У ночи длинная тень

– Ага. Я бы пошла. Да вот Володька пришел.

– Ну и что? – Мухин делал вид, что не сдается. – При чем тут Володька?

– Это парень мой. Он в архитектурном учится, на первом курсе. – Она, как обычно, расширила глаза. – Обидится, если не пойду, мы с ним всегда по субботам ходим.

Заметив, что Мухин молчит, она вытянутым пальцем дотронулась до его плеча.

– Ну, ты знаешь, это так… Он же не знал. А потом я с тобой пойду.

Мухин стал прощаться.

– Вот прямо завтра. Давай? – сказала она. – Или послезавтра.

Но ни завтра, ни послезавтра они не увиделись. Как назло, зарядили дожди. Практика у студентов временно прекратилась. Многие уехали, Галя тоже.

От нечего делать на третий день Мухин пошел прогуляться по знакомым местам. Погода уже налаживалась, земля кое-где даже просохла. «После обеда, наверно, и студенты появятся», – подумал Мухин, и стал внимательно поглядывать на песчаные обочины и себе под ноги. Ему вспомнились Галины «колышки».

И вдруг с удивлением он заметил, что вот уже третий день с того самого времени, как попрощался с Галей, он совсем не думает ни о чем другом, кроме нее. Ни о своих делах, ни о подготовке в вуз, ни о Ларисе. Мысленно перед ним стояла Галя, свежая и крепкая, с начесанной гребешком каштановой челочкой. Галка, которая с удивлением смотрит на него, Мухина, – «Ишь ты, и ты тут!» – наклоняя голову то к одному, то к другому плечу, которая моложе его на целые годы… Ну и Галка!..

«А что касается ее архитектора, это мы еще посмотрим!»

– Мальчишки, ау! – знакомый Ларисин голос разнесся за поворотом тропинки. Трясогузка, скакавшая по тропке, мигом вспорхнула, как будто оклик ее спугнул. Поддавшись забаве, Оскар шумно хлопнул в ладоши: с куста сорвалась группа воробьев, дружно, как ружейная дробь. Рванули вбок, и снова засели в листве, как в засаде. «У, бандиты!» – шикнул он на них, ему стало беспричинно весело.

– Сере-ожа! Ко мне!.. – звенел Ларисин голос.

Мухин дошел до опушки, откуда вглубь леса вела тропинка, и увидел впереди Ларису. Она шла по тропке и, часто наклоняясь, что-то собирала в рюкзак. Подбежал к ней старший ее малыш, четырехлетний Сережка, потянул за рюкзак в сторону. Вот они вышли на опушку, пошли по полю, по боковой проселочной дороге. Сережка тоже что-то искал, то и дело обрадовано подпрыгивал, взмахивал руками. Младший, Сашок, топотал чуть сзади.

Мухину не хотелось присоединяться к семейству, занятому делом. Он предвидел, что Лариса сразу же нагрузит его кладью, а ему хотелось побродить одному. Он наблюдал издали…

Что же они такое собирают? Черт подери – колышки! Лариса выдергивала из мха на бугорках или прямо из земли вдоль обочины четырехугольные деревяшки, вбитые по самую маковку, и аккуратно складывала в рюкзак. «На растопку», догадался Мухин. «Так вот куда деваются вешки, вот оно, загадочное исчезновение реперов… Она их выдергивает, как морковь…»

Он присвистнул, повернулся, и зашагал обратно. По пути он весело пересвистывался с птицами, и очень метко носком ботинка подшибал с тропинки сухие шишки.

Фитк замолчал, зрачки его глаз оранжево полыхнули. В длинных черных волосах вспыхнули и погасли огненные искорки.

– Ну, ты даешь, – очнулась я. – Я выпала в осадок!

Он усмехнулся.

– Пей свой коктейль.

Мы сидели на диванчике в оградке чужой могилы, только что с любопытством просмотрев кусок чужой жизни, жизни человека, лежавшего здесь, под нами, в земле, и с удовольствием потягивали коктейль через длинные соломинки из черной пластмассы. Коктейль отдавал манго и ананасом.

– А Мухин умер молодым? – поинтересовалась я.

– Да, – сказал Фитк, и добавил: – Кстати, мы можем, не вставая, переместиться на соседнюю могилу. Видишь памятник из черного мрамора? Захоронение тоже восьмидесятых. Вся эта сторона – восьмидесятые.

– А кто там зарыт?

– Девушка, студентка. Там один прикол случился с ней и с профессором. Ну, да сама сейчас увидишь.

– По-моему, это кощунство, бесцеремонно врываться в жизнь покойников, да еще устраивать бар на их могилах, – пробормотала я неуверенно.

– Не, нормально. И гробить своих предков тоже нормально, подумаешь, тормоз сломался, предок сам виноват, техосмотр не прошел.

Я прикусила язык.

– Ну ладно, полетели.

Диван вместе с нами и журнальным столиком плавно переехал на соседнюю могилу. Фитк еще раз полыхнул зрачками, и продолжал:

– Борисов был историк. Свою «зарубежку» читал он очень уж непривычно. Лекцию начинал без всякого вступления, а как-то с середины, словно продолжая давно идущий разговор. Да и каждая фраза начиналась с середины у него. «А мне все понятно», – всегда думала при этом Жанна. В общем, скорее всего, он говорил сам с собой еще задолго до лекции и, придя, продолжал свою мысль вслух, ничуть не заботясь о студентах, понимают они его или нет. Всем было интересно на его лекциях, и такая тишина – муху услышишь. Была у него и такая привычка: рассказывая, ходить по аудитории со стаканом в руке, то и дело прихлебывая, покашливая и продолжая дальше… Все к этому привыкли. Привыкла и Жанка, всегда она жадно слушала интересный рассказ Борисова. А сегодня это его шагание из угла в угол, прихлеб из стакана с каким-то гулким глотанием, и вообще вся эта манера говорить стали ее раздражать. «И чего мотается, как маятник, в глазах рябит. И воду хлещет, как верблюд, – злилась она. – Тоже мне, экземпляр!»

Глянула в окно. На улице вьюжит, а тут в аудитории тепло и душно. Разрумянилась, полусонная от духоты, Жанка чертит в тетради от нечего делать «обнаженную натуру»: людские силуэты. Вытащила из замшевой сумочки зеркальце, погляделась, поправила прическу. «И не скажешь, что мне целых восемнадцать. За шестнадцатилетнюю сойду. А все же хорошо он рассказывает. И не на кого не смотрит».

Она положила зеркальце на стол… Борисов вышагивал от окна к двери, замирал на миг, и снова шел к окну.

«Смешно. Тощий, бесцветный, и стаканом качает. Да еще у доски разгуливает. Нет, просто он такой оригинальный. А говорит здорово!»

Она нарисовала длинноногого атлета с гитарой – нагого, танцующего, с волосами вразлет. «Может, я талантливая, – подумала Жанка. – Мне бы художницей быть. Может, у меня вообще много талантов. Я неисчерпаема, как… как…»

– Древняя история – кладезь… – ни с того ни с сего, показалось Жанке, сказал Борисов.

– Вот именно, сэр, как кладезь, – подхватила она в мыслях. – Вы оценили меня по достоинству. Только крепче держите свой стакан, а то уроните. И сколько же вам все-таки лет? Сорок пять? А вы, вообще, ничего, симпатичный и очень нравитесь мне. Я вам тоже? Мерси. Ну что ж, продолжайте в том же духе. Что? Древние рукописи, Библия? А в учебнике про это нет. Вы нестандартны, отнюдь. Да, вы большой умница и даже симпатичны мне…»

Она полюбовалась фигурами в своей тетради и взглянула на часы. Сейчас будет звонок… «Ваши глаза, маэстро, мутны и блестящи, как отшлифованная галька. Настоящего они не видят, и лишь фиксируют события далекого прошлого. Вы случайно не тот чудак, что изобрел машину времени? А-а, понимаю, вы – Калиостро! Ну, ну, очень приятно познакомиться. А вот и звонок. До следующих занятий, сэр».

Студенты шумно устремились к двери. Жанка накинула на плечо ремешок сумки и вышла в коридор.

Зеркало в туалете уже занято: одна девица причесывается, две другие возле нее курят. Эти старшекурсницы вечно все занимают.

– Кто, Борисов-то, по зарубежке? – сказала девица с обесцвеченными как леска волосами. – Так он отродясь женат не был. У тебя есть английский словарь, а то мой в общаге?

– Он что, женоненавистник? – поинтересовалась другая.

– Возможно, – зевнула первая. – Он вообще загадочный дядя. Мистер Икс.

«Ого! – подумала Жанка. – Все считают его загадочным…» Ну как так вышло, что она сама читает теперь только исторические книги? И жуткие исторические сны комментирует его глуховатый четкий голос. За ним, в этих снах, охотится инквизиция, а она трясется от страха, заметает его следы, хочет спасти, спрятать. Но он все так же упорно ее не замечает и молча отказывается от ее помощи. Да у нее самой историческое имя: Жанна! Она сражалась, ее пытали, ее сжигали на площади вместе с одной старой колдуньей, но, запылав, колдунья вдруг становилась юной и спортивно прекрасной, в джинсах и батнике, или вовсе превращалась в одноклассницу Нинку Чувыкину и кричала Жанке: «Ты его не во сне спасай, а наяву!..» Нинка, она всегда такая, любит всех спасать. Это же Нинка!

Потом Жанка узнала, где он живет. После работы он заходил в гастроном или овощной и шел с набитыми авоськами домой.

Теперь на переменах она всегда стоит у окна. Вот сейчас пройдет Борисов, один или с кем-нибудь разговаривая. И она услышит его голос. Говорит он как-то очень уж учтиво и сдержанно, этакая старая петербуржская манера… Вот он идет.

– Здрасте, Виктор Константинович!

Ответил, скорее, не он, а его спина – уплывающая по бурлящему людьми коридору, как щепка по течению, стиснутая берегами-стенами. «Да что ж это со мной творится? – терялась Жанка. – Как тяжело на душе, когда появляется этот Калиостро…»

Вот опять она сидит на скамейке в институтском дворе. В руках очередной исторический роман. Но не в книгу она смотрит, а за ворота. На эту пару она не пошла, а следующая – зарубежка. «Что же я написала тебе в письме? Вот так и написала, все как есть, что мне совсем паршиво без тебя, что я люблю тебя, вас, синьор, что сама не пойму, как это вышло, неожиданно для меня самой, для тебя, простите, вас, но зачем же, зачем? Не знаю… Я вложила письмо в ваш журнал. Вы что-то отмечали в журнале, увидели письмо, сунули его в карман… А вдруг вы не прочитали его? Ой, хоть бы не читали… Нет, лучше уж прочли бы… Ой, нет… Я другое напишу…»