Как умирала Вера

25

Если убить убийцу, количество убийц не изменится.

Та еще штучка.

Герман никак не мог удобно устроиться на мягчайшем заднем сиденье своего «Кадиллака» после сегодняшнего суматошного утра. За всю свою практику Фишер не имел столько проблем ни с одним пациентом. Бывали всякие – взбалмошные, пугливые, невежественные, недоверчивые. Но физиологически они всегда воспринимали все манипуляции с их телами и организмами должным образом. Но эта! Начала с преждевременного выхода из искусственной комы, продолжила побегом и до сих пор преподносит сюрпризы.

А уже в конце зимы состоится важное собрание акционеров и страховщиков, где ему нужно будет предъявить живую и здоровую жену. Опасно рисковать обеими, но не менее опасно откладывать операцию и приводить туда непредсказуемую Веру.

Да и Элла давит все сильнее. Вчера устроила ему взбучку.

– Спешка неуместна в таких делах, – пытался он ее вразумить.

– Это не спешка, а рациональный подход. Мы все взвесим и подойдем к операции со всей ответственностью.

– На этот раз тебя не будет рядом. Мне не по себе.

– Ты всегда отлично справлялся без меня. Зачастую я просто наблюдала. Но если хочешь, потренируйся еще. Проведи пару аналогичных операций.

– На ком?

Элла недовольно фыркнула своим безгубым ртом.

– На ком угодно. По прежней схеме.

– В последний раз она не сработала.

– Это, скорее, исключение, чем правило. Что же теперь, руки опускать? Тем более для тренировочных операций можно обойтись без тщательного отбора.

– Все равно потребуется время на всякие формальности.

– Это не твоя работа, черт побери! Ты что, трусишь? Что за нелепые оправдания? Чего ты выжидаешь? Сколько еще мне находиться в таком состоянии? Вчера эта профурсетка приходила сюда! Прямо сюда! На что она рассчитывала? Погрозить мне? Убить меня? Как бы там ни было – у нее кишка тонка. Это я сразу поняла. Убежала в слезах несчастная. Но сам факт, милый – это же беспредел!

– Ума не приложу, что происходит. Она постоянно получает препарат. С самого утра разберусь с этим.

– Не могу поверить! Она хороша, но неужели ты позволил ей настолько запудрить тебе голову, что уже не различаешь ее состояние? Чем эта пустышка так покорила тебя? Неужели постелью?

– Не говори глупостей, мне нет до нее дела. Просто все мысли – о предстоящей операции… А это было всего пару раз. И по твоей же просьбе. Я говорил тебе, что это необязательно.

– Я просто хотела, чтобы ты убедился, что все в порядке, что в моем новом теле тебя устраивает абсолютно все. Чтобы ты привык, и мы с тобой поскорее снова сблизились, когда весь этот кошмар будет позади.

– С ней уже не в первый раз все идет не по плану.

– Не смей отступать! Обратного пути нет! Ты был с ней. А до нее была только я – первая и единственная женщина в твоей жизни. Она – это будущая я. И я не позволю тебе рассматривать другие варианты. Это уже черт знает на что будет похоже.

– Я и сам уже устал от ожидания, но мы не можем больше просто так проливать невинную кровь. Достаточно ее жертвы.

– Мы могли бы сохранить ей жизнь. Только вряд ли она нам скажет за это спасибо. Но если тебе так будет спокойнее… – заговорщически проговорила Элла.

Фишер обеспокоенно посмотрел на жену:

– О чем ты?

– Ну, как вариант, можно найти донора наподобие того, как было с Пахомом. Какого-нибудь безнадежного коматозника. Ну, или… – то, что осталось в ее глазницах, сверкнуло азартным огоньком, – мы можем поменяться с ней телами. Она станет обладательницей моего тела и останется здесь, с нами, поддерживая его жизнедеятельность.

– Элла, зачем это? – Фишер устало опустил лицо на раскрытые ладони.

– Не думай, что я совсем сбрендила. Во-первых, в случае успеха это будет уникальный прорыв, учитывая критическое состояние моего организма. А во-вторых, если оно выдержит пересадку головы, то, возможно, сможет и выносить нам ребенка. Нашего ребенка! Мы же как раз собирались с тобой завести детей.

– Но я думал, мы сделаем это при помощи нового здорового тела…

– Герман, я бы хотела, чтобы ребенок перенял и мои гены тоже. А это возможно только в этом теле. Мы можем хотя бы попробовать.

Он никогда не перечил супруге. Но этот разговор вспоминал с содроганием. Но это вовсе не означало, что он откажется от реализации ее идеи.

Многие называли Эллу правой рукой своего гениального мужа. На самом деле это было не так. Элла была головой.

Герман всегда ценил в женщинах ум. От умных девушек у него еще в школе сносило крышу. На красоту он, конечно же, тоже обращал внимание, будучи с малых лет «первым парнем на деревне». Поэтому покорить его сердце могла только смышленая красавица. Не слишком частое явление.

Но молодому ловеласу не пришлось долго ждать. На первой же лабораторной в мединституте к нему подсела такая красавица, что Герман уже заранее был готов простить ей любую глупость. Одного взгляда на ее грациозную фигурку, бархатистую кожу и точеные черты лица ему хватило, чтобы поклясться себе, что он будет оберегать ее всю жизнь от институтских профессоров, начальников на работе – от всего, что может покуситься на покой этого прелестного создания. Он впервые ощутил в себе безусловное желание заботиться о ком-то, помимо собственной матери. Сыном он, к слову, был безупречным. Но не знал, что нечто похожее сможет испытать к другой женщине.

Вскоре стало понятно, что Герман поторопился с обещаниями самому себе. Красавица превзошла его самые смелые ожидания и ловко взяла лабораторную в свои руки. Она так грамотно распределила обязанности, что одурманенный студент не почувствовал себя лишним, а, напротив, ощутил в полной мере свою полезность и причастность к процессу. В итоге парочка справилась с заданием за половину выделенного времени. Но вместо того чтобы расслабиться и отдохнуть, гениальная напарница попросила новое задание, с которым они так же быстро и успешно разделались. И только на большой перемене, сгоняв за эскимо и с радостью обнаружив покорительницу своего сердца на лавочке у входа в университет с книжкой, он спросил ее имя.

– Элла. – Девушка дружелюбно протянула вперед изящную ручку с короткими ноготками идеальной формы.

– Герман, – задыхаясь от восторга, прошептал парень и угостил ее мороженым.

Не прошло и одного семестра, как эти имена оказались на слуху у всех студентов и преподавателей. Чета Фишер выдвигалась на все олимпиады, отправлялась на зарубежные медицинские саммиты, проходила практику в передовых медучреждениях страны. Будучи аспирантами, известные молодые врачи приглашались на телепередачи, где их мнение учитывалось наряду с профессорским.

Но навсегда и бесповоротно их сблизило нависшее над Германом несчастье – тяжелая болезнь матери.

Все близкие знали, как трепетно он относился к ней. Единственный ребенок, он с рождения воспитывался без отца. Воспитывался всем двором, потому что мама работала на трех работах, чтобы обеспечить сыну достойное существование на уровне его сверстников и дать надежду на хорошее образование. Только на втором курсе, когда у Германа появилась своя семья, он с огромными усилиями уговорил маму оставить работу. Теперь он трудился ради благосостояния своей родительницы. Делал он это с удовольствием и надеялся, что вот теперь-то мама поживет! Она еще молода, он подарит ей новую жизнь, о которой она и не мечтала! Красивую жизнь, лишенную нужды, полную новых впечатлений и путешествий! Он даже присматривался к интеллигентным разведенным профессорам и достойным вдовцам, надеясь устроить и личную жизнь матери.

Но стоило ей расслабиться и начать получать удовольствие от жизни, как на нее обрушился страшный диагноз. Мама заболела, и спасти ее могла только дорогостоящая операция за границей. Таких средств у семьи на тот момент не было. На то чтобы обеспечить красивую безбедную жизнь маме, у него были годы, он бы постепенно заработал. А вот на сохранение, собственно, жизни оставались считаные месяцы. Супруги еще не научились зарабатывать на своем успехе, да и время в стране было смутное. А когда была возможность эмигрировать, они ее отсекли из высоких патриотических чувств. Теперь Герман горько жалел об этом.

А вот Элла никогда ни о чем не жалела. Она действовала. И всегда четко и продуктивно. Она сказала: «Нам не нужны средства на эту операцию, мы все равно столько не наберем. Нам не нужна операция за границей, мы проведем ее здесь, сами». На два месяца Герман расстался с женой. Только тщательно выполнял все ее поручения на расстоянии. Элла пребывала то в Европе, то в Израиле, то в США… Благо, ввиду их активной деятельности все направления для нее были открыты, и на формальности время тратить не пришлось.

Благодаря природному обаянию и острому уму Элле удалось раздобыть такие сведения, которые не принято разглашать. В совершенстве владея пятью языками, она без труда разузнала все о необходимых препаратах и оборудовании и пошаговой технологии оперирования. Ей даже удалось поприсутствовать на аналогичной операции. Если Элла что-то видела, то запоминала все до малейших деталей. А уж ловкие умелые руки не подводили ее никогда.

Оставались мелочи: договориться о подходящей операционной в Москве и завезти в страну необходимое оборудование. Все это Элла провернула практически единолично и в двадцать четыре года собственноручно провела сложнейшую нейрохирургическую операцию на головном мозге. Операция прошла успешно.

Сейчас мать Германа живет в Майами с мужем, который на пятнадцать лет моложе ее, и боготворит гениального сына, который все-таки обеспечил ей безбедную и счастливую старость.

Она до сих пор не знает, что Герман даже не присутствовал на той знаковой операции. Он терял сознание и обливался холодным потом от одной мысли, что его молодая жена будет проводить такую сложную операцию. Но всю ночь, пока Элла орудовала скальпелем, он молился в ближайшей часовне. Так что, вероятно, и его вклад в успешный исход умалять не стоит.

26

«Семеро одного не ждут», – сказали медсестры.

И приступили к плановой операции без хирурга.

Вера воодушевилась, услышав про отъезд Фишера, но совсем ненадолго: охрана сопроводила ее в местную реанимацию, и там ее приковали силиконовыми браслетами к койке.

– Если бы ты не кричала о бесполезности препарата, то этого делать не пришлось бы, – оправдывалась Римма, затягивая ремешок на ее запястье. – Что за муха тебя укусила?

– Муха по имени Элла. Насколько я поняла, начались приготовления к операции.

– Они готовятся к операции каждую неделю, но обязательно какой-нибудь показатель дает сбой. Приходится снова откладывать.

– С Акимом было так же?

– Нет, у нас не было времени ждать. Донор мог умереть в любой момент.

– Так донор был еще жив на момент опера- ции?

– Мальчик пребывал в коме. Мозг был мертв. Дыхание поддерживалось искусственно.

– Это Фишеры тебе так сказали?

– На что ты намекаешь, Вера? Думаешь, они меня обманули?

– Формально – нет. Они ведь и меня введут в кому перед операцией. Вопрос не в том, в каком состоянии пациент находится в момент операции, а в том, как он в нем оказался.

– Я задавала себе этот вопрос каждый раз, глядя на эти руки. Но сын рос, жил полноценной жизнью, добивался успехов, и страшные догадки отошли на второй план. Я не хотела бы их бередить.

– Про меня ты так же быстро забудешь?

– Не думай ни о чем. Отдыхай, – вместо ответа Римма погладила Веру по голове и поправила одеяло. – Тебе включить телевизор? – Она указала на небольшой плоский экран на стене.

– Нет, обойдусь. – Девушка отвернулась и уставилась в стенку.

Хотелось повернуться на бок и сунуть руки под подушку, но она не могла. Вере предстояло смотреть свое кино. И, дождавшись, пока за Риммой закроется дверь, она мысленно нажала кнопку «Play». Воспоминания из самого раннего детства так и рвались наружу. Что-то светлое и прекрасное, такое большое и излучающее тепло. Она закрыла глаза.

Это был Бог. А точнее, ее мама. А точнее, это было два в одном и целый мир в придачу. Как занятно! Вера даже вмиг забыла про свою участь, увлекшись этим воспоминанием, самым главным. Оказывается, до года она не видела маминого лица, а воспринимала ее как большой светлый шар, вмещающий целую вселенную – именно так каждый младенец видит маму. Он видит в ней Бога. А может быть, так выглядит душа. По достижении годовалого возраста это видение постепенно начало рассеиваться. Но какое-то время она еще хваталась за куски. Они выглядели, как невидимые другому глазу ошметки чего-то, что раньше было божественным шаром, похожие на волокно сахарной ваты. А внутри вырисовывался человеческий силуэт. Так мама превращалась в человека. Безвозвратно. Но при этом продолжала оставаться целым миром для маленькой Веры.

Когда последние остатки шара, подобно паутинкам, исчезли окончательно, Вера обнаружила, что маму приходится с кем-то делить. Это оказалась старшая сестра Дана. Раньше она ее вообще не замечала. Но чем дальше, тем больше приходилось с ней считаться. Одновременно с Даной появился папа. Но видела она его редко. Еще реже – бабушку. Это был не шар, но сгусток праздничного позитива. Позже маленькая Вера сообразила, что бабушка с ними не живет, а только приезжает в гости, и в этом заключалась ее праздничность. Но это было не так важно, ведь мир заключался в маме. Спокойная, мягкая, тихая, добрая. Очень надежная, но постоянно ускользающая. Особенно с выходом на работу. Как же зябко бывало за пределами этого мира. Особенно в садике. Как другие дети могли играть, заниматься своими делами и не думать о маме?

Но работа – это, как оказалось, еще ничего. В два с половиной года Вера уже примерно понимала значение этого слова. Мама работала в крупном питерском издательстве чертежником. Это означало, что она исчезала после завтрака и появлялась к ужину. И хотя для Веры были мучительны эти часы без мамы, настоящая беда их с сестрой ждала впереди. Она называлась «халтура». Маме почему-то всегда не хватало денег, и она брала заказы на дом в другом издательстве. Работа и халтура навсегда забрали у них маму. Теперь, даже когда она была дома, мама занималась халтурой, а не дочерьми.

Вера возненавидела халтуру. У нее появилась способность вспомнить все, что было связано с рано ушедшей матерью, а вместо этого у нее перед глазами всплывают ненавистные ватманы, кальки, циркули, трафареты и, конечно же, рейсшина. Вот уж ее она сейчас могла разглядеть досконально! Желтоватая огромная линейка, легко скользящая по столу, с множеством мелких делений.

Пришлось переключиться на сестру. Они так мало общались в последние годы! В детстве все было по-другому. Вера с таким отчаянием пыталась догнать Дану по возрасту, но вскоре, когда Вере было восемнадцать, их пути разошлись.

Вера принялась перебирать моменты их детства. Некоторые вспыхивали, как алмазы. Занятно, что иногда она себя видела как будто со стороны. Многие могут похвастаться ранними воспоминаниями о матери, близких или о каких-то отдельных событиях, но мало кто так отчетливо может увидеть себя маленького. Это было поистине волшебное чувство.

Миниатюрная, очень красивая девочка. Озорная и подвижная. Но в то же время серьезная и преданная. Она не пополнила список вредных младших сестер.

Первый класс. Ребенка как подменили. Она сидит статуей на уроке. То ли от страха перед первой учительницей, то ли от ответственности перед родителями и перед старшей сестрой, которую ей всегда ставили в пример.

Самые счастливые моменты детства – деревня. Домик папиной мамы. Она была намного старше бабушки по маминой линии. Только там хотя бы иногда вся семья собиралась вместе. А главное – без всякой халтуры.

От речки до дома, в одной телогрейке на двоих. Папа отправил дочерей домой, потому что стало холодать, а сам остался порыбачить. В результате домой пришли все одновременно, за что папе здорово влетело. Ну и сестрам тоже.

Гроза. На втором этаже, под самым чердаком, под шум звонких капель дождя девочки делают духи из роз. Вера едва дышит, чтобы не спугнуть сестру – они так редко вместе что-то делали.

Поход в лес. Вере никак не попадаются грибы. Она сердится. Расталкивает всех, протискивается вперед, чтобы пойти по тропе первой. Но все равно отстает. А Дана наполняет и наполняет свою корзинку.

Озеро. Дана с папой присели в воде и сказали Вере, что там глубоко – яма. «Но ты все равно иди сюда. Мы тебя поймаем». Вера идет и поскуливает от страха. А когда доходит, так радуется! И они втроем смеются от души. И почему папа так редко смеялся?

27

Человек – это приговоренный к смерти, казнь которого откладывается.

До начала смены в морге оставалось два часа, а Пахом только вышел после дежурства из института Склифосовского. Там он проходил практику в рамках курса аспирантуры. Домой ехать не было смысла, и он зашел в любимую сетевую закусочную, которая славилась на всю Москву домашней едой и выпечкой. В зале было не протолкнуться, такой популярностью это место пользовалось с утра и до самого вечера. Но Пахому удалось протиснуться со своим подносом к небольшому столику у окна.

Иногда Пахом любил затеряться в многолюдной толпе. Большую часть жизни он провел в одиночестве, сидя в четырех стенах. Хоть у него и были родители, которые старались уделять сыну-инвалиду как можно больше внимания, основную часть времени они проводили на работе. А друзей у мальчика не было. Поэтому толпа вокруг никогда не доставляла Пахому дискомфорта. Чем больше было народу – в кафе, в баре, в метро – тем острее он ощущал свою причастность к настоящей жизни. Тем более что основную часть своего времени он по-прежнему проводил в одиночестве: Пахом жил один, но и в морге тоже был не очень большой коллектив. Вот в больнице много персонала и постоянно что-нибудь происходит, все суетятся, куда-то бегут. Но это другое. Там все на грани жизни и смерти, страдания, борьба за выживание. Пахом уставал, несмотря на то что мечтал стать врачом.

За сегодняшнее дежурство он ни разу не присел и, соответственно, ничем не перекусил. Поэтому с большим удовольствием он наслаждался горячим бульоном и ароматной мягкой чиабаттой, подрумяненной в тостере. Занимался он в клинике, правда, преимущественно своими личными делами: он все еще лелеял надежду помочь Вере, не навредив Элле, а для этого требовалось найти подходящего симпатичного донора. Мало ли молодых красивых дам поступает в клинику с серьезными черепно-мозговыми травмами? Просто на тот момент, когда они с Фишером занимались поиском донора, не подвернулось удачного случая. Пахом рассуждал так: удачный случай – это молодая красивая девушка в коме, с патологией, неизлечимой болезнью или травмой головного мозга.

Пользуясь служебным положением, он просмотрел все медкарты, прошелся по палатам, но пока ничего подходящего не нашел. Он также сверялся с данными других больниц и «Скорой помощи», продолжая верить в удачу.

Поглощенный обедом, обдумывая свой план, он не сразу заметил, что рядом с его столом стоит высокая ухоженная молодая женщина и крепко прижимает к себе свой поднос с кофе и круассаном, опасаясь, что ее кто-нибудь толкнет.

– У вас свободно? – Она виновато указала взглядом на стул.

Пахом огляделся: в этом семейном кафе он единственный, кто обедает в одиночестве.

– Да, – буркнул он.

Прием пищи – это такой интимный процесс, что он теряет всю свою прелесть, если напротив за столом оказывается малознакомый или вообще незнакомый человек. Малознакомый даже хуже, ведь с ним, хочешь не хочешь, нужно еще и беседу поддерживать.

К его досаде, незнакомая женщина все-таки завела разговор, разматывая шарф крупной вязки, который, судя по раскрасневшемуся румянцу, ее здорово душил.

– Большое спасибо. А то я на поезд опаздываю, а приткнуться тут больше негде.

Что-то в женщине показалось Пахому смутно знакомым, а поведение – странным. Она пыталась быть доброжелательной и любезной, но глаза оставались печальными. Было заметно, что она сильно чем-то озабочена.

Чтобы исключить возможное знакомство, Пахом уточнил:

– Вы не местная?

– Я из Питера. Приезжала уладить кое-какие семейные дела, – она пристроила свой необъятный шарф на спинку стула и принялась дуть на кофе.