Париж слезам не верит

Проезжий офицер знал обо всем этом только понаслышке. В двенадцатом году он с 5-м егерским полком сражался при Салтыковке, Бородине, Красном, получил Владимирский крест и золотую шпагу. Уже за границей при Фершампенуазе подцепил на ее кончик орден Святой Анны с алмазами. Париж брал в составе лейб-гвардии Егерского полка и осел в оккупационном корпусе адъютантом командующего. Только через три года ему удалось выхлопотать отпуск, чтобы показаться родителям в новых полковничьих чинах. Он почти целиком потратил его на поездку в село отца, Болтышка, под Черниговом. А теперь спешил на Святки навестить тетку – Александру Васильевну.

Имение графов Браницких Белая Церковь располагалось в восьмидесяти верстах южнее Киева. Покойный владелец Ксаверий Петрович был поляком на русской службе, женился на Сашеньке Энгельгардт, племяннице князя Потемкина, передоверил в ее прелестные ручки опутанные долгами владения и думать забыл о хозяйстве. Властная супруга за несколько лет увеличила состояние в четыре раза, предоставила мужу нечто вроде ренты и взяла с него слово не касаться наследства детей. С тех пор граф Ксаверий жил, в ус не дуя, и был бы счастлив, если бы не печальная участь его родины. Разделы Польши подкосили честного вояку, под старость он сделался яростным патриотом, разъехался с женой и поселился в польских имениях. Госпожа Браницкая осталась в Малороссии, окруженная гнездами родни своего великого дяди, в том числе и Раевскими.

Строго говоря, она считалась Александру не теткой, а двоюродной бабушкой. Но поскольку почтенная дама и его отец, знаменитый генерал Раевский, звали друг друга не иначе как «брат» и «сестра», то их многочисленное потомство перешло в категорию «кузенов». Александр был двумя годами старше Лизы и испытал бы легкое унижение, доведись ему обратиться к ней «ma tante». Вздор!

Молодой Раевский хотел попасть в Белую Церковь именно к Святкам, зная, что девушка гадает на него, и заранее наслаждаясь той радостью, которая вспыхнет в ее глазах при одном звоне дорожного колокольчика. То, что на свете есть преданное существо, всегда ждущее и ничего не требующее, кроме права изредка видеть своего идола, рождало болезненное удовольствие в душе полковника. Он волен был сделать Лизу счастливой или отказать ей в самом необходимом. Научить наслаждаться даже болью одиночества, если эта боль причинена им. Лиза истово поклонялась его уму, образованию, красоте и храбрости. Предпочитала то, что нравилось ему, ненавидела все, о чем слышала его неблагосклонный отзыв. У кого еще есть такая возлюбленная?

Он ценил и хранил ее, как зеницу ока. Если бы кто-нибудь из соседских помещиков – этих медведей в кургузых фраках киевского раскроя и домашнего пошива – посмел бы позариться на его имущество, Александр, ни минуты не сомневаясь, продырявил бы ему голову. Благо лучше Раевского на сто верст вокруг Чернигова никто не стрелял!

Мобеж

Через полчаса верховые запрудили центральную площадь Мобежа. Они теснились напротив штаба, а хвост сотни уходил в улицу между рубленой полковой баней и церковью Архистратига Михаила. Стараниями православного контингента маленький французский городок превратился в помесь Калуги и Вильно. Аккуратные домики под черепичным крышами были точно вывернуты наизнанку. В их подвалах поместились трактиры, парикмахерские, склады фуража, армейские мастерские, блинные с жестяными русскими вывесками и вечно распахнутыми настежь дверями. Пустыри перепахали под огороды. Подсолнухи по-малороссийски пялились в чужие небеса черными сетчатыми глазами в оранжевых ресницах. На ветру колыхались полотнища застиранных солдатских рубах.

Местные жители быстро приспособились к безалаберным квартирантам, которые знать не хотели французского, но умели очень доходчиво объяснить свои требования парой тычков в ухо. С точки зрения мобежских горожан, у победителей имелось одно неоспоримое достоинство – щедрость. Хорошенькой зеленщице они отстегивали вдвое богаче, чем ее мужу или сопливому гаврошу. А потому «мадамов» в Мобеже было явно больше, чем «мсье», и все как одна – парижанки.

Штаб занимал двухэтажный особняк в центре, где до революции жил некий банкир-роялист, а после располагался якобинский трибунал. При Директории и императоре он пустовал и, как говорили, ночами наполнялся звоном цепей и зубовным скрежетом невинно убиенных аристократов. Водворившись на новом месте, временные хозяева перво-наперво раскопали палисадник и вывезли сокрытые трупы на кладбище, приказав местному кюре хоронить их по кафолическому обычаю. Граф еще при вступлении корпуса в город особым приказом дал подчиненным знать, что французы – не «басурмане», а «схизматики». Из чего служивые поняли, что церемониться с местной братией не резон, но и сильно обижать начальство не позволит – все ж не турки.

Так и зажили. Климат мягкий. Служба – нетяжелая. На парады их сиятельство смотрел без задора. В корпус попали войска потрепанные, воевавшие без перерыва года с пятого. Сам командующий, слышно, лямку тянул с начала века, – а потому был «свой» и знал, чего надо. Получая корпус, на первом же смотру назвал их «инвалидной командой». Никто не обиделся – что правда, то правда, без наград никого, без ранений тоже. У графа была одна странность: он зверски жаждал обучить подчиненных грамоте и многих уже скрутил в бараний рог, заставив долбить ланкастерские таблицы. Но на эту блажь смотрели снисходительно – чем бы начальство ни тешилось… лишь бы не хваталось за шпицрутены. Такой привычки генерал не имел. А потому был признан «ангелом», сошедшим с небес, чтобы даровать служивым прижизненное блаженство за понесенные труды.

Теперь он стоял на ступенях штаба, натягивая перчатки, и раздраженно бросал полковнику Головану отрывочные фразы:

– Да, в Авен! Нет, надо скорее. Сколько можно возиться? Не серди меня, Петр Дмитрич, не то устрою твоим донцам учения суток на трое!

Граф терпеть не мог проволочек. Высокий, худощавый, с энергичным, нервным лицом, длинным носом и вечно сжатыми губами, он был красив той особой, проступающей изнутри, красотой, которая не изнашивается с годами. Волосы генерала рано поседели, отчего казались присыпаны солью, хотя еще сохраняли немало темных прядей.

– Так, ребята, будем брать таможню, – обратился граф к казакам. – Быстро. Налетом. Без мордобоя. Тем более смертоубийств. Похватать всех. Там человек двадцать пять. И на нашу сторону с собой в седлах. Сдать в караулку под роспись. У нас обнаружился труп. Если среди них убийца, судить будем по нашим законам. Их юстицией мы сыты.

Всадники понимающе закивали, задергали уздечки, лошади затрясли головами, отчего казалось, что и они одобряют решимость Воронцова. Около года назад ровнехонько в виду Авенской таможни ухлопали артиллериста, а еще через пару дней – казака. Убийцу удалось найти по наводке мобежского трактирщика, которому душегуб намедни угрожал ножом, требуя денег. Русские честь по чести сдали злодея судебным властям города Авена. Из симпатии к соотечественнику, прирезавшему оккупантов, служащие авенского суда потихоньку дали ему сбежать, а сами несколько дней водили русских за нос, уверяя, будто идет следствие. Когда вскрылась правда, негодяя и след простыл. Больше подобной оплошности Воронцов допускать не собирался.

Сотня плавно развернулась на площади перед штабом и рысью выдвинулась из города. Рассвет уже слабо алел. Когда всадники достигли предместья Авена, ясное, лучистое утро вставало во всей красе. Михаил Семенович не хотел арестовывать французов ночью. Была нужда! Русские – не разбойники, а пострадавшая сторона и собираются действовать в соответствии с законом… Своим законом. Раз у лягушатников юристы никак не опомнятся от «Кодекса Наполеона».

– Ваше сиятельство, осмелюсь доложить, предприятие рискованное! – к графу вплотную подскакал Фабр. – Вы же не собираетесь…

– Собираюсь, – генерал тряхнул головой, показывая, что все соображения штаб-офицера знает и считает несущественными.

Но Алекс был не из тех, кто отстает от начальства после одного недовольного движения бровей.

– Я повторяю, ваше высокопревосходительство, вы рискуете вызвать гнев короля Людовика, и на этот раз даже ваш друг герцог Веллингтон будет не в силах замять скандал…

– А я повторяю тебе, дорогой Фабр, что ты даже не представляешь, какой скандал я собираюсь устроить, адресуясь к его величеству Людовику. – Воронцов поджал тонкие губы. – Год назад я официально предупреждал Париж, что буду считать всякое нападение на моих солдат случаем объявления войны, и мои дальнейшие действия уже следует расценивать как боевые. Жителям Авена неплохо было бы это понять.

– Но Михаил Семенович, – опешил Фабр, – вы, что же, хотите устроить карательную экспедицию? Вы в своем уме?

На эту непочтительную тираду генерал расхохотался.

– А было бы неплохо, Алекс!

Собеседник вспыхнул.

– Вы забываете… Ведь это моя… – Он запнулся и уставился под ноги лошади.

Фабр был племянником французского эмигранта, его родители погибли в самом начале революции, четверть века назад. Дядя скитался по Европе, пока не прибился к месту в Петербурге. Алекс закончил Сухопутный шляхетский корпус и служил столько же, сколько и сам Воронцов. Во Франции он был сначала офицером по особым поручениям, а потом заместителем начальника штаба. Непосредственный руководитель бумажного царства, Понсет – строевой генерал – в дела администрации не вникал. Так что воз тянул Фабр, и Михаил Семенович ценил его больше многих.

Граф придержал повод, протянул руку и коснулся пальцами перчатки подчиненного.

– Извини. Я погорячился. Ну, какая карательная экспедиция?

Алекс примирительно кивнул.

– Что вы все-таки собираетесь делать с этими таможенниками? Разве во всей округе больше некому было застрелить Ярославцева?

– Подумай сам. – Генерал нетерпеливо передернул плечами. – Ты знаешь то же самое, что и я. Неужели трудно построить простенький силлогизм? Согласно конвенции боевое оружие имеется только у милиционных формирований нового правительства. За неимением оных в Авене вооружили служащих пропускного пункта. У остальных поснимали даже дедовские аркебузы с каминов. Как ни верти, а круг подозреваемых узок. Отберем ружья, проверим пулю. Если никому не подходит, подержим голубчиков пару суток для порядка, чтобы не вязались к казакам, когда им через границу домашний табак шлют, и отпустим.

– А убийца?

– Будем искать.

– А если…

– И думать не смей. – Михаил Семенович вновь придержал лошадь. Он прекрасно понимал, что хочет сказать Фабр: «А если это самоубийство?» – Вообрази, каково родителям получить известие о смерти мальчишки. После войны. Не с Кавказа. Не из Молдавии. Из Парижа. Да еще узнать, что он покончил с собой. Ни отпеть, ни похоронить как следует. Я просто не могу такого позволить. – Граф опустил голову. – И еще. Помнишь, как было в седьмом году, когда все вдруг начали стреляться после Тильзитского мира? Один дурак бабахнул, потом второй, третий – и пошло. Мысли нельзя допустить в корпусе, что Митенька наложил на себя руки… из-за долгов.

Заместитель начальника штаба разделял тревогу командующего, тем более что отчетливо помнил седьмой год, битье окон нового французского посла графа Коленкура, надрывные тосты за погибшую славу России и юношески глупую стрельбу в висок. Ухлопать себя прямо на Дворцовой площади в качестве немого укора государю считалось особым геройством. Сам Алекс тогда потерял двух товарищей и бывал не раз бит «за французскую морду».

– Однако все это не устранит причины, – протянул он. – Долги как висели на наших, так и будут висеть. Я не ожидаю, что подъемные деньги, которые нам пришлют из Петербурга для вывода корпуса, позволят покрыть все расходы, тем более заплатить по частным векселям.

Граф кивнул.

– Будем думать.

Белая Церковь

Разогретый над огнем рубль впечатался в седое от мороза стекло. Белые перья затрепетали под горячим серебром, и на мгновение в круглом ореоле проступил профиль императора. Лиза едва успела отдернуть пальцы, подула на обоженные подушечки и прижалась глазом к круглой полынье, образовавшейся на сплошном льду окна.

Во дворе позвякивали бубенцы – Раевский собирался везти матушку к вечерне. Лиза не хотела ехать с ними, она не знала, как будет сидеть возле него в санях. Боялась начать плакать или сказать что-нибудь неловкое, оскорбительное для обоих.

Но ехать пришлось. Александра Васильевна строго вытребовала дочь на крыльцо:

– Ты нехристь, что ли? В Крещение дома сидеть?

Закутанная до бровей в пуховую шаль и волоча по земле необъятную кунью муфту с хвостами, девушка поспешила к саням. Старая графиня уже угнездилась там спиной к кучеру. Молодые баре устроились пред ее ясновельможными очами, рядышком, как два голубка. Сказать нельзя, до какой степени это бесило Раевского. Он дернул подбородком и бросил в морозную пустоту:

– Ma tante, уж вы не сватаете ли меня?

– Упаси бог, кому ты, нищий, нужен! – Александра Васильевна ткнула кучера локтем в бок. – Трогай, Степаныч! Совсем заморозил!

Сани покатились со двора мимо длинного здания оранжереи. Езда была недалекой: до церкви и обратно. По дороге народ в праздничных платках и полушубках отступал к обочине, давая господскому возку место. Лиза почувствовала, как холодная рука Александра проникла внутрь муфты и крепко сжала ее ладонь.

– Нам надо объясниться, – прошептал он.