Органный комплекс. Готическая новелла в современном исполнении

Даже то, что мне предстояло ехать сутки и снова какие-то люди будут трогать табличку и мои волосы и говорить глупости, меня больше не раздражало, ведь я ехал домой! Я кидал последний взгляд в окно на бабушку – сгорбленная, седая, она опиралась о трость. Затем она прижимала одну руку к груди и делала вид, будто что-то вынимает из себя, целует и протягивает мне. Уши мои вспыхивали от стыда: бабушка изображала, будто держит своё сердце. Она выглядела в этот момент такой жалкой и нелепой, что я спешил отвернуться от окна и сделать вид, что всё это не имеет ко мне отношения.

Поезд трогался, и я выдыхал.

В какой-то момент родители прекратили общение с бабушкой – поездки в Сабиноград закончились, а я радовался и не задавал лишних вопросов. Я так и не знал, когда бабушка умерла и где была похоронена. А когда я вырос и стал интересоваться корнями и родословным древом, оказалось, что сухонькая и ненадёжная бабушкина веточка с этого самого древа исчезла будто сама собой.

Я не был в Сабинограде двадцать восемь лет.

Теперь в памяти невольно всколыхнулось всё: и долгие часы железнодорожного пути, и странно пахнувший тёмный дом, и бабушкино молчаливое присутствие (теперь я понимал, с какой бережливой лаской она исполняла свой долг и как радовалась крохам общения с внуком).

Я подумал, что если бы даже поехал в Сигово сейчас, то не нашёл бы бабушкин дом – слишком смазанными были мои воспоминания.

Оставалось погулять по Сабинограду, раз уж я здесь.

Когда я дошёл по набережной до Зелёного острова – бывшего района Хольцкопф, небо уже насупилось, предвещая тягучие декабрьские сумерки. Вода в реке казалась чёрной, свет фонарей трепетал на поверхности, тревожимой быстрыми утками, всё вокруг виделось зыбким, непрочным. Я стоял на пешеходном мосту и смотрел на громадину кафедрального собора. Когда-то его окружали жилые кварталы, по улочкам рабочего района бегали звенящие трамваи, со всех сторон раздавались гомон и стук – трудились башмачники, плотники, стекольщики. Сейчас собор возвышался чёрной доминантой среди невысоких деревьев, их безлиственные кроны уходили вдаль, к реке, совсем не похожие на черепичные крыши. Стёртый с лица земли квартал вдруг проступил передо мной фантомной вспышкой, будто приступом внезапной боли, я пошатнулся и положил руку на грудь.

– Вы в порядке? – участливо обратился ко мне прохожий. Его белое вытянутое лицо казалось маской, обрамлённой старомодными чёрными бакенбардами. На голове у него был странный убор – котелок, подобные которым я видел разве что в кинолентах прошлого века. К самому кадыку подступал ворот пальто, и весь он, этот странный субъект, казался наглухо застёгнутым, будто был и не человек вовсе, а штангенциркуль в бархатном футляре.

– Да, спасибо. Голова закружилась.

Прохожий перегнулся через перила моста и взглянул на воду.

– Вы впервые в городе?

Он что, понял это по моему головокружению? Мне стало не по себе.

– Позвольте пригласить вас на концерт. Если вы располагаете свободным временем, через двадцать минут начнётся концерт органной музыки. – Он указал рукой на собор. – Совсем рядом. Я Гельмут. – Он церемонно приподнял котелок над головой.

Я растерялся.

Гельмут добавил:

– Разумеется, я проведу вас бесплатно. Наш орган – сердце города, вы просто обязаны с ним познакомиться.

Я немного подумал и принял приглашение. В самом деле, вечер у меня свободен, а об органных концертах в кафедральном соборе Сабинограда слышал даже я, несмотря на то что совсем не являлся знатоком музыки – ни органной, ни какой другой.

Пока мы шли к собору, Гельмут продолжал говорить.

– Я назвал орган сердцем города, и вы сегодня убедитесь, что ритмы сердцебиения – неотъемлемая часть семантического словаря музыки девятнадцатого столетия.

Я хотел возразить, что вряд ли смогу убедиться в чём-то подобном, потому как сфера моей деятельности далека от музыки, но Гельмут будто прочитал мои мысли.

– Неважно, если вы считаете себя далёким от музыки человеком. У вас есть сердце. Сердце бьётся в определённом ритме, почти у всех людей – в одном. Верно?

Я пожал плечами – вряд ли он в самом деле хотел от меня развёрнутого ответа.

Пару лет назад со мной случился пароксизм фибрилляции предсердий или, как её назвали врачи, мерцательной аритмии. Слово было поэтичным, но означало лишь нарушение привычного ритма. Я отделался неделей на больничной койке, несколькими капельницами с калием, парой-тройкой обследований, после которых врачи пообещали: пока я буду принимать таблетки, ритм «скорее всего» останется нормальным. Но даже пожизненный приём лекарств не гарантирует, что пароксизм не случится снова. И снова. В какой-то миг – возможно – моё сердце перестанет биться в унисон с универсальным сердечным ритмом мира и начнёт сокращаться неритмично.

Но пока всё было в порядке.

– Когда говорят «орга?н», о ком из композиторов думают в первую очередь? – нетерпеливо спросил Гельмут и покрутил в воздухе тонкой ладонью.

– О… Бахе?

– Совершенно верно. Но сегодня мы с вами идём слушать сердце. Тщетно искать сердечные ритмы в музыке Баха. Семантика ритмов сердцебиения противоречит возвышенному складу музыки барокко. И для музыки композиторов Венской классической школы они не характерны. Нет, ритмы сердца появились в музыкальном языке композиторов-романтиков! Сегодня вы услышите Вагнера – в уникальном органном исполнении! Грига! Шуберта. Романтизм – тот самый стиль, где вся музыка – голос сердца.

Гельмут бросил на меня быстрый взгляд, значение которого я не понял.

Мы подошли к собору. Ко входу стекалась толпа.

Гельмут провёл меня через служебный вход, даже не повернув головы в сторону охранника, – видимо, в соборе его хорошо знали. Потом он приоткрыл неприметную дверцу и кивком указал мне направление:

– Вам туда. Приятного вечера. – И не успел я поблагодарить своего неожиданного знакомца, он развернулся и быстро пошёл к узкой винтовой лестнице, похожей на завиток чёрного кружева.

Я оказался в главном зале собора.

Публика уже собиралась, и я поспешил занять место на деревянной скамье. Мой взгляд скользил по стрельчатым сводам, по витражам и небольшим статуям в нишах стен.

Когда-то собор был католическим, позже перешёл к одной из ветвей протестантских церквей, пережил пожар в Первую мировую и почти не пережил бомбёжки во время Второй мировой – стены восстанавливали буквально из руин.

Даже я знал, что вокруг собора существовало множество слухов и легенд: построенный в Средние века, он несколько раз был осквернён – мало какой церкви не везло больше. Здесь происходили убийства и чуть ли не ритуалы с призывом нечистой силы, после чего собор закрывали и требовалось участие епископов, чтобы освящать его заново. Удивительным был тот факт, что знаменитый орган, созданный немецкими мастерами в пятнадцатом веке, уцелел, несмотря на бомбёжки, пожары и передел территорий. В советское время его вывезли, но после реставрации вернули обновлённым. Теперь собор функционирует как музей и концертный зал, а не как церковь, но люди говорят, что в этом месте чувствуется присутствие особой силы. Некоторые утверждают, что сила эта недобрая.