У любви пушистый хвост, или В погоне за счастьем

Впереди показался постоялый двор, где любой за медяк мог укрыться от непогоды и получить миску супа с куском хлеба, а за серебрушку – комнату и полноценный ужин себе и сарай с сеном для коня.

Двухэтажное, крепкое с виду здание трактира походит на подкову, чуть в сторонке от которой стоят конюшни и сараи для повозок. Влажный воздух переполнен самыми разными запахами: от навоза и конского пота до аромата копченой рыбы и вкусной мясной похлебки, которым тянет с кухни вместе с печным дымом. Кругом снуют гости и работники, расседлывая лошадей, таская воду и сено, перебрасываясь поручениями и приветствиями. Кое-где заметны следы пожара: закопченные балки сарая и по крышам словно кто-то черной краской прошелся широкими мазками – война, чтоб ее, задела каждое селение, пусть краем, но мимо не прошла.

Четыре наши телеги поставили рядком у пустого сарая. Часть охранников осталась заниматься грузом и лошадьми, а я с остальными и княжеским поверенным направилась в трактир. У крыльца мы стали свидетелями неприятной потасовки: рослый широкоплечий мужик в плотной коричневой одежде, выдающей речника, и, судя по скуластому лицу и пологому лбу, гиена грубо тряс за плечи пацана лет десяти. Что-то глухо ему выговаривал, а малец жалко скулил: «Это ты во всем виноват, только ты!»

Не успела я вмешаться, Маран опередил, гаркнув:

– Это что происходит? Неужто война совсем изменила наш край? Раз теперь мужики принародно щенков смеют обижать?

Мальчонка вздрогнул и, увидев, как побледнел от ярости его обидчик, вцепился в него обеими руками и зашептал:

– Пап, пап, не надо. Пойдем к маме…

Горе-отец дернул головой, не то стряхивая капли воды, не то прочищая закисшие мозги, и, взглянув на сына, согласно кивнул. Через мгновение они оба скрылись в трактире, а вслед за ними мы вошли.

Навстречу нам дыхнуло благодатным теплом, живительным для уставших и промокших путников. Огромный зал, освещенный десятком масляных ламп, достаточно крепких столов с лавками, сбоку большая печь для обогрева, где весело трещат смолистые поленья. В воздухе плавают вкусные ароматы еды, от которых невольно сглатываешь слюну. Множество гостей – мужчин и даже женщин, – вокруг которых споро носятся подавальщики тоже обоих полов.

Одеты постояльцы не шибко дорого, по сравнению со многими наша одежда более добротная и выглядит богаче, хоть и мокрая. Да и на столах еда простецкая, без разносолов. Зато пахнет свежевыпеченным ржаным хлебом. Мои здоровенные, сурового вида спутники, обвешанные оружием, сразу же привлекли внимание окружающих, правда осматривали нас исподлобья, не рискуя прямым взглядом будоражить вспыльчивых, по натуре агрессивных волчар. А уж сама я – в сыром кафтане, в плате и скромных размеров по сравнению с охранниками – не получила и толики внимания: кому нужна малолетка?!

Мы расселись за свободным длинным столом у стены рядом с еще более длинным, сдвоенным, занятым большим семейством или родом гиен. Наши недавние знакомцы (отец с сыном) как раз подсели к ним. И почему-то выглядит все это семейство словно на похоронах. Даже несколько маленьких ребятишек и подростков смурные. По плотной коричневой одежде гиен, служащей защитой от ветра и воды, видно, что прибыли они сюда по реке. Бедная она у них, правда: ношеная-переношеная, штопаная-перештопаная. И обувь стоптанная, латаная-перелатаная. И на столе у них лишь кислые щи да крошки уже съеденного хлеба, правдивее всего отражающие едва ли не бедственное положение дел в семействе.

Маран оплатил ужин и постой и вернулся за стол. И пока мы ждали похлебку, я лениво, от усталости подперев голову кулаком, наблюдала за путниками. И вот незадача: по деревянным, ладно пригнанным доскам стола нагло ползала пара мух, вызывая у моей кошки инстинктивное раздражение и желание поохотиться. Скоро я поймала себя на том, что заинтересованно слежу за мухами: те побегали туда-сюда, почистили крылышки, спарились прямо на глазах у честного народа. Дальше моя рука сама по себе шлепнула по столешнице. Затем, приподняв ладонь, сунулась проверить, насколько удалась охота, – а мухи вырвались из-под пальцев и, задев мой любопытный нос, улетели. Ах вы, заразы!

Я настолько увлеклась мухами, что не видела, как принесли еду, да и вообще ничего вокруг не замечала, пока наконец не прибила наглющее насекомое, а потом и ее товарку. И лишь когда торжествующе отправила щелчком трупики мух в последний полет, подняла на своих спутников довольный взгляд. Они откровенно веселились, наблюдая за мной, кажется, тоже позабыв об ужине.

Маран с насмешливой укоризной покачал головой и высказался:

– Плат должен воспитывать терпение и смирение, а для вас, лу Савери, это скорее возможность чувствовать себя по-прежнему котенком – непоседливым, любопытным… охотником на мух.

– Простите, – шепнула я, стыдливо отводя взгляд в сторону.

И невольно натолкнулась на гиен за соседним столом – печальных, сгорбленных, будто на плечи им давит непосильная тяжесть. И тут, словно ножом по сердцу, полоснул душераздирающий мучительный женский крик. Мои спутники встревоженно закрутили головами, а остальные постояльцы продолжали есть, особо не обращая внимания, как если бы привыкнуть успели. Гиены-речники тем временем совсем сникли, скукожились. А мальчишка, которого трясли на крыльце, уткнулся в сложенные на столе руки и заплакал – тихонько, но так надрывно, что у меня самой сердце защемило.

Маран выслушал подавальщицу, что-то шепнувшую ему на ухо, поморщился, сочувственно блеснув глазами в сторону гиен, и махнул нам рукой, мол, все в порядке. Мои спутники быстро застучали ложками по деревянным плошкам – каждый продрог и проголодался. По примеру остальных я принялась за еду. И все же не отпускала меня тревога. Ложка-другая – и снова прозвучал глухой, какой-то утробный крик. Крик боли!

Мужчина, встреченный нами у входа сюда, вцепился в собственные волосы, словно вырвать собрался, глухо зарычал, как если бы сам мучился от боли. Тут я не выдержала: отодвинув плошку, встала. Маран схватил меня за рукав, предупреждая вмешательство. Но смотреть на чужие страдания не в моих силах. Выдернула у него руку и подошла к гиенам:

– Уважаемые, скажите на милость, кто это кричит?

Мужчина, что еще мгновение назад готов был содрать с себя скальп, с ненавистью посмотрел на меня:

– Пошла прочь, малолетка!

Я вздрогнула, столкнувшись с его желтыми, почти звериными глазами. С гиенами шутки плохи, а когда их целая стая – крайне опасны. Но снова сверху раздался крик, и глаза у мужчины словно потухли, да и сам он сник.

– Сейчас не время ума пытать, детка, иди к родным, – сипло посоветовала пожилая женщина с испещренным морщинами лицом, походящим на старую, заскорузлую от соли кожу. Точно бывалая рыбачка эта старушка.

– Лу Савери – сильная знахарка, зря вы отказываетесь от ее помощи, – неожиданно возразил гиенам Роман.

Те мгновенно напряглись и уставились на меня. А старушка, кряхтя, поднялась и выбралась из-за стола. Подошла ко мне и сухонькими руками крепко схватила за руку, словно опасалась, что сбегу. Грозно стрельнула глазами на растрепанного мужика и мальчишку, прижавшегося к его боку, и печально, обреченно просипела:

– Женка его мается, разродиться второй день не может. Мы с севера идем, лучшее место ищем, а то льды слишком близко к дому подступили, голодно стало. В Шварт зашли, потому что Рина раньше срока рожать начала. Это не город, а проклятое Луной захолустье! – в сердцах выругалась она. – Одна знахарка, да и то толком не ученая, а денег запросила целый кошель. Покрутилась вокруг Ринки, а как поняла, что кровью сильно пахнет, так и сбежала, коза драная.

– Второй день? – выдохнула я испуганно.

– На исходе… как и Ринкина жизнь, – прокаркала старушка, смаргивая слезы с блекло-желтых глаз.

– Ата Маран, мою корзину принесите наверх, – не поворачивая головы, приказала я.

Это привычка. Когда знахарствую, никто поперек слова не скажет, каждый верит и слушается беспрекословно. Ведь для любого оборотня потомство бесценно и страх потери пары и ребенка ощущается одинаково. Вот и привычный Маран даже не поморщился, молча встал и вышел.

А мы со старушкой пошли к лестнице на второй этаж, причем она цепко держалась за мою ладонь натруженной жилистой рукой и идти поспевала. Хоть и видно, что тяжело ей быстро двигаться. Двенадцать десятков годков небось прожила, раз настолько дряхлой выглядит. И конец ее жизни тоже близок.

Из-за двери, где лежит страдалица, донесся глухой болезненный стон, затем еще и еще… Привалившись к стене рядом с этой дверью, сидели две молодые женщины, устало, тоскливо прижавшись друг к дружке. Увидев нас, обе встали, а старушка, распахнув дверь, деловито распорядилась прямо с порога:

– А ну кыш все отсюда! Дайте место знахарке!

Четыре женщины разного возраста, толпившиеся вокруг большой кровати в убогой, темной комнатенке со спертым, хоть ножом режь, воздухом, шарахнулись вон. А я, окинув взглядом роженицу – изможденную, посеревшую, лежащую на грязных простынях, заляпанных кровью, – остановила последнюю и приказала:

– Горячей воды сюда быстро и чистых тряпок! И лампу! Две!

Остро, мерзко пахло приближающейся смертью, и я уверена: каждый здесь чувствовал ее сладковато-медный привкус.

Не успела я приступить к осмотру бедняжки-гиены, попавшей в такую передрягу, появился Маран, поставил передо мной тяжелую, заполненную доверху корзину. Мельком глянув на страдалицу, кивнул мне, словно удачи пожелал, и исчез.

Старушка притулилась в уголке, собралась наблюдать, что я буду делать. Первым делом я открыла окно проветрить комнату, а то дышать нечем даже здоровым, что уж говорить про роженицу. Достала из корзины сбор, настойку и пучок сушеного душистика – известной травки, что забирает боль, страдания, расслабляет хорошо. Закрыла краем плата нос и рот, а то надышусь еще и сама, да будем вместе с подопечной песни горланить. Случались у меня пару раз подобные представления.

Закрыла окно и подожгла душистик, чтобы окурить комнату. Вскоре стоны прекратились – наверное, роженица впервые за два дня перестала испытывать боль, вернее, боль затихла, дав ей необходимую передышку. Бедняжка даже открыла глаза и с надеждой посмотрела на меня. Старая рыбачка заулыбалась, показывая стертые до корней зубы. А я, ободряюще приговаривая роженице, поспешала, времени у нас в обрез.

Откинула одеяло, растерла ладони для притока крови, чтобы увеличить чувствительность, и начала осматривать преогромный женский живот. Стоило прикоснуться к бедняжке, та опять застонала. А ведь необходимо жать гораздо сильнее. Даже душистик не справился.

Еще раз растерла ладони, чтобы открыть дар. Мама так делала и говорила, что сила целителя, а тем более повитухи, – в руках. Они наши глаза и уши, которыми мы видим и слышим, а равно ощущаем, что происходит внутри живого существа. Провела ладонями по словно каменному животу – надо расслабить каждую напряженную, измотанную жилочку и выяснить количество младенцев, их расположение и главную причину столь плачевного состояния роженицы.

Стукнула дверь: принесли воду в ведрах и шайку. Я шикнула, чтобы двери скорей закрыли и не выпускали травяной дух. Старушка махом вскочила, и скоро мы в четыре руки ловко перестелили кровать, вымыли роженицу, напоили ее укрепляющей настойкой, чтобы придать сил.

Я снова начала поглаживать, прощупывать, массировать роженице живот. Моя сила, словно незримый теплый целительный ручеек, должна, постепенно разливаясь по женскому телу, проникать внутрь, расслаблять, согревать, придавать сил, делая все, что нужно, чтобы восстановить природный, самый правильный ход родов. Это мои подопечные оборотницы потом рассказывали, каково им было под моими руками.

Повитухи не волшебницы, хотя сильных именно так и называют в народе. Ведь сила нашего дара способна заставить работать каждую мышцу роженицы так, чтобы развернуть младенчика в правильном направлении, чтобы усилить или ослабить схватки, чтобы помочь женскому телу самому остановить кровотечение. Мы не волшебницы и порой даже наш дар бессилен, но не в этот раз. Слава богам и Луне!

Глубокая ночь… Усталость навалилась так, что хочется свернуться калачиком прямо на полу и спать, спать, спать. Но трое маленьких сморщенных младенцев – будущих сильных гиен, рыбаков, быть может, – лежат на кровати рядком и резво сучат ножками. Их настойчивое попискивание счастливой песней звучит у меня в душе, а сама тем временем обтираю измученную родами мамочку, но, к счастью, оказавшуюся крепкой и живучей. Четвертую, девочку, – я боялась, что эту крохотную малышку вряд ли удастся спасти, но получилось! – ласково баюкает ее замечательная прабабка, как выяснилось. Моя помощница Раная старается согреть правнучку своим телом, что-то нежно нашептывая и напевая. Чудно: откуда у этой женщины столь преклонных лет столько сил и воли берется, чтобы неустанно помогать мне?!

– Дарья, Мира, подите сюда, быстро! – радостно позвала Раная, и в комнату тихонько зашли две женщины. – Нужно ребятишек утеплить, да переодеть Ринку, а то наша повитуха уже с ног валится!

Смотреть на то, с какой любовью и заботой женщины этого семейства взялись возиться с новорожденными и родственницей, доставило мне редкостное удовольствие. Они словно озарили все вокруг светом любви и счастья, изливая его на детей и Рину, давшую им жизнь. А какая благодарность мне светилась в их глазах! Говорят, гиены с виду скупые до чувств, мало кого из чужаков допускают в свои стаи, но родственные связи чтят высоко.

Рина, стоило разрешиться от бремени, заснула как убитая. Слишком тяжело ей пришлось, но сон лечит, и снадобья помогут быстрее набраться сил. Тем более эти отзывчивые родственницы возьмут на себя заботу о младенчиках.

– Сколько же тебе лет, девочка? – заглянула мне в глаза Раная, когда я устало привалилась спиной к стене рядом с лавкой, на которую она, наконец, села.