Трое

– Ты прости, но если ты сама себя не знаешь и не любишь, то как ты можешь ждать это от него. Или от любого другого, – сестра придвинулась ближе и обняла меня. У нее удивительно крепкие, теплые объятия. – Ты – это не размер одежды, цифра на весах, цвет глаз или волос и не дата в паспорте. Мы состоим из поступков и мыслей, из прочитанных книг и упущенных возможностей, из ошибок, мечтаний, всех тех мест, что мы посетили и того единственного, что зовем домом. А еще из людей, которых любим, слез, которые прячем и разочарований, которые превращаем в опыт. Начни с себя. Пойми кто ты. Ведь, давай честно, ты даже факультет выбрала, потому что туда пошли твои подружки из класса. Живем раз, не упусти все.

– Тебе стоит книги писать. Или с мотивационными речами выступать. Такой талант загубишь! – я удивилась, и была тронута, но больше… Господи, да я обалдела!

– Я подумаю над этим, – спокойно ответила Лена.

10.

Перемены не даются легко. Отпускать больно. А страхи жалят словно пчелы, но я им больше не поддаюсь.

Когда перед Рождеством я сказала родителям, что не намеренна возвращаться в университет на второй семестр, мама долго ругалась, а папа долго молчал. Решение было сложным, у меня поджилки тряслись, стоило мне подумать что же я буду дальше делать, но я настояла на своем. И родители сдались.

Длинный был вечер.

Легко сказать – найди себя. Я не представляла даже с чего начать. Искать работу? Другой университет и поступать на зимнее зачисление? Но на какую программу? И где я буду жить? Что я умею делать? Что я хочу делать?

Вопросы, словно рой мух, жужжали в моей бедной голове. Сказал бы мне кто-нибудь когда это уже закончится. Воистину, жизнь – боль.

Помощь пришла неожиданно. Моя одноклассница, такая же непутевая студентка как и я, в марте собиралась в Англию. Ее дядя предложил ей работу, раз уж она сидит на шее у родителей, и всем было бы спокойнее, если бы Алиса (родители – большие фанаты Кэрролла) поехала туда не одна. Я согласилась быстрее, чем успела подумать.

Квартира маленькая, дорогая и тесная для двоих; работа простая, требования минимальные. Подтянуть язык, посмотреть мир, набраться впечатлений. Так во мне проснулась отчаянная авантюристка, которая готова была паковать чемодан, хотя до вылета еще два месяца.

И я забыла о них. И о той жизни, что мы делили и потеряли. И больше ни о чем не сожалела.

Почти.

А потом, в феврале, сразу после маминого дня рождения, самой снежной зимой на моей памяти, когда пласт снега во дворе доставал до верхнего края моих сапог, ветер гонял белые вихри за окном, а деревья прятались под белыми одеялами – тихой ночью, под чистым звездным небом, к нам в дверь робко постучала женщина.

Босая, с красными пятнами на голой коже и разбитой губой. Из под старой кофты выглядывала мятая ночная рубашка, под носом запеклась кровь, а в углу глаза наливался синяк. Правая рука у нее была выгнута под странным, неестественным углом. Весь ее образ и поза были жалкими, но хуже всего был взгляд некогда ярких, голубых глаз – затравленный и обреченный. Мне не верилось, что эти же глаза горели на другом, знакомом мне лице.

– Я думаю, мне нужен врач, – прошелестела тетя Марина разбитыми губами.

Мама быстро отступила, пропуская ее внутрь, пока папа стоял, пораженный и немой, сжимая в руках бесполезную старую биту – Никитин прощальный подарок.

11.

Тетю Марину оставили в больнице. У нее оказалась сломанной правая рука и врач в приемном отделении подозревал сотрясение мозга.

Рано утром к дому напротив подъехал наряд полиции в сопровождении социальной службы. Они долго стучали в дверь, потом обошли дом и проверили окна. Папа объяснил мне, что если тетя Марина не напишет заявление, а Александр откажется открыть дверь, полиция ничего особо не может сделать.

Они покрутились еще, потом разделились и обошли соседей. Я пряталась в темноте на лестнице, когда родители рассказывали полиции, методично и подробно, что им известно о доме номер девять на другой стороне улицы и его обитателях. Оказывается, я много не замечала. Или не хотела замечать?

Когда женщина из социальной службы (узкое лицо, жесткий свитер, грубоватые пальцы яростно сжимают ручку, когда она пишет в разлинованном блокноте), спросила почему до сего времени никто ничего не сообщал, мама, не колеблясь, ответила:

– Мы считали, что это не наше дело.

Мама отвела глаза (надо отдать ей должное), когда женщина в жестком свитере перестала писать и одарила ее долгим, тяжелым взглядом.

– Понятно, – сухо сказала она и вернулась к своему блокноту.

Позже, у себя в комнате я заняла наблюдательную позицию на подоконнике. Трескучий ветер бросал снежинки россыпью в стекло, холодил кожу. Когда стемнело, а в соседних домах погасли огни, я все еще вертела в руках телефон, раздираемая сомнениями. Стоит ли звонить Никите? А вдруг, ему уже сообщили? Или его мама не хотела, чтобы он знал? Он все равно ничего не сможет сделать. Боже, да я даже не знала где он сейчас!

Меня переполнял гнев, досада на полицию, которая уехала ни с чем, но в большей степени – на себя. На весь наш глухой тупик: мы жили здесь, сколько себя помню, как и большинство наших соседей. И мы так долго закрывали двери, зашторивали окна и молчали, поджав губы, что очерствели.

Вот он, герой дня – темные силуэт в пустом окне, в бледном свете телевизора. От беспомощности мне хотелось рыдать, и тогда я поняла, какая сила толкнула Никиту в день, когда умер Джек.

Это должно быть такое хорошее чувство – разбить, разрушить что-то, чем дорожит твой враг. Одна только мысль об этом делала меня слегка пьяной. Ярость клокотала внутри с такой силой, что я испугалась. Для меня она мимолетна, а Никита жил с этим едким ощущением постоянно, каждый день, много лет. Оно выжигала его изнутри и не удивительно, что и все, чего он когда-либо хотел – это сбежать.

Ветер выл, усиливаясь, кружил белый пух хороводом и я, убаюканная его напевами, сама не заметила, как задремала.

Меня разбудил резкий хлопок, и, от неожиданности, я чуть не упала с подоконника. Потянулась, разминая, затекшую от неудобной позы, шею. И только тогда посмотрела в окно, ища источник звука, разбудившего меня.

В тусклом свете фонаря, прямо напротив ворот дома номер девять, блестя черными, лакированными боками и изрыгая из своих недр сизый дым, был припаркован незнакомый внедорожник. Водительская дверь открыта и дорогой, кожаный салон заносило снегом. Поискав глазами, я увидела что калитка распахнута, а на толстом слое снега на крыльце свежие следы. Лампочка над крыльцом не горела и я практически прилипла носом к холодному стеклу, чтобы разглядеть что за тени копошатся под карнизом.

Когда вспыхнул свет сначала в гостиной, потом на крыльце, а мгновение спустя Александр отворил дверь (старый халат, всклокоченный волосы, босые ноги), я увидела высокую фигуру в черном. Сердце замерло, а затем понеслось галопом.

12.

Десять секунд. Столько времени мне понадобилось, чтобы скатиться вниз по лестнице, запихнуть босые ноги в сапоги, и выбежать в мягкую тишину ночи. Ветер с силой ударил в лицо, я почти потеряла сапог в сугробе у калитки, но даже не притормозила.

Меня накрыло странное, сюрреалистичное чувство дежавю.

Я была уже на середине дороги, ровно на разделительной линии, когда Александр осел на колено, держась одной рукой за разбитый нос, а второй вцепившись в правую штанину Никитиных джинсов, чуть ниже бедра.

Никита похудел, стал выше и шире в плечах, а его движения утратили резкость и мальчишескую угловатость. Было что-то завораживающе-прекрасное в том, как он заносит кулак для удара, а потом опускает его на плечи, голову, торс мужчины у его ног.

Время опять загустело, как тем весенним вечером много лет назад, превратившись в рваные лоскуты.

Тихое кантри из салона автомобиля, до нелепости неуместное в окружающем безмолвии ночи.

Белые хлопья снега в пронзительно-желтом свете фонаря.

Глухой стук распахнутой калитки о деревянный столбик – хлоп, хлоп, хлоп…

Холодный, обжигающий воздух в моих легких, на моей коже, в волосах.

Никита бьет отчима: плавно, методично, так бездушно и отстраненно, что почти красиво. Бах, бах, бах… Снова и снова.

Не раздумывая, я взлетаю по ступеням и хватаю его за руку, практически повиснув на ней. Тяну вниз и, застигнутый врасплох, он даже не сопротивляется. Нам удается преодолеть почти три ступеньки, когда Никита выдергивает руку и оборачивается ко мне. Под капюшоном черной худи, на узком, бледном лице, горят синевой знакомые глаза – два арктических озера, два океана ярости.

Яркие капли на снегу. Кровь на его костяшках и кровь на лице Александра.

– Пусти, – говорит Никита, выдергивая руку. Но я только усиливаю хватку и продолжаю тянуть его вниз, к машине, в снежную пургу.

– Ты разбил мне нос, маленький ублюдок! – хрипит Александр и Никита дергается вперед, почти освободившись.

– Нет, не надо, – уговариваю я. – Он того не стоит. Давай уйдем. Пожалуйста, давай просто уйдем!

Свет над крыльцом вспыхивает и гаснет, будто, подающий сигналы бедствия, маяк. Александр пытается подняться на ноги, но оступается и со шлепком приземляется на пятую точку. Его халат распахивается, являя миру бледные, варикозные ноги и несвежее белье. Он нелеп и жалок, и я почти сочувствую ему. Почти.