Богдан Хмельницкий

– Так ему собаке и надо! – проворчала старуха совершенно хладнокровно, – только разговаривать теперь некогда. Тебе надо переодеться в его платье.

– Ни за что! – отвечала Катря, посматривая на вонючий тулуп и грязную рубашку.

– Не глупи, дивчина! – сердито прикрикнула на нее мамка. – Делай, что говорю, если не хочешь опять попасть в неволю.

Она проворно сняла с убитого платье и стащила труп в ручей.

– Ну, теперь ложись! – сказала она Катре, – давай твою косу; надо ее обрезать.

Катря послушно повиновалась, длинные волосы змейками рассыпались по земле, и у Олешки невольно рука дрогнула.

– Эх, жалко! – сказала она. – Ну, да ничего, вырастут новые когда-нибудь, а теперь быть тебе мальчиком, моим сыном.

Катря ровно ничего не понимала.

– Куда же мы с тобой денемся? – спрашивала она, снимая с себя платье и надевая татарскую одежду.

– Прежде всего сядем на коней и уберемся отсюда подальше, а когда наткнемся на какой-нибудь аул, конейбросим и пойдем пешком. Будь рада, что у тебя мамка татарка. Я им расскажу с три короба, так за татар и будем слыть, пока нам что-нибудь не подвернется.

– Да, ведь, мы тогда, значит, не попадем домой, – возразила Катря.

– А как нам туда попасть? – отвечала угрюмо Олешка. – Разве мы туда пути знаем? Проклятый татарин кружил, кружил нас по степи, дай Бог и до аула-то какого-нибудь добраться, а там уж как Бог захочет, Его святая воля, избавил нас от плена, поможет и дальше.

Катря не возражала да и притом, где у нее теперь был дом, где родина? "Может быть удастся дать знать Ивашку, мелькнуло у нее в голове, приезжают, ведь, в Крым и русские". Они сели на коней и Катря под татарской шапкой, в татарском тулупе, смуглая, худощавая, с вьющимися волосами, совсем не походила на дивчину.

– Молодец у меня сын! – подсмеивалась Олешка. – Хоть куда! Спасибо Ахмету, что напился вчера горилки да крепко уснул, вот мы с тобой и на воле.

Они пробродили по степи еще сутки, пока наконец вдали увидели аул. Тогда они слезли с коней, пустили их на все четыре стороны и пошли пешком. В ауле их обступили женщины, дети; все с любопытством разглядывали татарку в русской одежде и татарченка. Олешка горько плакала и рассказывала им о постигших ее несчастьях.

– Двенадцать лет выжила я у урусов, – говорила она, – сын мой был еще маленький, когда взяли нас в плен. Вот и вырастила его на половину русским, даже по-татарски худо говорит. А тут напали на наш хутор татары, я и убежала с ними, бежали долго, как вдруг слышим гонятся за нами урусы. Много их было, перебили наших, я же едва убежала с сыном от второго плена. Вот теперь который уже день по степи бродим. Рады радехоньки, что на ваш аул наткнулись.

Женщины ахали и охали, наперерыв предлагая старухе гостеприимство, а когда вернулись с набега мужчины, Олешка уже обжилась, освоилась и храбро рассказала вторично в кругу татарских начальников свою хитросплетенную историю.

– Чего же ты теперь хочешь? – спросили ее.

– Не гоните меня с сыном из родной земли, – кланялась татарка, –помогите мне пробраться в Бахчисарай, а там я уже прокормлюсь.

– Зачем тебе понадобился Бахчисарай? – спрашивала ее потом Катря.

Экая ты недогадливая дивчина! – отвечала Олешка. – Тут в дальнем ауле мы можем десять лет прожить и никакого русского не увидеть, а в Бахчисарай и купцы ездят, и чумаки ходят, и послы приезжают.

Скоро представился случай отправить татарку по ее желанию в Бахчисарай. Там поступила в услужение к богатому мурзе. Он взял и Катрю в число своих слуг.

Татары часто приставали к молодому татарченку и заставляли его есть конину или пить переквашенный кумыс, но Олешка заступалась за него.

– Не взыщите храбрые воины! – говорила она. – Мой сын вырос у урусов и испортился, поживет, попривыкнет.

Ее упрашивали, чтобы она отпустила сына в набег, но она кланялась и говорила:

– Один он у меня, простите глупой старухе, вот умру, тогда и повоюет. Так им жилось ни худо, ни хорошо, старуха постаралась втереться в милость управителя, и их поместили в особом маленьком домике, там они могли по крайней мере по вечерам отдыхать от гама и шума.

Настал март 1648 года. В Бахчисарае пронеслась весть, что приехали русские послы из Запорожья и остановились в предместье, в доме армянина-купца. У Катри сердце забилось новой надеждой.

– Мамка, – молила она, – сбегай, узнай…

Но сбегать Олешке не пришлось, так как вечером русские сами нагрянули в гости к их господину, мурзе Али. Катря стояла в числе прочих слуг, когда в большую приемную комнату мурзы вошли казацкие послы. Она чуть не упала в обморок при виде Богдана, Тимоша и сопровождавшего их Ивашку, собрала все свои силы, чтобы удержаться на ногах, не крикнуть, не выдать себя. Незаметно подалась она к двери и, очутившись в смежной комнате, где теперь никого не было, опрометью бросилась вон, на двор, перебежала лужайку, садик, еще двор и, наконец, запыхавшаяся, счастливая бросилась на шею к Олешке, хлопотавшей у порога их домика над какими-то только что зазеленевшими кустиками.

– Мамка, мамка!.. – могла только выговорить Катря: – Ивашко! Богдан…

Казаки!..

Богдан, между тем, упрашивал мурзу Али благосклонно принять казацкие подарки: прекрасного коня, саблю с дорогой рукоятью и серебряную сбрую. Али отнекивался, но видимо был доволен подарками и, наконец, приняв их, спросил: – Чем могу я служить брату моему?

– Великий господин, – проговорил Богдан, – окажи милость твою, помоги нам увидеть светлые очи ханского величества…

– Наш высокий повелитель не совсем здоров, он теперь никого не принимает, – отвечал Али, впрочем, я постараюсь. Сколько времени вы уже ждете?

– Да завтра будет неделя.

– Хорошо, сегодня я буду у хана, а на завтра ждите приема, – важно сказал мурза, отпуская гостей.

Али был любимец хана и зачастую значил при дворе более, чем сам великий визирь. Богдан был уверен, что ходатайство Али принесет желанный успех. Действительно, на другое утро явились послы от мурзы с приказанием в полдень быть во дворце.

– Мурза Али встретит тебя там и проводит к хану; он просил только не забыть захватить с собой подарки для высокого повелителя и для слуг его, –прибавил посол.

Катря, между тем не знала на что ей решиться: первой ее мыслью было побежать к послам, открыться им, но это было рискованно, в доме зорко следили за слугами и сейчас бы донесли об этом мурзе; ждать случая, но, ведь, казаки могли уехать… Катрю даже в холод бросило от этого предположения. Однако, судьба сама о ней позаботилась: мурза назначил ее в числе слуг, сопровождавших ее во дворец.

Там, на широком ханском дворе, перед затейливыми дверями, служившими входом в святилище, недоступное взорам простых смертных, мурза Али со своей свитой встретил Богдана, окруженного казаками. Молодцевато посматривал Ивашко на татар; ему и в голову не приходило, что у одного из молодых татарчат, несших опахало, сердце бьется, как птичка в клетке, при взгляде на его рослую коренастую фигуру. У казаков взяли их подарки и понесли впереди всей процессии; наконец, у самого входа в приемную залу их заставили снять обувь и только тогда отворили перед ними двери.

Зала вся блестела золотом и дорогими тканями. В глубине ее возвышался трон хана с мягкими шелковыми подушками, и на нем восседал Ислам-Гирей, весь закутанный в парчу и атлас, покрытый с головы до пят драгоценными украшениями. Над ним держали причудливое опахало громадных размеров, а кругом трона стояло множество слуг в богатых одеждах. По стенам тоже лежали подушки, и на них восседали знатные мурзы, окруженные свитами. Великий визирь стоял по правую руку у трона, ожидая приказаний своего повелителя. Мурза подвел Богдана к трону и, опустившись на колени, проговорил:

– Высокий повелитель правоверных! Казацкий начальник Богданко Хмель желает быть приятным твоим светлым очам и просит твое ханское величество благосклонно принять от него подарки.

Ислам-Гирей милостиво глянул на Богдана.

– Принимаем подарки твои, казак Хмель, – проговорил он, – и радуемся, что видим тебя в добром здоровье. За каким делом пожаловал к нам в Бахчисарай? Или очень у нас понравилось, так соскучился?

– Не могу пожаловаться, всемилостивейший хан, чтобы мне у тебя худо жилось, – отвечал Богдан по-турецки, – теперь же есть у меня до тебя и дело.

– Уж не хочешь ли ты испросить нашего согласия на войну с нашими подданными? Мы тут кое-что слыхали про ваши замыслы.

– Светлейший хан, – смело проговорил Хмельницкий, – если мы, казаки, и были до сей поры врагами вашими, то только потому, что мы люди подневольные, от нас требуют этого ляхи. Вот, не соизволишь ли почитать королевскую грамоту, что мы получили от Владислава, – прибавил он, передавая грамоту придворному толмачу.

Тот прочитал ее про себя и стал медленно, фраза за фразой, переводить содержание ее на турецкий язык. Хан внимательно слушал, и время от времени брови его нетерпеливо хмурились.

– Да, эти ляхи предательский народ, – заметил он, когда чтение кончилось. – Они обещали платить нам дань и не заплатили еще ни гроша.

– Они ни во что считают твое ханское могущество, – поспешил вставить Богдан, – да еще и нас подучают идти войной против тебя.