Детский бог
Они замешкались. Это длилось всего мгновение, но у Гали словно сердце выросло наполовину. Ритм его вдруг стал как будто объемнее, глубже, расходясь по всему телу плотными толчками.
Она решилась и, якобы споткнувшись, прислонилась к широкой, уже немного грузной фигуре Гирса, прижалась к нему спиной, поясницей, почувствовала тепло его дыхания на своей макушке, на кончиках ушей.
– Прошу прощения, это моя вина, – его голос прозвучал совсем близко и довольно безучастно.
Он осторожно сделал шаг назад и отстранился, создав между ними бездну, которой до этого момента Галя предпочитала не замечать.
Полина в этот момент приподнялась на подушках, оперлась тонкими плечиками и не мигая смотрела на них, растерянно улыбаясь. Маленькая дурочка.
Сначала Галя опешила. Целый день не могла прийти в себя. Затем, пораскинув мозгами, решила не спешить и пошла к бабушке Люсе.
– Погадай мне на одного человека, – попросила она как-то вечером.
Через два дня Полину должны были выписать, а Галя все еще не получила приглашение даже на чашку чая в больничной столовой.
– Опять? – Люся сурово нахмурила брови. – Не стану я тебе гадать, сколько можно по всяким пустякам меня дергать!
– Нет-нет, на этот раз все очень серьезно! – воскликнула Галя и тут же поняла, что для нее все действительно очень серьезно.
Было в Галиных словах нечто искреннее, что заставило смягчиться Людмилу Алексеевну. Однако расклад Любовный Оракул был неумолим.
– Видишь пятерку мечей рядом с твоим королем? Это плохо. Эта ситуация принесет много горечи, противоборства, а потом может обернуться для тебя стыдом. – Люся ткнула пальцем в карту, изображающую трех мужчин, стоящих на ветру у моря, с разбросанными вокруг мечами. – Этот человек тебе не по зубам, имей в виду.
Галина припомнила, что рассказывала Людмила Алексеевна раньше.
– Но, ба, ты же сама говорила, что все не окончательно!
– Да, но в данном случае тебе не нужно ждать особого расположения, на мой скромный взгляд. А там делай, как считаешь нужным, я ни на чем не настаиваю, – Люся откинулась в кресле и закурила. – Нальешь нам чаю?
Той ночью Галя почти не спала. Она лежала, глядя в потолок и гадая, не упускает ли свой шанс.
Врач, хирург, привлекательный мужчина, идет в Москве на повышение, холост, воспитан. Много ли в их городе приезжих москвичей? А тридцатилетних холостых москвичей?
Галя выведывала про него у медсестер, распивая с ними чай, подолгу засиживаясь в палате, угощая тем, что принесла Полине.
Девочки и сами были не прочь обсудить столичного гостя. Гирс приехал сюда практиковаться у старого известного кардиолога, местного светила, который уже несколько лет как собирался на заслуженный отдых, но профессия пока не отпускала.
Галя не могла взять в толк, почему Александр – про себя она называла его именно так – смотрит на нее словно сквозь стену. Раньше она с подобным не сталкивалась. Возможно, существует какая-то вероятность, что он не хочет мешать работу с личной жизнью, и в этом случае, пока ее сестра остается его пациенткой, он будет соблюдать дистанцию. Скорее всего. Он зрелый мужчина, с такими даже она еще не встречалась. Самому взрослому ее поклоннику было двадцать семь. Может быть, в Москве люди играют по другим правилам, более сложным, чем местная бесхитростная возня…
Понемногу она наполнялась решимостью. Скоро Полину отпустят, и он как-то даст о себе знать.
Засыпая под утро, Галя таяла в первых рассветных грезах о том, каким прекрасным может стать будущее, которое ее ждет.
Худшим в этой истории было то, что Галя, кажется, узнала обо всем последней.
Утром во вторник она собиралась на пары, и, выбегая из подъезда бабушки Люси, увидела, как подъехало такси.
Дверь открылась, из такси вышел Гирс. В расстегнутом бежевом плаще он напоминал какого-то актера из французского кино.
Галя радостно шагнула ему навстречу. Но тут Гирс наклонился, протянул руку, помогая кому-то выбраться из автомобиля.
Галя сморгнула набежавшую от ветра слезу. Из машины показалась Полина.
Выпрямляясь, Полина пошатнулась, и Гирс с превеликой осторожностью, словно хрупкую статуэтку, подхватил ее, враз утопив в своих огромных руках.
Галину затошнило. Они медленно двигались к дому. Гирс кутал Полину в полы своего плаща, помогая ей идти и одновременно защищая от ветра.
Галя отступила внутрь двора и тут услышала голос Людмилы Алексеевны:
– Приехали, наконец! Скорее проходите, я сварила кофе, а разогревать его нельзя. – Люся вышла на балкон и абсолютно не выглядела удивленной.
Полина и Александр? Что за бред… Ему почти тридцать, а она – старшеклассница. Ей только исполнилось семнадцать…
Галя проводила их взглядом. Она не видела глаз Гирса, он склонился к Полине и говорил ей что-то, а Полина улыбалась, глядя в обращенное на нее лицо.
О свадьбе сначала речи не было. Главное в другом. Странным образом, Полина сама не поняла как, но в ее жизнь вошел свет. Иначе не скажешь.
Проснувшись однажды утром, она почувствовала, что почти здорова. И даже не оттого, что тело чувствовало себя лучше: кожа по-прежнему была ей как будто мала, вся стянулась от множества отеков и швов и походила на плохо сидящее платье. Дело было в том, что впервые за много лет Полина проснулась без страха. И какая-то смутная, но железная уверенность, что отныне все будет хорошо, расцветала в ней день ото дня, потому что она знала: скоро откроется дверь, и войдет человек, который спасает ей жизнь.
Он приходил, садился рядом, и на нее снисходил сладкий покой. Он снимал повязки, оплетающие ее руки, ноги, грудь и живот. Осторожно, будто распаковывая сверток с подарком. Он обрабатывал швы, нежно оголяя новорожденную кожу, затем брал в руки маслянистую желтоватую мазь, и этот камфорный запах стал едва ли не самым желанным воспоминанием дня. Его пальцы уверенно скользили по контурам зарастающих ран, втирали лекарство в гематомы, многоцветные, переливающиеся, как бензин в весенней луже.
Она не сразу задала себе вопрос: почему он сам занимается перевязкой, да еще дважды в день? И естественно, приходящий ответ дарил ей такую безумную надежду, что она одергивала себя и говорила: «Нет, этого не может быть».
Он был деликатный, немного строгий, особенно когда не разрешал ей резких движений. В его глазах, сливовых, выпуклых, очень серьезных, светилось участие, понимание. Но самое главное в нем (и она знала это сразу) было то, что рядом с ним отступала любая болезнь. Страх, боль – все притуплялось. Он успокаивал одним своим присутствием, больные расслаблялись и воодушевлялись. Он с почтением относился к недугу, но не боялся его. Он словно разрушал болезнь, глядя прямо в ее суть, обнаруживая законы, по которым болезнь рождалась, развивалась и умирала.
Гораздо позже, уже в Москве, он объяснял ей, что болезни не объявляются сами по себе, как незваные гости. Для появления недуга всегда подготовлена почва. Чаще всего самим пациентом.
«Ничто не берется из ниоткуда. Тело – не только наша оболочка, но и лучший друг. Оно многие годы обслуживает наши печали, наши стрессы и неправильный образ жизни. Абсорбирует горечь, растворяет обиды, и все это очень сильно влияет на химию организма», – говорил он.
«Сердце… его ритм дает нам возможность жить, и вспомни, как сильно он меняется иногда даже просто от того, что видят твои глаза, от того, что обоняет твой нос». – он улыбался и целовал ее в нос.
Когда Полина более или менее оправилась и настало время выписываться, он вошел в палату и прикрыл за собой дверь.
– Нам нужно поговорить, ведь правда? – сказал он, положив тяжелые влажные ладони на ее руки. И по телу сразу разлилось знакомое блаженное спокойствие.
– Правда, – тихо ответила она, стыдясь смотреть ему в лицо и не в силах оторвать от него взгляд.
– Ты не можешь вернуться туда. К человеку, который так обращается с тобой.
– Я…
– Подожди, пожалуйста, дай мне договорить. – он ласково прервал ее. – Я просто не пущу тебя туда. Я тебя забираю.
Рот Полины высох, пропала слюна, горло сжалось. Она силилась понять, правильно ли она расценила услышанное. Но разум отказывался.
«Этого не может быть».
Ее замутило, и, пытаясь сглотнуть набегающую дурноту, она закрыла глаза. Ей хотелось взять стакан с водой, но руки были крепко сжаты пальцами Гирса, и она не осмелилась пошевелиться.
– Тебе плохо? – С закрытыми глазами его голос показался еще ниже, еще объемнее, он словно заполнил все пространство в ее голове.
– Нет, мне хорошо.
Он сказал:
– Я хочу защитить тебя. Я хочу сделать тебя счастливой.
Означали ли эти слова слова любви, она не могла понять. Но они означали конец ее прежней жизни.
* * *Солнце перешло на западную сторону дома, а мы все еще сидели, и я старался как можно ровнее приладить стекло к рамке.
– А что случилось с вашими родителями?
– Отец подался в монастырь. Слава Богу, оставил мать в покое. Она теперь с бабушкой. Галя говорит, помогают друг другу.
– В монастырь?!
– Да. Недалеко от города. Я же говорила, он сильно верующий был. Не знаю, может, схорониться хотел от интересантов каких-то. А может, и просто от греха подальше. Как ослабел здоровьем, так туда отправился. Служит вроде в типографии.
Полина подвинула фотографию. На ней крупная красивая женщина и невысокий, очень худой мужчина с тонкими, почти совсем белыми волосами.
– Я помню, он давно хотел. Мне нравилось в детстве ходить с ним в храм. Он тогда уже брал послушание, ему поручали набирать тексты для церковных книг. Он раскладывал такие трафареты, – она очертила пальцами в воздухе прямоугольник, – и заливал их чернилами. Потом он их переворачивал, и получались буковки…
Я помолчал, представляя себе пухлые жидкие слова: «Христос Воскресе». Или что там еще пишут в церквях.
– А мама… мама вроде как тронулась. – Полина опустила глаза, уставилась на свои руки, терпеливо проталкивающие фотографию под лепестки креплений.
– Ой, простите!
– Да чего уж простите. Это же не из-за тебя она. Знаешь, я даже рада, я ни с кем об этом не говорила. С Сашей как-то неловко. А Галя никогда ее, кажется, не любила. Так что это ты меня прости, сама не знаю, зачем я все это тебе рассказываю.
Она поднялась, подошла к буфету, налила в маленькую рюмку коньяка. Выпила.
Я прекрасно понимал, что такое спрашивать нельзя, но никогда не видел сумасшедших, и мне было страшно интересно, как они выглядят и что они такого делают.
– Извините, а как вы поняли, что она… ну…
– Сошла с ума? – Полина опустилась на стул.
– Угу.
– Галя с бабой Люсей сначала и не догадывались. Говорят, мама казалась нормальной. Может, чуть более тихой после того последнего случая. А как папа ушел, она стала путаться. Ну, она как бы не понимала, что его нет.
– Как это?
– Я потом поехала, отвезла ее к специалисту. И он нам объяснил, что когда человек сходит с ума, то перестает понимать, где его фантазии, а где настоящая жизнь.
– Ого. То есть она как бы что? Считала, что ваш отец не ушел?
– Ну да, она во всем была абсолютно нормальная, ты бы и не отличил, но Галя начала замечать, что она готовит как раньше, на его долю. И на стол ему накрывает, как будто он дома. Она слышала, как мама разговаривает с ним по ночам. Радовалась, что он образумился и не бьет ее больше.
– Ух, вот это да!
– Да, так запутанно это все устроено, что не сразу и поймешь. Если не буйный человек. А особенно, если больной догадывается, что с ним что-то не то творится. Тогда он хитрый становится, осторожный. Чтобы никак себя не выдать. И у некоторых какое-то время получается.
– Очень интересно.
– Не очень, если честно.
– А что случилось с Галей?
Я сначала спросил, а потом сообразил, что, наверное, опять лезу не в свое дело.
Полина, однако, вовсе не разозлилась. Она рассмеялась:
– Любопытный какой. Галя сейчас живет в Москве. Мы перевезли ее три года назад. В нашем городе стало слишком уж страшно жить. А замуж она так и не вышла.
– Почему? Она же красивая.
– Не знаю, милый, так бывает. И даже у самых красивых. Но Галя и правда молодец, она не заслужила такой судьбы…
– А что с ней случилось?
– Да ничего такого, просто мы все всегда считали, что если уж кому повезет вырваться из той жизни, так это Галке. Она смелая, красивая, веселая. Вышла бы замуж, если бы не влюбилась в одного местного… решалу. Родила ему сына. А он не развелся. Потом его убили… и я уговорила Сашу забрать ее с племянником поскорее.
– Убили?
– Да, тот мир он такой. Ужасный мир. Прости, я все время забываю, что ты еще ребенок. – Она улыбнулась и потрепала меня по волосам.
Стало приятно и обидно одновременно.
– Полина…
– О’кей, ты не ребенок, просто ты слишком смышлен для юноши своего возраста. Саша от тебя в восторге.
Эти слова нектаром пролились мне на душу.
– И, кажется, Вика тоже… – Она улыбнулась еще мягче, и я окончательно поплыл.
Глава 3
Конец сезона
Надо заметить, она была права. Не знаю, что произошло, может, мой прыжок так подействовал, но вдруг оказалось, что мы с Викой влюблены друг в друга до чертиков.
Просто с ума сойти! И это первое обоюдоострое нечто схлестнуло нас, то подталкивая к сближению, то разделяя мучительно, нахлынувшей детской нерешительностью.
* * *Вика переменилась. Ее колкая прохлада, вывернувшись наизнанку, оказалась нежным брюшком ласкающегося котенка.
Целыми днями мы были вместе. Стараясь не попадаться на глаза взрослым, сразу ставшим особенно зоркими, мы украдкой и по-настоящему разыгрывали летнюю партию первой любви.
То, что происходило между нами, не предназначалось ни для кого больше.
Наедине мы держались за руки, и я получил право без стеснения перемежать ее пальцы со своими. Трепались обо всем на свете, а еще могли целовать друг друга.
С этой волнующей целью устраивались долгие велосипедные прогулки в березовую рощу, где, побросав велосипеды и взобравшись на старое дерево, мы оказывались в собственном мире с изумрудным покровом листвы. Там, среди светотени, я прижимал Вику к шершавому стволу и без устали гладил ее шелковистую спину под хлопковой футболкой. Она отвечала на мои нехитрые ласки сладким сбившимся дыханием и поцелуями. Я терзал ее губы своими так долго, что к вечеру наши рты становились похожими на перезрелые бутоны, готовые взорваться мякотью цвета.
Ночами мы сидели на подоконнике, свесив ноги, и курили в окно.
Я повадился стрелять у отца из пачки хрусткие сигареты, пропахшие бумагой и горечью. Отца я почти не стеснялся, но вот родители Вики вряд ли обрадовались бы такому открытию. Поэтому мы были осторожны.
* * *Когда я впервые закурил при ней, она двумя пальцами вынула сигарету из моего рта и поднесла к губам.
– Не надо. – я хотел остановить ее, но она мастерски затянулась и мгновение спустя, свернув губы трубочкой, выпустила аккуратное колечко.
– Ты куришь?!
– Я много чего умею, – рассмеялась она, и меня обдало жаром.
Мы строили планы о том, как увидимся в Москве. Они жили в центре, я уже прикидывал, как после школы буду ездить к ней. Сначала на метро до Смоленской, потом пешком или на троллейбусе до переулка, где цветет сирень.
Придется пропускать тренировки. Но потом все образуется. Все срастется.
– А когда ты обратил на меня внимание? – спросила она, затянувшись.
– Смеешься?
– Ну расскажи.
– Я, как тебя увидел, сразу влюбился.
– Влюбился? – Она сдвинула брови.
– Конечно, влюбился! – Я накрыл ее ладонь своей. – Навсегда влюбился.
Она прислонилась к моему плечу, устраиваясь поудобнее.
– Когда мы поженимся, я запрещу тебе курить, дурочка, – сказал я, вынимая у нее изо рта сигарету.
– Не запретишь!
– Старших нужно слушаться. Я старше почти на год.
– Так уж и слушаться, – она засмеялась, – а когда мы поженимся?
– Да как школу закончим. А если захочешь, поедем в Грузию. Там можно раньше.
– За грузина?
– За меня!
Наши ноги болтались над садом, а в небе назревала летняя россыпь подмосковных звезд. Проживи я хоть всю жизнь в этом доме, я не мог бы любить его больше, чем в тот вечер. Рассыхающаяся хрупкость старых оконных рам, резные загогулины на белых занавесках, канаты качелей, полыхающие закаты над загустевшим садом. Все это раз и навсегда отпечаталось в моем сердце, выплавив идеальный трафарет для будущей ностальгии.
Мой тайный умысел вырасти и жениться на Вике теперь казался не таким уж фантастичным. Подумаешь, подождать пять лет. Все равно мы знали, что лучше друг друга нам не найти, и тогда я смогу стать полноценным членом этой семьи, с полным правом последовать за ними в огонь и в воду.
* * *Оставался всего день каникул. Какой-то странный отрезок времени, то ли большой, то ли крошечный. Завтра утром мы уезжали. На носу сентябрь и школа. Жизнь, проще говоря.
Все отправились на пляж. Для конца августа было невообразимо тепло. У меня немного кружилась голова, и я не понимал, от жары это или от предстоящей разлуки.
На пляже оказалось полно народу. Несмотря на цветение воды и ежегодные здравоохранительные прогнозы по поводу каких-то палочек в реке. Жарко же, не продохнуть.
Полина и Александр Львович расстелили большое серое покрывало. Достали воду, фрукты и маленькую коробочку с шахматами. Полина мазала плечи кремом от солнца, а отец уже расставлял фигурки, готовясь к сражению.
Наши с Викой подстилки лежали рядом. Рядом да не рядом – на безопасном «пионерском» расстоянии. Оставалось лишь надеяться на случайную возможность коснуться украдкой пальцев друг друга. Или, улучив момент во время заплыва, сплестись ногами в мутноватой речной воде.
Вокруг было шумно. Кричали дети, гудели осы. Одолевала муха, повадившаяся ползать по моей взмокшей шее.
День проходил как в бреду. Яркое солнце, острое желание, полная неудовлетворенность и слепящий вид голой Викиной спины.
Она сидела на разноцветном покрывале и похрустывала сочным яблоком, поджариваясь так и эдак, перед тем как снова лезть в воду. Лежа на животе, притворяясь спящим, я повернул лицо в ее сторону и смотрел, не отрываясь, из-под опущенного козырька бейсболки.
Я заметил, что она разгадала уловку и, глядя прямо на меня, дразнясь, слегка раздвинула колени. Я продолжал глазеть и видел, как на солнце черты ее лица, отливающие абрикосовой мягкостью, меняются, заостряются, и, наконец, что-то смутно-волнительное, очень взрослое, собирается в тайных уголках ее ресниц, блуждает на исполосованных светотенью скулах.
Сил терпеть больше не было, я приподнялся на локтях, потянулся и поцеловал ее сладкий яблочный рот.
От солнца ли, от желания, но мне показалось, я видел, как взрослые отправились плавать. Я был уверен, что мы одни.
Но я ошибся, и Викин удивленный возглас, толчок рукой в грудь отбросили меня назад. Еще не отошедший от радости ее вкуса, я обернулся и поймал недоуменный взгляд Александра Львовича, устремленный прямо на нас.
* * *Мы не спали до глубокой ночи. Сидели на окне, распахнутом в сад, в жизнь, туда, где нам уже все удалось.
– Ты такая крошечная, как ты тут без меня? – Я старался держаться мужественно.
– Не знаю… – Она сидела тихо-тихо и вдруг рванулась, задохнувшись. – Я не думала, что мне будет так плохо… как я без тебя…
Я гладил ее по мягким волосам.
– Не плачь, пожалуйста, мы скоро увидимся в Москве, я приеду.
– Я боюсь, что ты меня забудешь…
– Ну ты что, малыш-глупыш, как же я забуду. Мы же навсегда, мы же по-настоящему…
– Вернешься в школу, там твои одноклассницы старше меня на целый год, они сто процентов все в тебя влюблены.
– Конечно! – Я смеялся, тер глаза и не смотрел на Вику, потому что боялся заплакать.
Слезы, самые настоящие, жгли горло и нос. Было стыдно и странно.
– Ты точно записал мой телефон? Покажи! – Она подцепила пальцем мои шорты и тихонько ковыряла подкладку кармана.
– Я его выучил.
– Ну давай, повтори его.
– 246-05-86.
– Давай каждый вечер созваниваться. Часов в восемь или в девять. Тебе удобно в девять? Твой телефон у меня вот. – и она соскочила с подоконника, порылась в столе, достала блокнот.
На странице – мой номер, обведенный сердечком. Видели бы это парни! Опять стыдно. И все равно прекрасно.
Так и задремали, сидя на диване у нее в комнате.
Я проснулся от того, что где-то орудовал ветер. То ли в печной трубе, то ли за окнами, воровал листья с балкона.
Я сел, осторожно, чтобы не уронить голову Вики, но спускать ноги не хотелось. По полу гулял сквозняк, и темнота, сгустившаяся по углам комнаты, казалась живой.
Звук, разбудивший меня, повторился. То ли свист, то ли плач, то ли какой-то кашель в саду.
Я набрался сил и сбросил ноги на холодные доски паркета. Подошел к окну. После дождя улица пахла свежестью. Но свежестью тревожной, предосенней, смешанной с запахом палой листвы и стареющей акации.
Я перегнулся через подоконник, в локти вонзились крошки растрескавшейся краски. Мне почудилось, что в беседке кто-то есть. Даже показалось, что вижу тлеющий огонек сигареты. Но выяснять не хотелось, нужно было незаметно пробраться к себе.
На следующее утро нас провожали на станцию. Всей гурьбой шли по маленьким даже тогда тропкам, через пролесок к железной дороге.
– Смотрите, лиса! – вдруг крикнул Гирс, останавливаясь и преграждая нам путь. – Агат, ко мне! – Он взял щенка за ошейник.
– Где, где лиса? – Мы с отцом, как по команде, вытянули шеи.
– Да вон же! Справа, где волчья ягода. – он показывал на заросли кустарника, но там никого не было. – Вы что, не видите?!
– Да нет там никого! Тебе показалось, – сказал отец.
– Филипп, ладно твой папашка слепой, но ты-то, молодежь. Ты видишь? – Гирс продолжал тыкать пальцем в кусты.
– Нет, Александр Львович, хоть убейте!
– Я вижу, – вдруг сказала Вика. Это были первые слова, произнесенные ею в то утро. – Вон стоит. С желтыми глазами.
Я тихонько дотронулся пальцами до ее ладони. Она вздрогнула.
Пригородная электричка, запах рельсов, рыжие деревянные лавочки и длинноногая фигурка Вики за окном. Агат крутится между ее коленок, волосы почти закрывают ее лицо, полное слез.
* * *Что-то произошло, я так и не понял что. Но что-то случилось тогда между нами. Между мной и ее семьей.
Я долго не мог разобраться почему, но больше мы с ней не виделись.
Я звонил и звонил, слушал гудки. Думал, может, они еще на даче. Так ведь сентябрь, учебный год.
В один вечер я дозвонился. Потом еще и еще.
* * *– Полина Алексеевна! Добрый вечер, это Филипп, позовите, пожалуйста, Вику!
На том конце провода молчание. Потом вздох и голос Полины со странным прохладным подтоном:
– Филипп? Зачем ты звонишь?
– Как зачем? Я хотел поговорить с Викой, мы договорились!
– Не звони сюда больше, пожалуйста. Имей совесть.
Гудки отбоя.
Меня швырнуло в пространство без кислорода. Я не мог дышать, как рыба, выброшенная на берег.
Я позвонил еще раз. Щелчок в трубке: у них стоит определитель номера. Никто не ответил.
Что же это такое…
* * *– Вика, привет, это ты?
– Нет, Филипп, это Полина. И я прошу тебя, очень прошу, перестать звонить Вике. Она не хочет с тобой разговаривать. Я же объяснила тебе вчера!
– Но почему?
– Перестань сейчас же! Чего ты добиваешься? Чтобы мы пошли к твоим родителям?
– Полина, я не понимаю ничего… позовите, пожалуйста, Вику.
– Филипп, я не знаю точно, что именно ты ей сделал, что у вас произошло, но моя дочь с тобой разговаривать не будет. Она просила не звать ее, когда ты звонишь.
Гудки.
Черт-черт, это невозможно! Этого не может быть! Она не могла так со мной поступить!
Я лихорадочно перебирал в уме, что такого сделал, чем обидел. В голову не лезло ничего, что хоть как-то могло оправдать ее. Объяснить ее игру в прятки.
Я вспоминал наш последний вечер. Силился, напрягал память, но так ни за что и не зацепился.
Никакой логики. Да и взрослые хороши, ни ответа ни привета.
Похоже, это был тот самый момент, когда я начал догадываться: с Гирсами что-то не так.
* * *Я отсчитал пятнадцать ступенек вверх и вниз. Я отсчитал их раз сто, пока ждал.
Я ждал уже два часа. Сначала просто под дверью. Потом у окна в лестничном пролете. Потом звонил. Звонил и звонил, как сумасшедший, в этот дверной звонок, пустой и глухой.
Из соседней квартиры недобро глянуло лицо соседки.
– Что ты названиваешь? Неужели непонятно: там никого нет.
– Никого нет?
– Вот мне интересно, ты дурак? Или прикидываешься? Или нарочно людям мешать пришел?
– По ходу – дурак…
– Я милицию вызову сейчас.