Смытые волной

Мадам Табачникова была на седьмом небе, наконец-то своя собственная квартира, и мы всем отделом, базой вместе с ней радовались. Казалось, наслаждайся жизнью. А на самом деле сплошные хлопоты. Головная боль, в Одессе буквально все дефицит, начиная прямо с гвоздя и вешалки, ну не с той, с которой начинается театр, а самой обыкновенной в два-три крючка, куда можно повесить пальто или плащ. Целый год Лилия Иосифовна носилась, как угорелая, постепенно все доставая. Там шкафчик на кухню, в другом месте по страшному блату обеденный стол, еще где-то тумбочку под телевизор. Самая большая проблема был диван. Женщина она крупная, одинарный не подходил, узок, нужен хотя бы полуторный и чтобы раскладывался. О чешском или румынском гарнитуре она и не заикалась, их по особой разнорядке только большому начальству выделяли. Странно было, мы с Алкой иногда ездили в Молдавию, километров пятьдесят от Одессы отъедешь и, пожалуйста, в сраном сельпо красивая мебель. И люстры, и торшеры, и для кухни набор есть. Что значит союзная республика, совсем иначе снабжают, а наш славный город-герой в низшую категорию запихнули, нашу же бывшую, первую, в Днепропетровск перекинули, на родину дорогого и всеми любимого Леонида Ильича.

Этот год своей жизни я просто не помню, как пролетел. Многим одесситам надоело ждать милости от государства, и стали строить в новых микрорайонах кооперативные квартиры. В кооператив еще надо было попасть, не так-то просто. Если не хватало на первый взнос своих денег, это процентов сорок от конечной стоимости, собирали по родственникам и друзьям. На многие годы лезли в кабалу, но люди шли на это. Лилии Иосифовны старшая сестра Мила тоже вступила в кооператив в своей французской специализированной знаменитой школе, что на Соборке.

Такой строительный бум развернулся! Ажиотаж. Соответственно и цены поползли вверх, но желание людей жить в человеческих условиях было непоколебимым. Пусть в долгах, как в шелках, зато хоть квартиры отдельные на старости лет поимели. С комфортом в собственном туалете посидеть, кроссворд поразгадывать, и чтобы никто не стучался, не ломился в дверь – что засела, обосралась что ли, тут целая очередь. Свой сортир – какой праздник! А тем временем освободившиеся коммуналки продолжали ускоренно начиняться приезжими, разбавлявшими коренное одесское население, и оттого была опасность, что город может потерять свой неповторимый колорит.

Сегодня Лилька Гуревич целый день ко мне подлизывается. То с одним вопросом заявляется к нам в отдел, то с другим. Явно ей что-то понадобилось. Оказывается, в воскресенье наша общая подружка Фатимка собирает у себя бомонд. Приглашен фотограф-надомник, чтобы снять их неотразимую красоту. Ему выгодно, конечно, набрать побольше девчонок, чтобы нащелкать как можно больше кадров. Меньше, чем на семь человек, он на фотосессию приезжать не соглашался. Глупые все-таки девки, теряют головы вместе с мозгами, если, конечно, есть что терять. В прошлый раз они вошли в такой раж, что он нащелкал их на несколько сотен рублей каждую. Наменялись одеждами, то так их сними, под таким ракурсом, чтобы кофточка лучше смотрелась или как юбка красиво сидит.

Лилька, правда, меня не сватала под это мероприятие, дрейфила. Только, ластясь по-кошачьи, просила причесать ее по-современному.

– Лилька, так у тебя ж мама классный парикмахер, я-то тебе зачем?

Если честно, мне на Лильке не нравилась стрижка. Рита Евсеевна делала ей укладку, но у нее, очевидно, постоянно срабатывал профессиональный инстинкт, и Лилька в ее прическе выглядела, как все тетки, выходящие из нашей знаменитой парикмахерской в возрастной категории лет под пятьдесят. Шаблон срабатывал, никакие слезы, истерики Лилькины не помогали. Она часто после маминой работы прибегала ко мне: Олька, подправь, умоляю, и я наносила свои штрихи.

Так она уговорила меня все-таки прийти к Фатимке и посмотреть, как это все происходит. Все девчонки притащились с баулами, полными шмотья. Драла я им их дикие начесы, лакировала и сама не заметила, как поддалась на удочку фотографа. Сработал инстинкт. Как не сработать, когда он стал, между прочим, отвешивать комплименты насчет моей фотогеничности, оценивающе так оглядел меня с ног до головы. Предложил ради интереса попробовать, он сделает пару снимков, если они мне не понравятся, то я не буду за них платить. Я наблюдала, как девчонки позируют, и решилась. Поз у меня было совсем мало, но я меняла прически сама себе, переодевалась в Фатимкины наряды.

Хитрющий пожилой еврей фотографировал нас по очереди. Всех выставлял за дверь, чтобы мы не смешили друг дружку, не мешали, не отвлекали. Фотосессию он устроил в большой квадратной комнате Фатимкиного папы. Знал бы только боевой полковник-танкист Казбек Гутиев, что мы устроили в его кабинете.

– А в обнаженном виде вы не хотите? – шепнул мне фотограф на ухо, когда в очередной раз мы остались с ним в комнате вдвоем. – Или в полуобнаженном. Я вам такую пикантную позу придумаю, всю жизнь будете любоваться собою. И это, детка, совершенно бесплатно.

Как я потом узнала, он предлагал это и другим девчонкам. Клялся-божился, что об этом никому ни слова, что, когда мы постареем, очень пожалеем, что отказались от такого предложения. В купальниках девчонки, правда, рискнули себя запечатлеть. К сожалению, на меня не нашлось подходящего. Он еще пощелкал нас, кадр за кадром, поправляя наши наивные головки, и удалился. Объявился через пару недель с приговором. Суммы были, по моим понятиям, астрономические. Однако товар, ничего не скажешь, того стоил. Не схалтурил старик. Все мы выглядели на фотографиях просто киноартистками. Даже красивее Ирины Скобцевой и Майи Менглет.

Заикнуться, что я растранжирила такую сумму на фотографии, значит, бабка с Алкой учинят скандал. Мама промолчит, только медленно покрутит головой, как всегда, когда она злится. Выручила Лилькина мама, одолжила денег, и я расплатилась. Снимки всем дома понравились, я соврала, сказала, что это работа одного мальчика, Фатимкиного знакомого, который занимается в фотокружке при каком-то заводском дворце культуры, и это для него практика. Честно, мне еще хотелось посниматься, но было не до этого. Работа и еще раз работа. И мама стала часто болеть и в конце концов уволилась с мясоконтрольной станции. Мы теперь с Аллочкой вдвоем содержали семью.

Будьте вы все прокляты

Гром среди ясного неба прозвучал так неожиданно для меня, что буквально сразил наповал. Меня вызвал Лемешко и с порога заорал:

– Ты кого мне подсунула? Я тебя вместе с ней взашей выгоню за такие дела. И твой дядька, между прочим, меня поддержит.

Я стояла и не понимала, о чем он вообще говорит. За собой я никакой вины не чувствовала, наоборот, меня хвалили. Главбух вообще лелеял надежду, что я к нему в замы соглашусь пойти. Не терял надежду меня перетянуть к себе, не далее как вчера вечером после работы снова пытался. Может, это такой способ обработки?

Я не засмеялась, а заржала.

– Ничего у вас не получится. В бухгалтерию ни ногой, мне и в плановом хорошо.

– Какая к чертовой матери бухгалтерия и твой плановый, – кадровик продолжал свирепеть, весь набычился, как на красную тряпку реагировал. – Ей, бл…дь, хорошо, а вот мне от твоей «протэжэ» не очень. Подосрала ты мне, дорогая, со своей подружкой. Кого, спрашиваю, подсунула?

Какая подружка? И вообще, какое его дело до моих подруг и друзей?

– Заика твоя Гуревич! – его буквально всего трясло.

Господи, что могла безобидная Лилька такого натворить, чтобы он так разорался, не иначе как украсть миллион. Но где его взять?

– Ты сама-то знаешь, кто она такая?

– Конечно, знаю, – меня уже саму начала бить нервная дрожь, – а что случилось, что она начудила?

– Не прикидывайся. Почему молчала, что у нее куча родственников за границей, или не знала?

– Почему не знала? Знаю еще с восьмого класса, как она к нам в школу пришла. Они им помогают, посылки присылают. У них вообще уникальная семья. Редкий случай: два родных брата женились на двух родных сестрах. Правда, здорово? А эти посылки помогают им выживать, люди еле концы с концами сводят. В Одессе помочь некому, я же вам говорила, что у них здесь никого родственников. А что?

– А то, чтобы она немедленно написала заявление по собственному. Желательно прошлым месяцем. Ясно? Вот иди к ней и передай, лучшая подруга.

Я оцепенела. С чего это вдруг он взбеленился?

– Ну, иди! Ты, похоже, совсем безмозглая, не понимаешь, какую свинью мне подсуропила. И я, старый идиот! Кому только сказать, проморгал ее биографию. Она же, засранка, в Китае родилась.

– И что из этого? А я в Одессе, а вы где?

– Посмотрите на этого ангелочка, она еще шутит. Дура набитая.

Тут я не выдержала, из меня чуть не вырвалось, что он сам дурак, только сказала, чтобы кадровик выбирал слова.

– Эх, Ольга, мне из комитета, того самого, понимаешь, сегодня давний знакомый позвонил, поинтересовался твоей Лилей, будь она неладна. Они с мамашей намылились за бугор. И не в турпоездку, кто бы их выпустил, а насовсем. А я, лопух старый, прошляпил. Мне этот звонок оттуда как укор: ты что здесь штаны протираешь, не знаешь, что у тебя под носом творится? Облапошила меня девка. Зарекался же больше евреев не брать. Только этого гембеля мне ко всем радостям жизни и не хватало. Выгонят из-за какой-то сучки без пенсии. Это быстро у нас.

Начальник отдела кадров вдруг сменил тон, назвал меня красавицей и попросил об одолжении за одолжение: по-тихому взять у Лильки заявление. Пусть немедленно убирается. Полный расчет – и чтобы духу ее за километр от базы не было.

– Как ты будешь с ней договариваться, не мое дело, но завтра, слышишь, завтра бумага должна лежать у меня на столе. Документы ее тебе отдам. За отпуск там или за что еще положено ей деньги вернут. Все. Привет Леониду Павловичу, он тебе объяснит более подробно.

Выходит, и я влипла. Все в тайне держалось. Лилька ничего об эмиграции не говорила, может, это неправда. Посылки из Австралии они действительно получают. Рита все продает, даже моя Алка у нее купила кофточку-двойку, а я шарф мохеровый и нитки. Лилька и на работу приносила моточки хорошие, настоящие, пушистые. Вся бухгалтерия у нее раскупила. Еще бабы просили меня им связать шапочки. Я всем навязала (бабка, спасибо, научила), у меня такие спицы немецкие, что за один вечер перед телевизором шапочка готова. Денег я не брала, они мне дарили за это конфеты.

Я бережливо все это делала, и от каждой шапочки у меня метр, а то и полтора ниточек оставалось. Чем шерсть тоньше, тем ниток в мотке больше, вот и вся арифметика. Из этого остатка себе жилеточку полосатенькую сработала, надевала сверху на батник, очень даже клево смотрелось, и тепло. Ни у кого такой нет. Мохер был нарасхват, на толкучке вообще жутко дорогой. Мореманы на продажу таскали из-за границы, но это не мохер, а подделка, сплошное дерьмо синтетическое, но и оно уходило только так. А Лильке тетка, старшая мамина сестра, присылала настоящего качества, из шерсти ламы и эму.

Что мне делать, как ей такое сказать? Она последнее время и так на меня дуется. Не знаю, за что, может, завидует. Меня через два года работы перевели в старшие экономисты, так что я теперь уже на равных со своей наставницей. Мне ничего не стоит при ссоре с ней отфутболить ей папку обратно, если она вздумает ее запустить в меня. Но мы обе понимаем, что тянуть этот воз и маленькую тележку кроме нас некому, и помогаем друг дружке, как можем. В общем, не разлей вода и на работе, и после. А Гуревич невольно отошла на второй план. Все время она ко мне в претензии: мол, я ее никуда с собой не беру.

Ей очень нравится Юра Воронюк, тридцатипятилетний ловелас. Это давняя история, тянется еще со школы. Лично я его органически не воспринимаю как кавалера, а ей он нравится. Но, к сожалению, она не в его вкусе, и здесь уж точно ничего не попишешь. Я как сводница (чего только не придумывала) пыталась заарканить его, затащить в кино, чтобы мы втроем пошли, а дальше пусть сами разбираются, но Юра совсем взрослый мужчина, и все мои уловки раскусывал, пресекал на корню.

С работы мы возвращались вместе, сидели рядом с ней в автобусе, и язык не поворачивался начать такой неприятный, подлый разговор. Уже к моему дому подошли, начинаем прощаться, Лилька говорит: пока, до завтра. Какого завтра? Завтра не должно уже быть.

– Лилька, слушай, зайдем ко мне, пожрем и куда-нибудь рванем.

Она заметно повеселела, хотя и так настроение у нее было отличное, всю дорогу с базы тарахтела, рассказывая о своих последних рабочих приключениях. Мы вкусно поели, попили, бабка крутилась на кухне, бурчала что-то под нос, намекала, что уже поздновато, рано вставать, пора расходиться, завтра договорите. Опять это – завтра.

– Оль, у тебя что-то случилось? Грустная ты какая-то. Я же вижу, ты места себе не находишь. Поделись, мы же подруги.

– Случилось, Лилька, пошли во двор или лучше к тебе домой.

Риты Евсеевны не было, она раньше двенадцати часов ночи редко появлялась. Я и решилась. Выпалила все, как из пулемета, не останавливаясь. Лилька молчала, только изредка всхлипывала и нервно теребила волосы.

– Что ты молчишь? Вы действительно решили уехать?

И вдруг она, не заикаясь, как заорет:

– Ненавижу вас всех, ненавижу. Мама, думаешь, заторчала в своей парикмахерской? Да ее оттуда тоже уволили, ходит теперь до ночи по домам, подрабатывает. Подавитесь этой работой. Мы все равно отсюда уедем, никто не остановит. Будь проклят тот день и час, когда нас заманили в этот социалистический рай. Как мог папа поверить в эти сказки? Что ему не сиделось в Харбине? На родину потянуло. Спасибо тебе, родина, приютила, нищими сделала.

Такой свирепой свою подружку я никогда раньше не видела. Рита Евсеевна еще могла иногда завестись и, не стесняясь, проклинать все на свете – и свою загубленную жизнь, и эту гребаную страну. Но чтобы Лилька… Никогда. Она же страшная трусиха. Мне так обидно стало: столько для нее делала, и нате вам, отблагодарила.

– Могла бы хоть предупредить, что вы затеяли. Теперь из-за тебя и у меня неприятности, а оно мне надо. Кадры велели у тебя заявление взять. Можешь больше на работу не выходить.