Ночной приятель

– Нет, нет! – Евгения Федотовна тряхнула головой и, дрожа от восторга, заходила по комнате взад-вперед. Каблучки ее изношенных ботинок щелкали по сухому банкирскому паркету, а не видящие ничего, как у глухаря на току, глаза горели безумным огнем. – Я знала, что он жив. Он скрывается. Конечно, конечно!

Она хрустнула пальцами с грязноватыми ногтями.

– Зачем? – непонимающе спросил Ванюша. Он не брал в толк, зачем знаменитый, прославленный на всю страну поэт прячется от кого-то за официальным некрологом, когда его – анфас и в профиль – знает по всем городам и весям молодой советской республики каждая собака.

Евгения Федотовна, от которой Ванюша увертывался, как мог, хватала воздух, вхолостую стискивая и разжимая кулачки.

– Я знала, он скрывается. Его преследуют, ему угрожает суд – интриги, интриги. – Она посмотрела оторопелому Ванюше прямо в глаза – в исступлении, как в церкви смотрят на образ, не требуя ответа. – У таланта всегда враги! Его надо найти, найти!..

Она еще говорила, захлебывалась словами, брызгала слюной, а Ванюша, который сторонился припадков экзальтации и ни в какой степени не разделял восторга Евгении Федотовны, думал только, как бы скорее выставить ее за дверь, пока этот вдохновенный бред не расслышали его здравомыслящие соседи по квартире. Одного соседа он исключил – знал, что облеченный властью и снабженный представительным мандатом Севастьян уехал за город по важному делу. Невозмутимый товарищ Штосс никогда не вникал сквозь стенки в жизненные перипетии квартирных обитателей, но всякий раз оказывался подозрительно точно осведомлен о том, что с ними творилось. Что касалось Константина, служившего в милиции, Ванюша нередко поражался его исключительному чутью – и не хотел лишний раз объяснять соседу, что наивная учительница, бесперечь витавшая в облаках, нечаянно ухватилась за надежду, что с поэтами – баловнями судьбы – не случается ничего плохого.

С трудом Ванюша все же выпроводил Евгению Федотовну за дверь.

– Если он во второй раз умрет, я не вынесу, – тихо сказала она, когда он почти выталкивал ее за порог, – и Ванюша, толстокожий и мало восприимчивый к посторонним бедам, вздрогнул от трагической серьезности ее голоса.

Заперев за Евгенией Федотовной, Ванюша, озабоченный инцидентом, еще постоял, сторожа недовольные звуки и слушая, что происходит в потревоженной квартире. Потянув механизм со скрежетом, слабо и мелодично прозвонили банкирские часы, которые стояли в прихожей. В комнатах товарища Штосса было тихо, в остальных – тоже. Ванюша отправился к себе по коридору, вздрогнув, когда рядом с ним возник Константин, умевший двигаться по певучему полу с расколотыми паркетинами беззвучно, словно кошка.

– Были на пожаре, Ванюша? – проговорил он.

При виде его белоснежной, всегда безупречной, хоть и простой рубахи Ванюша застыдился своего зачуханного вида.

– От вас ничего не скроешь, – пробурчал он.

Константин с достоинством кивнул.

– У меня зоркий глаз. Можно сказать – абсолютный глаз. Знаете, у музыкантов бывает абсолютный слух… а у меня зрение. Это профессиональное – я же был портным. Я с ходу замечаю, если что неправильно… это кричит, как кривой шов на платье.

– Что же вы увидели? – спросил Ванюша, оглядывая руки и высматривая на них пятна от угля или пепла.

Константин помедлил с ответом. Казалось, он получал удовольствие от Ванюшиного конфуза.

– Ничего, – проговорил он наконец, выдержав эффектную паузу. – От вас гарью пахнет. Как от меня. Я тоже там был – пришлось… – Он помолчал. – Один человек сильно пострадал. Ожоги… особенно лицо. Спас женщину – она в камере сидела… конвойные сбежали и забыли про задержанную. Мерзавцев надо под трибунал. Даже странно, что ожоги на лице. Если бы не героический поступок, подумали бы, кто-то с намерением внешность испортил, чтобы не узнали… его в больницу отвезли.

– Вряд ли кто-то с намерением сунет голову в пламя, – усмехнулся Ванюша.

– Смотря что на кону, – быстро и негромко, шурша складками рубахи, словно летучая мышь, возразил Константин. – Диву даешься, на какие экстраординарные вещи решаются люди… с расчетом на куш. Ведь там поджог, Ванюша, – я сразу понял. Толковали, мол, сторож лампу разбил… нет, это, знаете ли, не лампа.

Ванюша кивнул, давая понять, что разговор закончен.

– Я у вас видел книгу, – с еле заметным и странным усилием сказал ему вслед Константин. – Вы выходили с ней на кухню. Стихи. Не могли бы мне одолжить?

– Не моя, – ответил Ванюша, не оборачиваясь. Ему, вспомнившему, о какой книге говорит Константин – по странному совпадению, стихи знаменитого русского поэта, о котором плакалась Евгения Федотовна и о котором сокрушалась бесхитростная Ася, напрасно пестовавшая в кавалере вкус к прекрасному, – не понравилось, что Константин вернулся к скользкой теме, которая из-за недавнего, с трудом похеренного скандала была Ванюше неприятна, и он заподозрил соседа, что тот шпионил у косяка – или приходилось признать, что у Константина такой же обостренный слух, как зрение и обоняние. – Из библиотеки… мне девушка давала, я вернул ее уже.

И, отдаляясь от скользящего шелеста «жаль…», он пошел к себе в комнату, где тяжелые – словно литые – бархатные шторы на окнах складывали в темноте причудливые фигуры, вытаскивавшие непроизвольные страхи из таких глубин подсознания, что Ванюша, не слишком впечатлительный по натуре, часто вздрагивал, натыкаясь взглядом на эти диковинные конфигурации. По ночам его комната с обилием линий, рельефов и орнаментов казалась ему зловещей пещерой – логовом неприятельского божка с изысканным, порочным и насмешливым нравом. Поэтому он поспешил к окну, задернул пыльные, отдающие тленом полотна и вдруг, замерев от мороза, сковавшего позвоночник, в безмолвии, которое не нарушали звуки сонного города, понял, что в его комнате кто-то есть.

Но если занавесочные призраки обычно пугали Ванюшу абстрактным дискомфортом, то теперь на него свалился не отвлеченный испуг, а очень конкретное, унылое и омерзительное чувство, занывшее и засосавшее в желудке и грозившее вот-вот вывернуть внутренности наизнанку. Источник был понятен – Ванюша обернулся к углу, из которого исходило злобное свистящее дыхание. Некто сидел в резном банкирском кресле, едва угадываясь в комнатном мраке, и лишь золотистые локоны, на которые как раз падал луч из щели, рассеивали вокруг головы тусклый свет.

Эти маскарадные, словно бутафорская корона, кудри не обманули Ванюшу, который тут же, печенками узнал ночного гостя – знакомого по прошлой жизни, – хотя тот, воплощение аристократического тона, фиксировался в его памяти как антитеза цыганского балагана и как противоположность любой вульгарности, в которой возможны подобные парикмахерские экзерсисы.

– Что ко мне?.. – выговорил он одеревенелым языком, который вдруг перестал слушаться хозяина.

– Не рад меня видеть? – негромко, но отчетливо сказал гость.

Ванюшины глаза привыкли к полумраку и сосредоточились на вытянутом лице с высоким и бледным, как мрамор, лбом и болезненной ниткой капризного рта.

– Доверять никому не могу, вспомнил про старого приятеля, – ответил гость, пересыпая слова картавым пришепетыванием. – Кому-кому, а тебе сто лет не нужно, чтобы новые хозяева узнали о твоем тухленьком прошлом.

– Нет прошлого, – пробормотал Ванюша. – Я чист перед советской властью… у меня крестьянское происхождение, я из угнетенного класса.

Гость негромко и недобро рассмеялся кашляющим смехом – словно собака зафыркала, выбравшись из воды и отряхиваясь во все стороны.

– Угнетенных, как ты, советская власть не жалует, – сказал он. – Она привечает трудящихся, а не банную плесень вроде тебя. Кто был ничем, тот станет всем – от нуля к бесконечным величинам. Но ты стартовал не с зеро, а с нехилого минуса. Такую дрянь, как ты, любая держава отрыгивает. Что из тебя за трудящийся? Как не было пользы, так нет! – Он стукнул ладонью по лакированному подлокотнику кресла. – Дорвался до паршивенькой роскоши… последнего сорта. Ничего-то вы, сволочи, в роскоши не понимаете. Видели издалека у лакеев побогаче… нахапали и гниете в грязи, как свиньи. В России теперь каждая мразь нахапала, награбила, барахтается на руинах и смотрит гоголем…

– Что тебе надо? – выговорил задыхающийся от бессильного гнева Ванюша. – Чекист в соседях, услышит.

Гость тихо скрипнул зубами.

– Правильно, что подсекают тебя у замочной скважины, – сказал он отрывисто. – Не трясись, уйду, ночевать не буду – дела. Надо поковыряться в разлагающемся трупе отечества. Хоть и противно, а на время в черти записаться: начало ярко положено, с огоньком. – Он поднес обшлаг рукава к породистому, с горбинкой, носу. – От меня серой пахнет. С волками жить – по волчьи выть… еще поквитаться бы, но не до того. Тетке Росляковой дом в Баландине спалили еще в девятьсот пятом. Какое было имение! С мужичками, помню, носилась, как дурень с писаной торбой – лечила, носы сопливые детишкам вытирала, прогрессивные статейки зачитывала лапотникам, чуть не мух отгоняла – они первыми ей красного петуха пустили, бога не побоялись. А стало быть, и мне расплатиться не зазорно.

Ванюша притерпелся к запаху пожара, но теперь ему навязчиво карябали ноздри гнилой чад и копоть, волнами исходившие от гостя.

– И… зачем это?.. – Он вскинул руку и изобразил круговое движение у уха, словно гонял комара.

Гость противно рассмеялся. Потом стащил что-то с головы, и свечение погасло.

– Парик, – сказал он. – Позаимствовал у актриски – маскировка. Все же беспамятные, когда долги отдавать, а тут как на грех кто-нибудь узнает.

Услышав деловые, лишенные абстрактной риторики слова, взволнованный Ванюша посерьезнел.

– Бросаешься в глаза, – сказал он озабоченно. – Устроил ажиотаж, и до меня дошло… тебя приняли за известного поэта. Женщины в истерике бьются – одна только что ко мне прибегала. Умоляла разыскать его – тебя, то есть…

Ночной гость нахмурился.

– За кого же?

Ванюша с трудом выговорил:

– За Есенина.

Гость презрительно хмыкнул.

– Хоть бы за Блока. Тоже кудрявый. – Он вздохнул. – Господи, и жизнь у вас хамская, и поэты хамские. Нормальных, талантливых – забыли. А впрочем… – Он качнулся в кресле и стукнул длинными пальцами по подлокотнику. – Это удачный ход. Из истеричных хамок легко веревки вить… пригодится. Не грех попользоваться швалью. Одна незадача – с творчеством паскудным я не сильно знаком. Придется зазубрить пару виршей, наплевав на отвращение.

Он помолчал, подумал и продолжил.

– Правильная мысль. На Блока-то я не потяну. Непросто гением прикидываться… а тут выпил стакан, выкинул фортель, и все поверили. А ты – слышишь – достанешь мне книгу. Раздобудь, где хочешь. Я должен знать, – он усмехнулся, – чего накропал – угодишь еще впросак. Теперь покорми меня – я знаю, ты жрать любишь, у тебя есть.

Ванюша поопасился идти на кухню, чтобы проницательные соседи, переполошенные криком, который подняла Евгения Федотовна, не заинтересовались, отчего в квартире до глубокой ночи нет покоя. Он достал из шкафчика кусок серого хлеба, шматок сала, огурец, и гость набросился на еду. Оцепеневший хозяин ждал, когда пришелец насытится, так уныло, будто его приговорили к смерти и непременно казнят, как только палач закончит трапезу. Убирая обратно, за призматические стекла мебельных дверец пустую тарелку, он уже не чаял, что его кошмарный сон прекратится, когда почувствовал спиной холодный воздух. Что-то беззвучно изменилось. Глотнув ночной свежести, словно измученный жаждой – ключевой воды, Ванюша обернулся и увидел, что комната пуста. Гостя не было, и только откинутая штора с медленно покачивающейся бахромой и неколебимыми, словно свинцовыми кистями свидетельствовала о том, что гость не растворился в воздухе. Онемевший, ослепленный, убитый Ванюша прикипел к полу. Прошла невыносимая минута, пока он справился с собой, усмирил взбаламученные мысли, подполз к окну на негнущихся ногах и выглянул на улицу. За окном была тяжелая, как кисель, мутная темнота – густая, хоть режь ножом.