Останься со мной

Я выскочила из дома в ярком цветастом сарафане, с тряпичной сумкой через плечо. В сумке лежали полотенце и ноты.

На ступеньках подъезда, понурившись, сидел Вовка, бросая в затоптанную землю перочинный ножик. Вовке тем летом исполнилось одиннадцать – он сильно вытянулся, раздался в плечах и гораздо меньше теперь смахивал на взъерошенного воробья.

«Интересно, сохранились ли у него мои машинки?» – мельком подумала я, пробегая мимо и на бегу потрепав мальчишку по затылку. Он внезапно резко вывернулся и молча ухватил меня за подол сарафана.

– Эй, ты чего? – опешила я. – Пусти, слышишь?

– Ты на затон собралась? – процедил он, обиженно глядя на меня.

– На затон, – кивнула я. – Пусти, пароходик в одиннадцать уходит. А мне на автобус еще.

– Со своим этим белобрысым? – не отставал Вовка.

– А тебе-то что? Ну, с ним. Отцепись, а?

Я попыталась выдернуть край юбки из его тонких, но на удивление цепких мальчишечьих пальцев.

– Не ездий! – вдруг как-то жалобно попросил он.

– Почему это?

– Просто не ездий – и все. Там… там вода еще не прогрелась, пацаны говорили. Холодная! Простудишься, горло заболит – как петь будешь?

Я засмеялась:

– Хорошо, мамочка, я долго плавать не буду.

Наклонившись, я поцеловала Вовку в пахнущую солнцем колючую макушку, ловко выдернула край сарафана из его пальцев и побежала через двор.

Тот день навсегда остался у меня в памяти средоточием золота и тепла, солнца и света, изумрудного мерцания листвы и бриллиантовых водных брызг. Это был апогей, зенит, акме – та высшая точка счастья, после которой начинается спад, в моем случае оказавшийся не плавным спуском, а стремительным обрушением в бездну…

Иногда, оглядываясь назад, я думала над тем, почему так часто возвращаюсь памятью к этому дню. Сложись моя жизнь по-другому, размышляла я, возможно, какие-то другие более поздние воспоминания вытеснили бы его, заставили поблекнуть…

И все же понимала: нет, этого никогда бы не произошло, как бы ни повернулась моя судьба.

Потому что тогда все это для меня было впервые – чистое чувство, не замутненное никакими сомнениями, рациональными расчетами и рассуждениями. Я отдавалась эмоциям без остатка, я кипела и пылала, я отчаянно хотела счастья и готова была нырнуть в него с головой, как в прозрачную речную воду!

До того я всегда мечтала лишь о том, как посвящу свою жизнь искусству, стану неким сосудом, несущим в себе откровение, которое я затем выплесну на готовых внимать мне зрителей.

А в тот летний день во мне впервые проснулась моя женская сущность, родилась новая я.

И мечты о творчестве, об искусстве поблекли. Мне отчаянно хотелось тогда просто любить и быть счастливой. И никогда более я не чувствовала себя настолько живой, как в тот золотой день. Вероятно, потому, что по-настоящему мы живы, лишь когда любим.

«Эй, любовь, я согласен, приходи… Убивай меня каждый день на своей груди. А потом каждый день одним своим поцелуем возрождай меня к жизни. Не скупись на нежность и близость. Освети меня своим солнцем, спрячь меня в свете месяца…»

…Мы с Саньком встретились на пристани, купили пару бутылок минералки, взяли в кассе билеты на пароходик.

Стояла сухая звенящая жара, но в носовой части кораблика было даже прохладно. Плечи обдувал ветер, в лицо летели мелкие брызги речной воды…

Из динамиков распевал Майкл Джексон.

Обниматься было бы слишком жарко. Да и неловко – столько народу на палубе. Поэтому мы просто стояли у бортика, соприкасаясь плечами, и смотрели на проплывающий мимо подернутый зеленой листвой берег. От бьющего в лицо свежего ветра перехватывало дыхание, и изнутри поднималось восхитительное чувство полнейшего, абсолютного восторга и счастья.

Сойдя с пароходика, расположились мы, конечно, не у самой воды, а подальше, в лесополосе.

Здесь было тихо.

Сквозь сплетавшиеся вокруг ветки доносились отдаленные звуки с берега – плеск воды, чьи-то развеселые голоса, шлепки надувного мяча о песок. Мы же словно оказались в прозрачно-солнечной изумрудной пещере, не видимые ни для кого, скрывшиеся от внешнего мира…

Сначала, правда, мы все же сходили искупаться – дурачились, как дети! Санька, присев на корточки, подставлял мне загорелые скользкие мокрые плечи, я же взбиралась на них ногами и, оттолкнувшись, с визгом прыгала вниз, вздымая завесу брызг.

Потом мы выбрались из воды – она и в самом деле была еще прохладная, не прогрелась, Вовка не соврал. Вернулись к своему укрытию и растянулись на полотенце. Было жарко и как-то странно, смутно. Сердце тяжело стучало в висках. Санька, которого тоже, кажется, внезапно охватила неловкость, покрутился на полотенце и вдруг сказал:

– О, смотри! – Он перегнулся через меня и вырвал из земли какой-то маленький, серо-зеленого цвета кустик. – Знаешь, что это? Дикая мята. Понюхай, как пахнет.

Я, приподняв голову, ткнулась носом в лепестки, зажатые в его пальцах. Пахло и в самом деле одуряющей мятной прохладой. Санька как-то ловко растер лепестки между пальцами и затолкал их в горлышко одной из наших бутылок с минералкой. У воды появился горько-травянистый привкус. Я отпила несколько глотков и улыбнулась:

– Вкусно!

И мы снова валялись на полотенце, болтая обо всем на свете.

– Конечно, в нашей «консерве» ловить совершенно нечего, – рассуждал Санька. – Провинция! Нужно в Москву ехать, там пытаться поступить.

– Но ты же здесь уже первый курс окончил, – возразила я.

– Ну и что? – Он пожал плечами. – Тем проще будет. И потом… Без тебя я все равно не поеду, а тебе школу еще окончить нужно. Вот через год вместе и поедем. Как тебе?

– Здорово, – пробормотала я.

Мне вдруг представилась вся эта наша будущая невероятная счастливая жизнь.

Москва, консерватория, новые люди, новые преподаватели, новые открытия, впечатления, возможности…

И я пою! И мы вместе.

У меня даже голова закружилась от вспыхивавших в голове картин. Впрочем, возможно, меня просто разморило от жары и от мяты, которую Санька добавил в воду. Веки стали тяжелыми и горячими, а все тело – каким-то уютно неповоротливым, вязким, ленивым. Я зевнула раз, другой. Потерла ладонями глаза. Начала что-то рассказывать – и вдруг на полуфразе уснула: почти что Алиса в стране чудес, девчонка, задремавшая в жаркий летний день…

Наверное, во сне я подкатилась к Саньке. По крайней мере, когда я проснулась, обнаружилось, что я буквально обвиваюсь вокруг него руками и ногами и утыкаюсь носом куда-то в шею. Он же лежал тихо-тихо, не шевелясь, и лишь рвано дышал сквозь зубы. На скулах его алели лихорадочные багровые пятна. Наверное, у меня тоже изменился ритм дыхания, потому что он скосил на меня глаза и спросил хрипло:

– Проснулась?

– Ага, – прошептала я.

И вместо того, чтобы откатиться, только покрепче прижалась к нему и ткнулась запекшимися губами куда-то под ухо.

Почему-то в этом жарком полусне не было никакой неловкости, смущения, страха. Мне просто хотелось быть ближе к нему, хотелось ему принадлежать – и я этого ничуть не боялась.

Санька стиснул меня руками, повернулся и поцеловал. Губы у него были еще горячее, чем мои. Мы задвигались, перевернулись, я почувствовала под лопатками лесную землю, чуть колючую даже сквозь полотенце. От Саньки пахло речной водой, мятой, солнцем, загорелой кожей, здоровым молодым телом. Мне было так хорошо с ним, так легко, спокойно…