Смытые волной

Он подошел к двери и плотнее ее прикрыл. И уже более тихим, но от того каким-то чужим голосом продолжал, отрывисто чеканя слова, как будто бы острым гвоздем вбивая их мне в башку:

– Революция все перевернула, под зад ногой всем этим хозяевам жизни. Они хвать свои цацки, кто сколько успел, и деру отсюда. Пароход чуть не перевернули, передавили друг друга, пока по трапу карабкались.

Кадровика, чувствовалось, изрядно развезло, выслушивать его ахинею мне порядком надоело. Сам-то на этом драном стуле кем себя ощущал? Уж точно не рабом. Наслаждался, какой-никакой, а начальник, все у него в железном кулаке, над всеми власть. Под каждого подкопается; всласть, наверное, перебирать эти анкетки, пятнышки черные своими выпуклыми глазенками выуживать. Кто папа, кто мама, где родился, почему там не сгодился, а в Одессу прискакал, чего это второй, а то и третий раз женился-развелся. О, еще и партийный, как пропустили, люди надежные должны быть, а он экспедитор, овощи-фрукты по магазинам развозит, с документами дело имеет. Мою анкетку тоже от корки до корки изучил и что разнюхал?

Во мне уже все клокотало, но перебить не решалась. Наконец дождалась паузы, смолчать бы или о чем-нибудь отвлеченном спросить, а я ляпнула:

– Вот вы про революцию. А евреи при чем тут? Они, по-моему, первые поддержали ее.

Он посмотрел на меня исподлобья:

– Говоришь, самый бесправный народ был при царе? Может, и так. Но жалости к ним нет. Отшельники они, растеклись по миру, всю жизнь бегают, их за неповиновение богам со своей земли изгнали. А еще вопрос: была ли еще у них своя земля? Евреев ненавидят за то, что против всех других религий пошли, господствовать над другими народами захотелось.

– А кого у нас любят? И про господство неправда, – меня охватывала злость. Ну, какое господство Лильки Гуревич и ее мамы или двух старушек-евреек из нашего двора надо мной или этим кадровиком. Лишнего слова не скажут, всю жизнь приспосабливаться должны, всюду это отношение как к людям второго сорта ощущают. И чем провинились, тем, что в ненавистную графу не та национальность вписана. Я ругала себя: зачем ввязалась в этот разговор, но и остановиться не могла, хотелось защитить мою подругу.

– Да я вижу, ты умных книжек начиталась. Тогда скажи, за что они прозваны иудеями, а? – кадровик не унимался. – От Иуды, который предал Иисуса Христа. А кто такой был этот Иисус? Кто его знает? Все это сказки о непорочном зачатии девы Марии, у нее же муж имелся. Люди прикрываются ими, хотят верить в них, чтобы отстраниться от действительности. Сейчас какой уже век на дворе, и что, всем хорошо живется, сложившийся мир улучшился, его обуздали? Ничего подобного, какие умы старались, ничего не получается. А ты, Оля, молодец, не боишься, за подругу горой стоишь, уважаю. На фронте в нашем взводе так было. Один, правда, нашелся, блатняга, все к Армену приставал: армяшка и армяшка, но мы его быстро скрутили и на землю опустили. Они потом вдвоем в разведку ходили, по «Отечественной войне» отхватили, не помню только какой степени.

Мне уже давно надо было возвращаться в отдел, представляю, сколько бумаг натаскали за это время. Но мне хотелось добить ситуацию с Лилькой, вдруг все-таки выгорит. Потерплю еще немного.

– За что пострадала моя Злата? На нее же донесли, сволочи. Не будь она еврейкой, может, смолчали бы. Антисемитизм – моральная инфекция! Страшная зараза, и живучая, падла. Все вокруг разъедает, людей, страны. Мне открыто заявляют, чтобы на базе жидов не было и вообще гнать их из торговли. Политика такая. Одесса, сама знаешь, кишит ими. На Амур не едут, им там целую республику открыли, не хотят жить в Биробиджане, сюда тянет, на юг, к теплому морю. Ну, да ладно, – он автоматически протянул руку к бутылке, но она была пуста. Медленно отошел от окна и устало плюхнулся на стул. – Черт с ним, одним больше, другим меньше. Не врешь, что у нее никого родственников? Смотри, если обманешь. Обеих выгоню, Леонида Павловича твоего не побоюсь.

«О, какой смелый стал, как пол-литра махнул. Как Леня на базе появляется, все в глаза ему смотрит, как преданная собака», – подумала я. Мне бы и здесь помалкивать, а я сдуру опять пустилась в рассуждения о религии, коммунистах, которые не верят ни в бога, ни в черта, о бедных евреях, на которых все ополчились.

На коммунистов и религию Лемешко и бровью не повел, а бедные евреи его зацепили.

– Где ты, Ольга, их видела, бедных? – скорчил он свою поддатую перекошенную рожу.

– Да в моей школе на Пастера, и на Коганке, где раньше жила. На Фонтане в нашем доме две семьи еле концы с концами сводят, совсем бедные и больные. А Лилия Иосифовна как мучается, вы хоть знаете? Вчетвером в комнату-крохотульку едва втискиваются, у нее еще старшая сестра, училка французского. По два квадрата на каждого, как на кладбище, там, может, даже побольше. Когда она болела, я поехала ее навестить, так потом месяц в себя прийти не могла. В их коммуналке еще шесть семей. «Очко» одно на всех, в кухне задницами трутся, не развернуться. В ванную за неделю надо записываться. Есть отчего взбеситься, когда бабам за тридцать, а никого не могут к себе пригласить. Вещи на антресоли под потолком держат, отец построил, – мне вдруг захотелось, чтобы кадровик узнал как можно больше о моей наставнице, – а внизу только шкафчик с посудой, стол и раздвижной топчан. Лилия Иосифовна с Милкой всю жизнь вдвоем спят на нем, как по команде переворачиваются, то на один бок, то на другой. Вам смешно? А родители знаете, где ночуют? В школе Столярского. Мама в ней уборщицей, отец – гардеробщиком, там и устраиваются на ночлег, лишь бы начальство не узнало, сразу выгонят с работы.

Кадровик меня не прерывал, внимательно слушал, мне даже показалось, что он протрезвел. Может, ему и про Лильку Гуревич сейчас рассказать, про их сраную коммуналку. Вот тебе – евреи все богатые. Да какие богатые! Нищета.

И тут я всю биографию моей подружки, как на духу, выплеснула простыми русскими словами, не выбирая выражений. Как нахлебались, вернувшись из Китая на историческую родину, такого врагу не пожелаешь. Все забрали. Рита, такая красивая женщина, и одна. Лилька всего боится, все у нее – «нельзя». Пусть слушает, раз такой умный.

– Сходили бы к ним, проведали для интереса. Вдруг я вам соврала.

– Не говорите, что мне нужно делать, и я не говорю, куда вам нужно идти, – перешел он на одесский жаргон.

Лемешко открыл свой сейф. В уголочке железного ящика призывно маячила непочатая бутылка. Я испугалась, сейчас продолжит, все забудет, но кадровик громко захлопнул дверцу.

– Я сказал, что возьму. Помни: беру только из-за тебя. Пусть приходит, – он протянул мне анкету. – А дядьке твоему от меня привет передай и спасибо. За что? Много будешь знать – скоро состаришься. Он знает, за что.

Я знала, за что он благодарит Леонида Павловича. Базе ой как были нужны рабочие руки, особенно в сезон, круглые сутки погрузка-выгрузка. Иногородних не принимали – строгий запрет, в Одессе лимит на прописку. Крутись, как хочешь, и никаких бывших урок, сегодня освободили, завтра опять загребут, обязательно что-то натворят. Не дай бог, в райкоме прознают – партийный выговор обеспечен, а он как клеймо, не отмажешься. Но и план сорвешь – тоже не сладко будет, все начальственные ковры оттопчешь, пыли кабинетной полные легкие наглотаешься. Вот и выбирай из двух зол одно. Леониду Павловичу, конечно, было все это известно, и про вагоны и машины, ожидавшие погрузки, тоже, и на свой страх и риск, под свою милицейскую ответственность он подписывал письма-просьбы.

Абсурд да и только. Нас, одесситов, после института гнали из дома на отработку диплома, как Алку в Певек или меня в молдавский затруханный городок, а к нам получали направление молодые специалисты из других городов. Политика такая, самыми пугающими словами ближе к окончанию вуза были – «распределение и разнорядка». По ним мы получили двух парней-близнецов, новоиспеченных товароведов с высшим образованием из Харькова. На голову нашего кадровика свалилась неразрешимая проблема. Хлопцы оказались ко всем прелестям еще и евреями. Общага наша переполнена раза в три. И палочки-выручалочки больше нет, Леонида Павловича повысили, из замов начальника милиции в Ильичевском районе перевели начальником в Жовтневый, в самый центр города.

Новый милицейский руководитель ни за что не хотел прописывать харьковчан. Наш кадровик попал как как кур во щи. Не примет на работу присланных по разнарядке молодых специалистов – сам вылетит с нее, закон нарушил, возьмет без прописки – тоже жди неприятностей. Хлопцы сняли угол у какой-то бабки и терпеливо ждали решения своей судьбы, в Харьков они явно не торопились возвращаться.

– Ольга, загляни ко мне, когда освободишься, – кадровик неожиданно был трезв, как стеклышко. Мурлыкал что-то себе под нос, всячески демонстрировал душевное ко мне расположение.

Я сразу разгадала, о чем будет разговор, когда увидела на столе фотографии тех двух парней. Он стесняется уже к дядьке обращаться, совесть нужно все же иметь. Вот, хитрюга, и подписал меня под это дело, зная про жалостливое мое сердце. Леня немного поворчал (чтоб это было первый и последний раз) и черкнул на заявлении своим красивым каллиграфическим почерком милостивое согласие. Ребят прописали, уже на следующее утро они официально вышли на работу.

Лемешко, когда я вернулась от Лени и порадовала приятной вестью, был счастлив не меньше, чем эти ребята, не надо никому кланяться.

– Слушай, – он почесал свою лысеющую голову, – у меня тоже есть хорошая новость для Лилии Иосифовны. Скажи ей, что я в кооператив ее записал. Дом через год должны сдать. Услуга за услугу. Ты мне, я тебе. А куда деваться, когда жизнь такая! И подружку твою скорее зови, пока я не передумал.

Вот моя Лилька будет рада. Ее берут на работу. Домой я летела, как на крыльях счастья. Первое, что спросила она, а сколько ей платить будут?

Я опешила, не знала, что ответить, придя в себя, вымолвила:

– Не спрашивала. Я начинала с шестидесяти пяти рублей, теперь восемьдесят получаю. И тебе, наверное, для начала столько положат. Плюс потом премия, всякие доплаты, чистыми рублей сто двадцать может выйти. Жить можно, с голоду не помрешь. А вообще, как поработаешь – так и полопаешь.

– Ну что молчишь, не рада? Завтра к семи ко мне, вместе пойдем, а пока заполни эту анкету. Постарайся без ошибок. Твоя судьба в твоих руках.

Опять, как в былые годы, подружка с утра за мной заходила. Бабка ворчала, но наливала и ей тарелку манной каши с какао. Первое время мы как-то старались быть вместе, я ей помогала освоиться, знакомила с людьми. Но однажды, когда Лилька заглянула к нам в отдел, моя начальница вдруг на нее вызверилась:

– Не отвлекай Ольгу, а то еще запорет сводку. И вообще, тебе что, в твоей бухгалтерии делать нечего? Возьми книгу о бухучете и почитай.

Лилька пыталась ей ответить, но из-за заикания только поднатужится, покраснеет и, махнув рукой, так и не проронив ни слова, возвращалась на первый этаж на свое рабочее место.

У моей наставницы не посачкуешь. Я быстро поняла, почему в этом отделе такая текучесть кадров. Такой темп и оперативность так просто не даются. Это должно выработаться чутье, нюх, как у натасканной собаки. Все подметить, ничего не упустить, всем интересоваться. Все полученные сведения в собственной голове разложить буквально по полочкам, и в нужную минуту мозг уже сам поразительным образом сбрасывает тебе же эту информацию. Вот, например, идем мы со старшим экономистом по территории, говорим как будто бы о вчерашней «Кинопанораме». Я прыгаю в восторге от увиденного и услышанного. Заходим в кабинет и как будто не обсуждали отрывки из фильмов, как Каплер все разложил по полочкам: сюжет, игру актеров, музыку; она таким строгим начальственным тоном меня пронзает насквозь:

– Диспетчер по железной дороге тебе передал информацию о вагонах?

– Я сама ему позвонила, он сказал, что, слава богу, сегодня вагонов новых нет и не будет.

– И ты ему поверила?

– А почему бы нет? Это же его работа.

– А если соврал и глазом не моргнул, облопошил тебя, как дурочку. У тебя самой что глаз нет или их кинопанорамой заволокло? Вся территория в этих вагонах и еще десятка два рефрижераторов. Они с луны свалились или все-таки сегодня прибыли? А ну покажи приход, сколько из них выгружено, сколько в простое. На этих бездельников чтобы через два часа у меня на столе докладная лежала. Оля, публика эта ушлая, обведут вокруг пальца, откусят вместе с рукой. Поставь себя так, чтобы они чувствовали: ты знаешь каждый их шаг, и днем, и ночью. Потом отоспятся, когда завозная кончится. Поняла?

Вот как кинопанорама для меня закончилась! После таких уроков я раза три на дню сама обегала территорию, записывая все вагоны, на какой они стадии разгрузки, и сколько уже часов по ним простоя. Результат, естественно, сказался, вскоре почувствовала, как пропало желание со мной связываться и тем более обманывать. И еще блюла наказ: ни при каких обстоятельствах не вступать в дружеские отношения ни с кем на базе, а тем более амурные. Если кто-нибудь запоет лазаря, сразу ей говорить.

– Какого, Лилия Иосифовна, лазаря? Что еще это?

– Это если приставать начнет двуногий с х….ем наперевес, – моя начальница не стеснялась в выражениях, – в любви признаваться, женихаться и все прочее. Что прочее? Поели, попили, пора и честь… терять. Уловила? Где работают, там не срут! Отделывайся шутками, говори, что опоздал, у тебя парень есть, в СКА боксом занимается.

– Я давно все это понимаю, не волнуйтесь.

– Что мне волноваться, пусть твои родные волнуются, я просто предупреждаю.

Так и понеслись мои годы работы с двумя Лилями на нашей оптово-розничной базе по торговле плодоовощами и картофелем. Моя подружка от главбуха получала чуть ли не каждый день приличные разносы, к ней он не клеился – и то хорошо. Уговоры, что это не школа и не институт, а работа, на нее не действовали. Она только бубнила одно:

– Мне не интересно, я устала, ну, не могу эту херню запомнить. Так что, из-за этого мне расстраиваться?

Мизинер пожалел ее и перевел на участок не бей лежачего – учет малоценки. И и ее, и всех это, в конце концов, устроило, через год Лильку уже стали даже хвалить.

Мою начальницу Лилию Иосифовну включили в список очередников на получение кооперативной квартиры. Все кладовщики, даже без расписок, сами собрали недостающую ей немалую сумму. Сам кадровик руководил процессом и все держал под личным контролем. Через год, как и обещали, этот дом на Первой станции Черноморской дороги сдали, и она получила ордер. Решили накануне ближайшего выходного после работы почти всем отделом заехать обмыть новую квартиру. Что подарить, где достать, когда во всех магазинах ни черта нет? Пустыня Гоби, так отвечала мне старшая сестра после рысканья по ним. В одном хозяйственном, где по стенам были развешаны одни пластмассовые горшки кашпо темно-коричневого цвета, наткнулись на никому не нужные в это время года складные пляжные стульчики, посмеялись, но все же решили купить, может, пригодятся для Лилькиного балкона. Не с пустыми же руками, в конце концов, идти. Так и сидели на этих стульчиках посреди пустой комнаты, отмечая новоселье. Пили болгарскую плиску, с ней не было проблем, закусывая бабкиными пирожками и разной вкуснятиной, приготовленной мамой Лилии Иосифовны.