Звуки цвета. Жизни Василия Кандинского

Мороз средь белых деревьев надежно спрятал в узорный иней оленьи шкуры, покрывающие чум. Только сизый дымок над навершием выдавал человеческое жилье.

В чуме, теплом от очага, царил темно-оранжевый полумрак. Сквозь щель завешенного волчьей шкурой входа пробивалась ярко-белая острая полоска света.

Любимая дочь князя Гантимура, самая сильная и мудрая шаманка Ульху щурилась на огонь, мерно покачиваясь на медвежьей шкуре. Она всегда так настраивала себя перед камланием, чтобы увидеть далеко вперед и еще дальше назад, где в неуловимо легком колеблющемся свете живут древние духи предков…

Она так долго не выходила из жилища, что даже шумно игравшие в охоту на медведя внуки утомились, а шестилетний Хрисанф, потеряв в сугробе меховую варегу, заныл, показывая старшим покрасневшие пальчики.

Он хотел войти в чум и погреться, но этого делать было нельзя. Ведь там бабушка Ульху ожидает духов, с которыми будет говорить чужим голосом…

Мал был Хрисанф, да шибко удал. Изловчившись, прыгнул под ноги пробегавшей мимо сестре Марфушке, сбил ее и, когда она растянулась на снегу, сорвал рукавичку с ее руки, сунул в нее замерзшую ладошку и отбежал в сторону, кривляясь и дразня плачущую девочку. Старшие, Прокопий с Данилой, кинулись было за мальцом:

– Эй, ты! Анчутка косоглазая! Отдай рукавичку!

Да куда там! Захохотал, умчался, быстро припечатывая снег мягкими торбазами. Смуглый, скуластый, узкоглазый – князя Гантимура кровь, порода гордая да твердая. А характером бесстыжим, варначьим – в отца, ссыльного Петра Кандинского. Переплелись, перемешались в Петровых детях бурные жаркие струи лихих кровей. В хитрых глазах младшего уже читалась судьба каторжная. Но это только старая шаманка видела. Знала и то, что разбойным промыслом внук богат и знатен будет и что богатство его рухнет враз. Она на много-много лет вперед умела разглядеть будущее, не на года – на века. И доброе, и худое, и мудрое, и страшное…

Она вышла камлать. Бубен подняла, ударила – зазвенело, загудело, завыло. Народ стал вокруг: тунгусы и с ними русские, разбойничье племя, воры да душегубцы, да те, что у царя урвать хотели, свою правду в народе насадить. Однако местные давно считали их своими – сами привыкли и чужаков приучили принимать таежный народ.

Русские не раз уже видели камлание и все равно пугались. Только один смеялся над шаманами и над верующими в их силу оленьими людьми. Тот самый Петр, с дальней реки Конды родом. Там все такие были – большие, сильные и грозные, как медведи, ничего не боящиеся: ни шамана, ни зверя, ни ссылки, ни каторги, ни морозов-метелей, ни иного лиха.

Самого Господа Бога Петр не боялся: разбойничал, церкви грабил, вот и попал в Нерчинский острог. А ему нипочем! Оттого сила шаманская и не брала его, оттого и не смогла воспрепятствовать Ульху, когда он забрал из племени ее дочь, самую красивую тунгусскую девку, которую русский поп нарек именем Варвара. Только так ее никто не звал, звали Куколло – Варежка. Потому, что родилась она крохотной, с варежку, не чаяли, что выживет.

Как такое случилось? А напала тогда на стойбище болезнь лютая, от которой хрип голос и давило горло. Ее ссыльные принесли. Сами они тоже, бывало, хворали, но поправлялись и были крепче прежнего. А тунгусы умирали.

Стали чаще появляться по тайге верхние могилы – арангасы. Сколько ни уговаривал русский поп хоронить умерших по христианскому обычаю – в земле, окрестившиеся тунгусы все равно поднимали долбленые гробы высоко на лабазы между деревьями. Да и как копать могилы в снежные зимы, в лютые морозы? Русские для этого жгли костры, разогревали землю, а охотники ругались: зверь много дыма не любит, далеко уходит.

Когда умерли подряд несколько сородичей, пришли к Ульху люди: помоги! Зови духов, надо болезнь из стойбищ выгонять!

Надела шаманка на голову корону с оленьими рогами, взяла в руки бубен, взмахнула колотушкой… Долго камлала, кружилась, тряслась, на землю падала, с духами на их языке говорила, а в животе дитя ворочалось… После того камлания ни один тунгус больше не заболел, только самой шаманке нездоровилось. Вот и родила она до срока, едва растопило снег нежаркое весеннее солнышко.

Знала Ульху: если не поднимет девочку в первый день ее земной жизни, не даст ей новую силу, появится еще одна высокая могила меж берез…

Муж принес колоду и наточил топор, чтобы выдолбить гробик для дочки.

– Убери! – закричала Ульху, глазами со злостью сверкнула, ногой топнула, хотя раньше лишний раз не смела на охотника Деханая глаз поднять…

Но недаром она была самой сильной шаманкой в Гантимуровом роду. Ночью родила, а на рассвете унесла полуживую дочку в верховье ручья, окунула в студеную воду. А та даже не плачет… Висит в руках у матери, как выделанная беличья шкурка, глазки не открывает…

Положила Ульху дитя в мягкий мох. Ходит вокруг, дышит тяжко, стонет, хрипит да вскрикивает сойкиным голосом. Гантимуров тотем был такой: сойка – птица-пересмешница, яркая, шумная да разбойная. И с волчьей добычи свое урвет, и у медведя поживится.

Все выше солнышко, все уже делает Ульху круги вокруг дочери, все ближе к ребенку, все громче, все страшней дикий голос матери…

Лосиха умчалась прочь, услышав. Рысь с испугу взобралась на высокую сосну, затаилась, замерла. Волки настороженно выглядывали из-за кустов поодаль, близко не подходили. Только сойка не боится, рядом летает, с ветки на ветку перепархивает, жалобно кричит, стонет и плачет вместе с матерью. Уронила младенцу на лицо легкое голубое перышко. А оно не дрогнет, не колыхнется на бледном крошечном ротике – не дышит дитя…

Вот уже день к закату, вот ночь подбирается… Ульху не остановилась ни разу, не присела, воды не глотнула, только губы в кровь кусает. Вдруг пала рядом с дитем, корчась, потом будто бы умерла…

Очнулась Ульху от плача младенца. Сойка мечется рядом, кричит, зовет! Встала, отгоняя тяжкую боль, отряхивая слабость… Взяла девочку, прижала к груди, укутала. Ребенок жадно схватил ожившим ротиком сосок.

Это мать-шаманка родила ее заново, здоровой и сильной.

Росла Куколло как цветочек, красивей не было ни в селе, ни в тунгусском стойбище! Ее соболью шапку мать оторочила оранжевыми, черными, белыми и голубыми сойкиными перьями, нагрудник расшила серебряными монетами, торбаза украсила цветным бисером.

Едва стукнуло девочке шестнадцать, приметил ее русский ссыльный великан. Он привел Деханаю десять оленей, а перед чумом бросил пеструю оленью шкуру. Ступила на шкуру Куколло – стала невестой. Надел ей на шею Петр серебряное ожерелье, посадил на белую важенку и увез в свой дом…

Ульху рано стала учить дочь шаманскому искусству, чуяла в ней силу. Она и сама когда-то только помогала матери в камлании, а вот теперь со всех таежных приделов идут к ней люди за помощью. Стадо ее оленей теперь самое большое в ближней и дальней тайге. Деханай и сам ловок и удачлив в охоте, да за помощь, за лечение, за камлание дорогую пушнину, дичь и рыбу несут в его чум люди…

Нынче видела шаманка необыкновенный сон. Вдали, на краю неба, светился и сиял красками начинавшийся восход. Она слышала его – так же, как и звенящие струи ручья, свистящую метель, поющих весной птиц.

Сойка летала по ярко-голубому, роняя алые сполохи, а голос ее был нежно-сиреневым, серебристо-белым, жарко-оранжевым, и пронзительным, и светлым, и легким… Но вот краски начали умирать, сойка застонала, заплакала, как женщина, сложила крылья, падая в темноту… А из темноты выплыл на могучих крыльях орел, перья его светились переливами золота. В когтях он держал измученную мертвую сойку. Головка ее бессильно свесилась, крылышки, испачканные кровью, повисли… Орел сделал два плавных неспешных круга в рассветном небе. Вдруг сойка шевельнулась, открыла глаза, встряхнула грязные перья и выпорхнула из когтей орла. Вокруг опять сияла синева, перемежавшаяся алыми, пурпурными и розовыми мазками. Яркое птичье одеяние было свежим и гладким, оживший голос – высоким, радостным и смелым.

Ульху долго перебирала в голове подробности сна. Она знала, что это послание древних духов, и пыталась понять, о чем оно.

Она вышла из чума. Дочь подала ей две дымящиеся головни: одну из очага, другую из костра. Стала шаманка окуривать свое жилище, обошла чум девять раз. Забормотала, закричала, запела, закружилась. Древних предков, покинувших родную землю, зовет, духов кличет.

Кто пляску шамана видел, не забудет ее никогда.

Лицо у колдуньи завешено густой черной бахромой из мышиных хвостов, шаг сделает – они вздрагивают, шевелятся, приплясывают, как живые. К замшевой парке жилкой пришиты обожженные в костре деревянные и железные фигурки зверей, высушенные ящерки, птичьи перья, медвежьи клыки, рысьи когти, ястребиные лапы, змеиные шкурки.

Сначала топочет, медленно кружась, ударяя в бубен, и вот шаги становятся чаще и быстрее, круг пляски шире. Взмахи рук угрожающе стремительны, удары колотушки часты и звучны. Она, дрожа, падает навзничь, устремляет взгляд в небо. Что там? Он! Вождь предков, ушедший в чужую землю и уведший за собой охотников древнего племени. Его фигура далека и туманна… Но шаманка уже различает на голове Его пернатый убор, на плечах волчью шкуру, ноги в мягких торбазах… Он медленно приближается… Вставай, Ульху! Не упусти Его, шаманка! Промедлишь, и Он растает в вышине… Вставай, бери в руки бубен! Он должен слышать твой голос!

Она вскакивает на ноги и кричит:

– О, Великий Отец, Дух Ханян-Оми Нахавайа! Говори! Говори! Говори!

Под удары гудящего бубна ритмично выкрикивает слова, призывающие Великого отца.

Она кричит на чужом языке. Слов ее не понимает никто. Голос становится низким, утробным. Теперь в нем гремят сорвавшиеся с горы камни, шумят быстрые струи переката, рокочет отдаленный гром. Это голос Великого Духа:

«Дочь моя, мать покинутого народа! Ты видишь сквозь время. Тебе доверю я Знание, как доверит его твой правнук одному из моих сыновей. Храни и помни его при земной жизни и после нее. Храни и помни!

Когда потомки разучатся догонять в тайге зверя и рукой ловить на лету пущенную стрелу, в далекой земле, где люди живут в высоких каменных чумах, где железные звери оставляют за собой железные следы, а их рев слышен за много верст, родится твой правнук. Имя ему Непохожий, Владеющий Языком Многоцветья, Хранящий Память и Преумножающий Знание. Вдохновенны будут верующие в Многоцветье, как в бессмертие. Он пройдет большую дорогу и много испытает на своем пути. А когда сойка его души покинет тело, орел бессмертия поднимет ее из нижнего мира. Мать покинутого народа! Направь сойку туда, куда ушли за мною твои предки! Когда тело Непохожего отпустит сойку, она обернется вокруг земли и найдет сына моего, чье тело, измученное черными духами зла, вражды и смерти, не живет и не умирает, чью душу покинула его сойка. Говори с ним. Он примет сойку Непохожего. И Непохожий будет жить в его теле».

Детство

1871

Одесса зацветала каштанами и сиренью. Нагретый ветер кружил над дорогами ароматы цветов и моря.

Лидия Ивановна и Василий Сильвестрович Кандинские с маленьким сыном приехали сюда надолго.

Впрочем, перебираться с места на место им было не внове, всю Европу за последние годы объездили. Не понравится или захочется чего-то нового – соберутся и уедут. Доходы-то у купца первой гильдии немалые!

В комнатах еще стояли неразобранными чемоданы, саквояжи, узлы и короба, а гостиная уже была убрана цветами, и посреди нее сиял рояль.

Ждали гостей: старшую сестру Лидии Елизавету Чемеркину с дочерью Аней и младшую золовку Анастасию Левицкую с детьми.

Чемеркины зиму проводили в Москве, а по весне приезжали в Одессу, жили до холодов. Елизавета давно не виделась с семьей сестры, соскучилась. Поэтому не хотела подождать, пока закончатся последорожные хлопоты.

А у Кандинских малыш захворал. Устал от тряски, утомился, надышался едкой дорожной пылью. Капризничал и просил маму посидеть с ним. Мама заглядывала в детскую, уговаривала: