим скрипом открылась дверь, и в палату вошел Ален Делон собственной персоной. Зашел, тихонько закрыл дверь и замер, прилипнув к дверному косяку.

Окинув незнакомца хмурым взглядом из-под низко опущенных бровей, Инга тупо отметила, что Ален Делон в самом деле ужасно похож на Алена Делона, того самого, которого она видела в журнале. Только этот Ален Делон был помолодевшим. Лет на тридцать… с небольшим. Похож, ужасно похож! Но еще чуточку похож на Киану Ривза и на Леонардо ДиКаприо. Вот так, три в одном. Однако черты Алена Делона все же преобладали.

Звезда Голливуда, как и полагается звезде Голливуда, была облачена в костюм от Армани-Кардена-Версаче, или кого-то там еще, в длинное, черное, небрежно распахнутое пальто того же производителя, и источала запах дорогущего парфюма. Никаких сомнений – несколько минут назад этот парень лучезарно улыбался в свете софитов, стоя на сцене Кодак-театра и получая свой очередной Оскар. «Я благодарен моим родителям…». Да уж, подумала Инга, она бы тоже была благодарна своим родителям, если бы они наградили ее такой внешностью. И если бы помнила своих родителей. Но это уже другая история.

– Вы ко мне? – спросила она, потянув носом нежную осеннюю сырость, доносящуюся из приоткрытого окна, в очередной раз подумав о том, что в прошлой жизни осень была любимым временем года Инги Петровой.

Посетитель молчал и смотрел на нее, не мигая.

Вспомнив отражение в зеркале – не слишком выразительное треугольное личико, обрамленное куцыми кудряшками непонятного цвета, два слишком больших, густого болотного цвета глаза, лягушачий рот и нос, на который хочется нажать, до того сильно он напоминает кнопку – Инга сразу поняла, что вопрос ее не имеет смысла. Конечно же, этот парень просто ошибся дверью. Наверняка, в соседней палате лежит какая-нибудь примадонна отечественной эстрады или звезда мирового подиума. Вот к ней-то и пришел этот Ален-Киану-Леонардо. На этом празднике жизни Инге Петровой не может быть места. Не вышла ни мордашкой, ни фигурой, родилась не в то время и не в том месте… К тому же еще и память потеряла…

Взять, что ли, у него автограф? Только вот как к нему обращаться?

На самом деле ей было страшно. Ужасно страшно смотреть на этого человека, который, если не ошибся дверью, пришел к ней. К Инге Петровой, которая ничего про себя не помнит. Ей было страшно думать о том, что этот человек может быть частью ее прошлого. Мучительно хотелось, чтобы вместо этого шикарного незнакомца сейчас в палате оказался доктор Истомин. Привычный, знакомый, почти родной доктор Истомин, которого она ненавидела тихой ненавистью за его постоянные обещания о том, что память ее вернется. Доктор Истомин – с его знакомым голосом, знакомыми серебряными нитями в волосах, знакомыми, темно-карими, всегда прищуренными глазами. В знакомом белом халате. А ни в каком ни в черном, длинном и шикарном кашемировом пальто.

Черное кашемировое пальто было ей не знакомым. И светло-серые круглые глаза тоже были не знакомыми. И голос был незнакомым.

А серебряных нитей в волосах вообще не было.

Поэтому Инге было страшно. И ужасно хотелось, чтобы эта звезда Голливуда развернулась и совершила все свои действия в обратном направлении. Так бывает, когда перематываешь видеопленку – человек вдруг начинает быстренько пятиться назад и здоровается в том месте, где ему полагается попрощаться.
<< 1 2 3 4 5 6 7 8 >>
На страницу:
3 из 8