Ты в порядке?

Она меня не раздражала, нет. Утопленница была не причём. Бесил Артур. Его интерес к девушке все больше наминал одержимость. Он говорил с ней, целовал ее, гладил по щеке. Мой жених влюбился, как бы странно это ни звучало. Все своё свободное время он проводил с незнакомкой.

И вот наконец Пигмалион приготовил глину и заперся в мастерской. Творил свою Галатею.

Вдохновительница оказалась капризна. День за днем лицо Энн издевательски не получалось. То слишком узкий лоб, то не такой нос, то лёгкая улыбка превращалась в идиотскую ухмылку. Артур сминал свое творение, картинно рыдал, пил, начинал заново. Никак не понимал, что не так.

А я знала. Энн была самым очаровательным чудиком из всех. Красивое лицо ее было совершенно не в моде. Не было в ней ни остроты и резкости черт, ни хищности, ни драмы. Она была настоящей. Какая родилась, такой и жила. Те, кого Артур привык воплощать в глине, были совершенно иными. Они соответствовали спросу на красоту. Поэтому носы их имели одинаково острые прямые кончики, уголки губ идентично стремились вверх, а глаза были раскосыми.

И все эти черты Артур зачем-то пытался так или иначе воплотить в Энн. Называя ее совершенством, он зачем-то переделывал идеал под себя…

Однажды в мастерской раздался грохот. Как есть, прямо в перемазанном мукой фартуке, я рванула с кухни туда. Артур, задыхаясь, стоял над осколками каких-то бюстов. Хрипел он так страшно, что, казалось, лёгкие его поражены и вот-вот откажут. Сипло, злобно прошипел он, глядя на портрет Энн на стене.

– Ах ты дрянь! Думаешь, я не знаю про тебя ничего, да? Маленькая шлюха! Правильно они тебя утопили! Кому ты тогда отказала? Сколько их у тебя было, говори! Ненавижу! – он схватил мастерок и запустил в изображение девушки. Портрет порвался, брызги глины изуродовали черты лица. – Думаешь, я про таких как ты не читал? Спала со всеми подряд! Так тебе и надо! Не видишь, как я стараюсь ради тебя? Сколько глины уже извел, а все напрасно. Ты и с ними так кривлялась, да? Или не кривлялась? Со всеми, да? С каждым? Я-то тебе чем не угодил? Почему мне нельзя?

Лицо Артура пошло красными пятнами, глаза налились кровью. Я никогда не видела его таким.

– Ты меня доканала! – заорал он. Сорвав со стены керамическую маску Энн, которую где-то достал пару недель назад, Артур с размаху швырнул ее в стену. Фонтаном брызнули во все стороны осколки… Так художник заплатил Энн за то, что она никак не удавалась ему, но прекрасно получилась у другого… Обозвал шлюхой. Придумал грязное позорное прошлое. И уничтожил.

Я ухмыльнулась. Да нет, милый, это не она. Это ты доканал сам себя.

У ног моих лежал осколок. Я подняла его. Прекрасные губы Энн покрылись трещинами, глазурь не выдержала удара. Собственно, и рот-то был не целиком, только половина. Еще совсем недавно, готовясь в очередной раз работать над портретом, Артур на моих глазах целовал и целовал эти, именно эти губы, как бы вымаливая разрешение сделать на этот раз всё как надо. Больше не поцелует.

Осколок скользнул в карман. Оставив гения наедине с его безумием, я вышла из квартиры и закрыла за собой дверь. Все, с меня хватит.

Вечер был тёплым, замечательно пахло акацией и клевером. В небе распускались первые закатные розы. Ветер ласково касался моего лица, гладил по щекам. Люди приветливо улыбались.

– Вот такая ты значит, свобода… – прошептала я. Нащупала осколок в кармане. Эх, Энн… Гладил ли тебя кто-то по щеке перед смертью? От кого ты сбежала? Зачем ты прыгнула в воду, ангелочек…

Ноги сами несли меня по улице. Вдалеке замаячили знакомые оранжевые буквы.

«Корпорация «Почта». Стань тем, кем ты мечтаешь!» – гласила вывеска.

Я никогда не прибегала к услугам «Почты», хотя было заманчиво. Платишь вперед, выбираешь любую историческую личность, ложишься в специальную коробку… Что-то колдует служащий, и вот ты уже вовсе не ты. Твое сознание переселяется в чужое тело. Ровно сутки ты живешь чужой жизнью, принимая все плюсы и минусы. Настоящий хозяин в этот момент мирно спит внутри вашей общей головы. На самом деле, никто не знает, что там происходит с этими людьми, в которых мы вселяемся. Рассказать они не могут, а «посылки» чувствуют только за себя. Надеюсь, что вреда мы не наносим… Но это не доказано.

Я еще раз взглянула на осколок, а затем решительно переступила порог Корпорации.

Кое-какие сбережения у меня есть. Конечно, можно их потратить на что-то более практичное. Моё любопытство слишком дорого мне обойдется…

– Не любопытство, а правда, – шепотом одернула я себя. Пальцы вновь нащупали осколок. Мне было очень жалко Энн, такую красивую, юную и загадочную. Вспомнила всё, что читала о ней в книгах. Да, конечно, почти все уверены, что она кинулась в Сену сама. И скорее всего не от хорошей жизни. Может, бежала от излишне назойливых мужчин, уверенных, что за деньги можно купить вообще всё, а уж красивую девочку тем более?… Может, они и не собирались ей платить? Может, она хотела, чтобы ей заплатили? Бедняга Энн, прости, что лезу в твою жизнь, но раз уж ты залезла в мою…

Светлый холл, приветливые люди. Работница «Почты» вбивает данные, хмурится. Спрашивает, не хочу ли я стать кем-то еще, более очевидным? Найти Энн сложно. Ни имени, ни даты рождения, даже день смерти неизвестен… Только легенда. Долго-долго всем отделом они колдуют над моим заказом. Наконец приглашают меня в почтовый ящик, в котором в ближайшее время будет пребывать моё настоящее тело… Я прошу их отправить меня туда, где заканчивается история красавицы. Мне важно знать, почему она утопилась…

Закрываю глаза. Гул проникает в мою голову, мысли путаются…

– Клэр, пора просыпаться! – красивый грудной голос зовет. Никак не соображу только, кого?.. Ах, да, кажется, меня! Почему Клэр?… Конечно, вспоминает моё почему-то не до конца уснувшее настоящее «я», никто же не знал имени девушки! Энн – всего лишь прозвище! Оказывается, Клэр…

Открываю глаза. Ветер треплет тонкие занавески на окне. Тонкий аромат ромашек и садовых роз витает в воздухе. Птицы поют так звонко, так радостно! Вскакиваю, от души приветствуя новый день.

Полная, дружелюбная женщина улыбается и прижимает меня к себе. Целует в макушку, а потом несколько раз шутливо стучит пальцем по кончику носа. Я хохочу, мне так здорово от этого!

– Привет, птенчик! – говорит она мне. И вдруг мрачнеет.

– Мамочка, что с Вами, – спрашиваю я. Такая резкая перемена меня пугает. Мадам Нина Буайе, моя родительница, обычно такая веселая и солнечная, стала вдруг мрачнее тучи.

– Сегодня едем в Париж. Я приготовила тебе платье. Умывайся, и давай собираться…

Лучшее, единственное нарядное моё платье, стекало воланами со спинки стула. Мне нравится в него наряжаться, но сегодня какое-то беспокойство не покидает меня. В висках закололо, верный признак, что скоро разболится голова.

Наша повозка бодро бежала по дороге, а я всё расспрашивала маму, куда же мы едем. Она молчала, только вздыхала тяжело и горько.

Наконец остановились. Мама толкнула нарядную калитку, и мы вошли в сад красивого большого дома. Это был богатый район. Я знала, что где-то в столице живут наши родственники, очень дальние, с ними нет никаких отношений. Но что они живут вот так…

Вошли в дом. Я обомлела. Золотая лепнина на потолке, богатая, обитая атласом мебель, фарфоровая ваза с цветами, тяжелые портьеры… Всё это ослепляло мои привыкшие к простым сельским пейзажам и вещам глаза. Слуга предложил нам сесть. Я аккуратно опустилась на самый краешек резного стула.

Мужчина, показавшийся из другой двери в комнату, мне не понравился. Лицо его было надменным, злобным. Глаза словно лёд, и смотрели они так холодно, оценивающе… Сколько брезгливости было в его взгляде…

Мама подтолкнула меня в спину. Я поспешно вскочила и сделала реверанс. Замерла.

– Здравствуй, Нина, – скрипучим голосом поздоровался он.

– Здравствуй, Пьер… – пролепетала мама. Я не смела поднять глаза, но чувствовала, как она боится этого человека.

Он меж тем рассматривал нас как статуэтки на полке. Подошел ко мне. Я сжалась.

– Стало быть, это Клэр… – ледяные пальцы взяли меня за подбородок и редко дернули вверх. Я подняла лицо. Боже, какие злые глаза! – Недурно. Она хорошо воспитана?

– Да, Пьер… Я обучила ее всему, что знаю…

– Этого мало! – проскрипел он. – Ладно, исправим. Ты знаешь, кто я, дитя?

– Нет, месье… – пролепетала я.

– Клэр, это твой отец… – прошептала мама.

Тут уж я не сдержалась. Ахнула, прижав руки к груди, отшатнулась… Не может быть! Мой отец – месье Буайе, Андрэ Буайе, добрый, уютный Андрэ Буайе. У него большие, шершавые, натруженные руки, которыми он всегда крепко обнимает. Еще он пахнет лошадьми, сеном и землей. Когда смеется, вокруг глаз появляется паутинка морщинок. Это самый надежный, приветливый, заботливый и приятный в общении человек, которого я знаю. Я всю жизнь прожила с ним и матушкой…

– Садись и слушай, – прикрикнул на меня неприятный незнакомец, которого зачем-то называюли моим отцом. – Да что ты вся позеленела… Эй, воды сюда!

Сжимая дрожащей рукой стакан, я слушала историю своей жизни, рассказанную заново.

Моя мать, родная мать, умерла в родах. Отец возненавидел меня за это. Как я могла ее убить? Кроха, новорожденная… Но именно меня он винил во всем. Может, именно тогда он и ожесточился? Не знаю, мне ведь никто о нём не рассказывал до этого дня…

На столе в комнате, где я жила у Буайе, лежала скатерть. Тонкая изящная вышивка в виде букетиков роз тянулась по ее краям. Мне нравилось проводить пальцем по этой чудесной вязи… Если бы знать, что это и не скатерть вовсе, а пеленка, в которую меня завернули, отняв от погибшей матери. Повитуха протянула отцу, но тот оттолкнул ее руки и отвернулся. Наверное, я плакала, ведь маленькие дети плачут… Ему было всё равно. Даже больше – противно…

Желая избавиться от «убийцы», этот почтенный человек приказал сделать со мной что-нибудь, что угодно. Утопить, бросить в лесу, застрелить. Ему было всё равно. Упиваясь своим горем, оплакивая погибшую любовь, он не видел перед собой совершенно ничего. Слуги отказались. Они любили свою госпожу, скорбели, но ни один не понял этой жестокости.

Родная сестра тоже не поняла. Схватив меня на руки, Нина Мало, ставшая спустя год Буайе, прокляла брата.

– Раз тебе нужно это чудовище, забирай! – прорычал он в ответ. – Чтобы духу вашего тут не было! Убирайтесь, обе!