Недетские рассказы

Катюша же, как раз наоборот, чрезмерно ответственна. Она с полным осознанием подходит к любым своим начинаниям: к учебе, к танцам, к визитам к психоаналитику… Но с курсами английского языка ключевую роль все же сыграл учитель, а не Катины черты характера. Он был старше ее на пять лет. Холост. Хорош собой, умен, интеллигентен. Учитывая дефицит подобных мужчин в Катюшином окружении, этому суждено было стать фаворитом. Он долго не замечал ее знаков внимания. Считал ее просто ответственной ученицей. Прозрел случайно, через год после начала курса по языку, вызвавшись однажды проводить ее до остановки в сильный ливень.

В общем, Кате показалось, что он к ней расположен. Мысль о том, что это может быть проявлением элементарной вежливости, не пришла ей в голову. Гораздо чаще до этого у Кати мелькала мысль: «Не гей ли он?». Решив, что геи девушек до остановки не провожают, Катя ринулась в борьбу за свое счастье. Ей было уже 24 – самый возраст для создания уютного семейного очага с исключительно положительным кандидатом.

Стратегии по завоеванию его устойчивого сердца у нее не было. Но почему-то было ощущение, что он в нее уже влюблен. Всерьез. В мечтах она уже рисовала картинки их безоблачного счастья: скромной свадьбы, рождения первенца, чай по субботам с его мамой в уютных кафе.

Учитель был предельно вежлив, внимателен. С рассветом писал: «Доброе утро. На улице ветер, одевайся теплее)))». Желал приятного аппетита и крепких снов. Никакой настойчивости не проявлял. О сексе даже не заикался. Мог по несколько часов гулять с ней в парке. Или слушать ее болтовню по телефону. Женщин в его постели побывало немало. Об этом он и сам ей говорил, и по наведенным Катей справкам его активная сексуальная жизнь не подвергалась сомнению.

Что-то ее в нем настораживало… Что? Но его незаурядная внимательность, открытость и искренний интерес к ее личности сглаживали все подозрения. Катя влюблялась. Безудержно и стремительно. Учитель, в некотором смысле, отвечал взаимностью. Вместе они проводили все больше времени. По ночам не могли оторваться от телефонных диалогов и чатов. Отношения крепли. Зависимость росла с каждым днем. Я искренне радовалась за Катю. И за учителя тоже. Ведь он сумел познать настоящие чувства.

Наконец они оказались у него дома. В хорошей «двушке» в центре Москвы. Пока он срывал с нее одежду, Катя уже мысленно расставила на полочках свои баночки с кремом. Как мужчина, учитель был великолепен! Катя спала на его сильной груди, слушая ровное биение такого долгожданного сердца.

Утром он предложил кофе и свою футболку. Катюша стояла у окна на кухне и держала горячую кружку двумя руками. Мужчина всей ее жизни был сдержан и молчалив. Интуитивно Катя предвосхитила самое абсурдное и в то же время самое логичное продолжение этого дня. Учитель еще стоял к ней спиной, выкладывая на тарелки омлет, а она уже застыла и сжалась. Он повернулся, чужой и отстраненный. На его лице сохранилось лишь привычное ей выражение интеллигентности. Вероятнее всего, другого и не было. Просто любовь умеет приукрасить. В тот миг у Кати еще был шанс ударить первой, но надежда на ошибку отняла у нее последние секунды.

– Ты не будешь против, если на этом мы закончим отношения? – спросил учитель, сохраняя отвратительную вежливую заинтересованность. – Прости, что не сказал этого раньше, может, сейчас не лучший момент, но затягивать не хотелось бы. Легких отношений у нас не получится, а брак, дети – это все не для меня. Я вызову тебе такси? – закончил учитель, доедая омлет.

В минуты сильного эмоционального потрясения у Кати холодели руки. Горячий кофе оказался весьма кстати. Интересно, запомнила ли она его вкус? И, самое главное, к чему была вся эта прелюдия?

Через неделю мы с Катей без разбору пьем коктейли в маленьком баре. Катя за ночь ни разу не смотрит в сторону мужчин. Мне хочется найти ее вежливого учителя. И выстрелить ему в голову.

Из шумного бара Катя тянет меня на улицу. Мы выходим в октябрьскую сырость и курим несколько сигарет подряд.

«Я не могу ничем оправдать его», – шепчет Катя. Зубы ее слегка стучат, и я отдаю ей свой колючий шарф. «Как думаешь, он хоть немного переживает? Вот как он может есть, спать, смеяться? Неужели можно так запросто взять и исключить человека? Ведь должен же он чем-то заполнить пустоту после меня», – продолжает она.

Я молчу. Я вообще не знаю, что сказать.

«Надо мне как-то извернуться и понять его. Иначе я умру от отчаяния, – интонация у Катюши какая-то нервная, надрывная. – Это так противно – собирать по квартире свои вещи и оставаться наедине с таксистом, который видит тебя насквозь. Как будто у тебя разом отняли всю личность. Мне вся моя одежда кажется какой-то грязной. Я часами гоняю мысли о мести. И о том, как все могло бы быть, уйди я от него первой. В общем, по принципу детской обиды. Но вот вчера я шла и думала: ведь нельзя же возненавидеть человека, с которым был так счастлив. Но и любить больше нельзя…

Вся эта чушь про благодарность за счастливые моменты никак не может здесь примениться. Никак. Это слепое счастье не позволило мне защитить себя. И не оставило прав на реабилитацию.

Прощать учителя бесполезно. Вредно даже. Попытаюсь простить себя. А дальше будет видно».

Глава 7

Пронзительное

«Смотри! Это солнышко!»

У меня родился ребенок. Это новое огромное ощущение окутывает меня. Вот, оказывается, как выглядит безусловное счастье. У каждого свое и самое дорогое.

Нам с сыном выпало испытание, и мы первые два с половиной месяца не выбирались из больниц. Первые дни в роддоме – смешанное чувство удивления, чуда, растерянности и благодарности. Потом 4 дня восхищения и нарастающей тревоги дома. И, наконец, один стационар за другим. Сначала я не видела ничего вокруг, кроме сына. В таком состоянии ты лишь чувствуешь, что кто-то забрал у тебя крылья материнства.

У тебя дома кроватка, балдахин, коляска, записи с курсов для будущих мам. А здесь только больничный запах, бессилие и ужас.

Гуляющие на улице с недельными малышами мамы кажутся фантастикой. Грудное вскармливание и гнездование – лирикой.

Тебе жалко ребенка, себя и разрушенные картинки материнства. Ты готова отдать все за то, чтобы наконец вытащили зонд и сказали: «Крепкий, здоровый мальчик! Собирайтесь-ка домой».

Через полтора месяца после десятка обследований, операции, реанимации и жизни на стульчике рядом с крохотной кроваткой появилась надежда на выписку.

И вот тогда я оглянулась.

Стены боксов стеклянные, вокруг меня такие же матери, дети, кроватки и стулья.

В боксе справа стул пустой. Там лежит Гриша. Я это откуда-то знаю, но не помню, как так вышло, что Гриша лежит один.

Заходить к нему нельзя никому, кроме медперсонала, и я смотрю на него через стекло. Гриша все время кричит, я начинаю понимать, что с первого дня здесь живу под Гришин крик, но только сейчас он пронзил меня.

К Грише заходят каждые три часа и потом кричат его фамилию на весь коридор. Почему же я знаю, что он Гриша, если слышу только фамилию? Кто сказал мне имя?

Фролов покакал, Фролов потерял 20 г, у Фролова температура…

Медсестры меняются, одна пеленает, вторая ставит укол, третья кормит. Одна все делает быстро и четко. Без души. Другая подносит к окошку и говорит: «Гриша, смотри! Солнышко!».

И она разрешила мне заходить к Грише. Я прихожу.

Гриша родился у матери-наркоманки, раньше срока и в героиновой ломке. Лежать с ним некому, он один на один борется с болью за жизнь.

Однажды через стекло я вижу, что Гриша захлебывается срыгиваниями, бегу к медсестре, кричу: «Грише плохо!». Она говорит: «Это вашему?». – «Нет! Грише Фролову!»

Как-то к Грише приходит мать, она явно измождена. Держит его неумело, напуганно, едва не роняя. Все отделение к ней враждебно, она плачет, руки трясутся. Достала вещи для него – все не по размеру, розовое… Медсестра показала ей основной уход, я попробовала подбодрить. Главное, что мама вернулась, Гриша не один.

Но утром стул опять был пустой.

Больше маму Гриши не видели.

Теперь это стекло между нами стало невыносимым. Я ходила к Грише все чаще, не дожидаясь разрешения. Нельзя запрещать объятия и заботу.

Нам удалось одержать победу, и больше никто не назвал его по фамилии. Гриша шел на поправку, и за день до нашей выписки я узнала, что ему нашли приемную семью.

Я уходила домой с легким сердцем, Гриша тоже станет сыном.

Крепкий сон

Галя сидела в лифте. Каталась с 1-го на 11-й уже примерно час. Глубокая ночь, других пассажиров не было. Она не чувствовала холода, почти не шевелилась. Только нажимала кнопки. До кнопки 11-го еще дотягивалась, выше уже нет. Дети спали, с ними была ее сестра. Она прилетела из Америки вчера. Это первая помощь Гале с детьми. Через три дня сестра уедет. Но сейчас Галя об этом не думала. Она вообще не думала, просто каталась.

Галя в одиночку воспитывает двойняшек Егора и Кирилла. Им по 2,5 года. И она все ждет, что вот-вот станет полегче, но пока не стало.

Отец детей никакого участия не принимает, платит алименты. Немного, но все же помощь. Но Гале больше всего нужен был отдых. Вот сейчас она отдыхала как никогда!

Галя пробовала брать почасовую няню, но это всегда происходило совсем не так, как она ожидала. То с детьми что-то случалось, то она не успевала сделать и половины намеченных дел, то отдавала няне почти последние деньги (но это уж когда был выбор – или два часа без детей, или отхлещет их ремнем).

Счастье материнства никак не поддавалось ей. Чаще она была измотана и растеряна. Дети достались сложные, опыта у Гали не было совсем. Все ошибки отработала на двойняшках. Или это только начало? Может, это еще даже и не ошибки? Все впереди…

Галя часто вспоминала маму, она умерла 7 лет назад, внуков не увидела. Какой хорошей бабушкой она могла бы стать! Но и этого Гале не досталось.

Завибрировал телефон. Галя почувствовала, как противно заныло в ступнях ног. Это бесконечное чувство тревоги за сыновей отгрызло ей ноги, похоже, почти до колен. Звонила сестра, и Галя поняла, что отдых окончен. Дина не может успокоить Кирилла…

Да, именно Кирилл делает ночи невыносимыми.