У ночи длинная тень

Елизавета Петровна хлопотала уже около серванта, доставала парадную посуду, хрусталь, накрывала на стол.

Света поглядела на томно расслабившегося Виктора. И вдруг кощунственно возразила ему в мыслях: «С чего бы тебе так уставать? Дров вроде не колол, полов не мыл, землю не копал…» Это вспомнилось ей обычное мамино – там, в кишлаке, – так она вразумляла порой кого-нибудь из старшеклассников, если тот хныкал и жаловался на усталость. «Дров не колол, не пахал, не копал. Даже как мы, женщины, не стирал и полов не мыл. А устал. Устал сидеть на стуле и слушать? Нет, это не ты устал, а другие…» Светка, впрочем, никогда с ней в этом не соглашалась, учиться ведь тоже трудно. Или слишком уж буквально принимала мамины слова. И все же…

– Молодежь! Готовьтесь, – повторила, позвала Елизавета Петровна.

– К труду и обороне! – подхватил Виктор, и бодро вскочил. – Ну, пойдем питаться, Свет, – подошел, ласково приобнял ее за плечи. – Сейчас мать нам удружит, бутылочку особого выставит, вот увидишь…

Свете вдруг стало скучновато. И даже как-то не очень уж интересно в этой квартире, с Виктором. Сама даже не поняла, почему. Может, потому, что все тут показалось ей слишком уж – как в безотказных его «аппаратцах» – отлаженным, расчисленным, рассчитанным. Повела резко плечом, сбрасывая его руку.

– Какой ты!.. – сказала шепотом. – Очень уж ты…

И снова вспомнился дом, мама… Яркие плакаты на школьных стенах, особенно ее поразил тогда, в детстве, один, писаный крупными бордовыми буквами: «Человек! Создай себя сам!». Она долго думала, как это, расспрашивала маму… А потом принялась создавать себя. Упорно и очень медленно. Меняла свой характер, воспитывала выдержку, волю. Счищала со своей души шелуху. Раньше она любила украшения, мечтала о колечках золотых, браслетах, цепочках. Она и от этого себя отучила, раз и навсегда решив, что все это мещанство. Правда, были у нее перстенек с рубинитом и цепочка. Мама подарила на день рожденья.

Виктор обнял ее за талию, притянул к себе. Она вывернулась, и повторила:

– Какой ты…

А что дальше – не знала, нужных слов не нашлось.

– Ладно, ладно, Светик, – понял он ее по-своему. – Ты устала, я устал, все устали. Пойдем лучше выпьем!

За столом Света чувствовала себя скованно. Общая беседа не клеилась. Но Виктора это вроде не смущало. С удовольствием, со вкусом ел, подкладывал Свете, галантно подливал ей «токай» из импортной длинногорлой посудинки. Пил сам в душу, других не подгонял, не упрашивал. Было видно – человек просто отдыхает после трудового дня, ему хорошо… Света поглядывала на Елизавету Петровну: все еще миловидное, бледно-меловое лицо – уж не болеет ли? – в сетке мелких морщинок около глаз, с отсветом мягкой, утонченной доброты интеллигентного, глубоко усталого от жизни человека… И что-то дрогнуло в ее душе. Она опять вспомнила маму. Что-то в них есть общее, в этих двух таких разных немолодых учительницах… Русская и узбечка, одна – в кишлаке, другая – здесь, в столице. Но что-то общее, единое в них есть. Что же? Света не могла определить… Может, доброта эта, да и сама судьба? Такая трудная жизнь за плечами, самоотречение ради семьи? Свет на их лицах?.. Виктор как-то говорил про свою маму – она раньше была преподавательницей музыки, оставила работу еще до пенсии, ради всех домашних дел, ради мужа, скончавшегося лет десять назад, и любимого сына, тогда еще только поступившего в институт. А Света рассказала ему свою историю – как ее мама в юности влюбилась в своего однокурсника, немца из Казахстана, они поженились, но родня их не приняла, ни та, ни другая. Потом они по распределению поехали работать в Айнур, там и осели. Родилась она, Света. Отец вскоре бросил их, и уехал в Москву на поиски лучшей доли. Жизнь в кишлаке его не устроила, и вообще он мечтал попасть на историческую родину, в Германию, что ему, в конце концов, и удалось. А мама так больше замуж и не вышла. Вся ушла в работу и в воспитание единственной дочки. Она слишком сильно любила папу, и не смогла разлюбить. И простить не смогла. Она долго мучилась, а потом пошла в Загс и изменила запись в дочкином свидетельстве о рождении – в графе «национальность» поставила «узбечка», а фамилию поменяла на свою. Сменила и первоначальное дочкино имя – Марта. Там ее поняли. Ведь поначалу девочка была зарегистрирована как Марта Оттовна Миллер…

Елизавета Петровна потчевала гостью, вела беседу веселым, слегка мажорным голосом с устоявшимися интонациями влиятельного педагога и светской дамы-хозяйки… Но Свете в них как-то не верилось, в эти интонации, наигрыш какой-то в них чудился, что ли… Глядя на белое в морщинках лицо матери Виктора, она жалела ее невольно, и снова думала о своей маме. Как она по ней соскучилась!..

Вскоре она засобиралась домой.

– Скромность штука похвальная, – пробурчал Виктор недовольно. – Узбекские девушки, увы, так созданы.

Света поморщилась:

– А тебе бы хотелось… этакую?..

– Мне бы хотелось вообще тебя сейчас не отпускать. А, например, попить вместе кофейку, посидеть рядышком…

– У телевизора, – подхватила Света. – А потом бай-бай… Так? А мне бы сейчас хотелось книжку интересную почитать: Моэма, Оутс. Пусть даже и не рядышком. А хоть бы и одной, в общежитии.

Света дерзко тряхнула кудрями.

– Гм!.. – буркнул Виктор. – Я тоже за культурный досуг. Мне, правда, читать-то не приходится в последнее время. Ну, провожу вашу светлость. Вот шубка, – он подал Свете ее синтетическую, узкую в талии, шубку. – Шапочку не забудьте… Поехали, сани поданы!

Света попрощалась с Елизаветой Петровной, вышла. На лестнице им навстречу поднимался крепкий, военного кроя, мужчина в короткой поролоновой куртке, круглолицый, пожилой. Обе руки были заняты дачными пожитками: в одной – мешок с округло выпирающими, как боеприпасы, овощами; в другой – брезентовая сумка с садовым инвентарем. То, что мужчина военный, отставник, определялось сразу, несмотря на штатскую одежду: по бодрому взбеганью без одышки и полной безликости заурядного смекалистого лица.

– Привет научной интеллигенции! – тенорком гаркнул сосед, приостанавливаясь, чтобы разминуться со встречной парой на лестнице. – Как настроение?

– Порядок, Мит Митрич, – в тон ему ответил Виктор. – С дачи?

– Так точно. Желаю здравствовать!

Сосед с любопытством кольнул бывалом взглядом лицо девушки, и потопал по площадке к своей квартире. Света с Виктором вышли на улицу. У подъезда стояла машина. Женщина, такая же плотная и кургузенькая, как и сосед, в такой же синей, словно вздутой курточке, как раз запирала дверцу своего автомобиля.

– А где же обещанные сани? – спросила Света. – Саней что-то не видать, одни личные машины… У вас тут что, сплошь отставные полковники живут?

– Нет, – засмеялся Виктор. – Это только мой сосед полковник, а ты верно угадала. Хороший дядька, вообще-то, Дмитрий Дмитрич. Мы с ним на досуге…

– Не продолжай, – перебила Света. – На рыбалку ездим, футбол смотрим, то, се… А рыбок не разводите? Аквариум – тоже хобби неплохое. Вместе за мотылем, за рыбьим кормом…

– Какой там аквариум, Свет, – миролюбиво отбивался Виктор. – На это время нужно.

– Ах да, совсем забыла. Ты же грешен по части этих… как их там, финтифлюшечек из хрусталя. У Дмитрия Дмитрича они тоже имеются? Меняетесь на досуге. «Махнем, мол, Виктор, Конаковскую на Орехово-Зуевскую…» Да нет, куда ему. У него вкус попроще.

Виктор расхохотался от души.

– Ну, Свет, ты в ударе сегодня.

– «Токай» действует.

– А насчет «попроще», тут ты не права, Дмитрий Дмитриевич человек с понятием… А знаешь, – Виктор замедлил шаг, под резким порывом вихря оглядел Светину одежду, поправил ей у горла воротник шубки. – Я сейчас тебя удивлю. Этот самый Дмитрий Дмитрич, кадровый военный в прошлом, не то интендант, не то начальник какого-то АХО, приходил к маме брать уроки музыки. Самолично! Да-да, не смейся…

– Неужели самолично? Действительно, мощная и неудержимая тяга к культуре! И давно это было?

– Ну, это еще при отце… А что такого? Перед выходом в отставку подумал о своем кругозоре. Правильно! А ты – рыбалка, футбол. Ни одной рыбалкой жив человек!

– Ну и как? Овладел?

– Да нет… Все это так, блажь… А может, лишь потому, что соседи. Раз живет рядом пианистка, мол, надо воспользоваться, по принципу – ничего не упустить! Но вообще-то, оно не случайно. Он человек музыкальный, поигрывает на балалайке, на разных струнных…

– Как все деревенские…

– Не скажи. У Дмитрия Дмитрича тяга к искусству природная. Вот, приходя к нам, попивая чаек на кухне с мамой, он, например, поведал нам историю своей…

– Жизни в искусстве?

– Да стой ты, Свет… Не перебивай! Историю своей, так сказать, любви и женитьбы. Уже зрелым воякой влюбился он в юную студентку с истфака.

– Ого, это уже интересно. Ну, давай…

– Я же говорю, он человек занятный.

– А эта репка в брючках и есть та самая Джульетта? Или уже вторая жена?

– Та самая. В том-то и дело!.. Снял ее с учебы, не дал закончить вуз… Нет, впрочем, она закончила заочно. В общем, работать не дал, а посадил дома. Пусть уют создает…

– И создала?

– Ага!.. Помню, он все с мамой советовался: посылать жену на курсы кройки и шитья? При Доме офицеров у них там все есть. Или послать в кружок художественной вязки…

– А чего? Шить легче, чем изучать древнюю историю.