Они перешли ручей, немного поплутали по лесу и вышли к своему заветному местечку, где всегда хорошо родились белые грибы. Яшка опустился на колени и шарил руками по мху и опавшим листьям – пальцы нащупали крепенькие шляпки грибов. Он очистил их, выцарапал из земли и сложил в лукошко. Вот и славно, мамка и нажарит с картошкой, и засолит, и насушит…

Последнее своё беззаботное лето догуливает Яков. Окончена школа-семилетка, осенью ему предстоит ехать в город и идти на завод учеником слесаря. Яшка упрашивал мамку, чтобы позволила пойти в кузню к Константину, но та сомневалась, боялась, что в тягость он будет. Зря беспокоится: дядя Костя – свой человек, мужик хороший. Ничего… есть ещё время.

Яшка вспомнил, как прошлым летом они с Лёшкой пытались найти в лесу клад, и повернулся к брату:

– Ты, Лёшк, не только грибы ищи.

– А что ещё? Ягоды?

– Клад. Может, почуешь что-нибудь… Деньги у мамки почти кончились. Чего глаза вытаращил? Вишенку купили, дяде Косте на жеребчика дали, – стал загибать пальцы Яшка, – тарантас, одёжку и валенки всем… Муки ещё, когда своя вышла… крышу у амбара чинили… Что там осталось, кот наплакал.

– Так мама Соня сказала: здесь клада нет, – напомнил Лёша.

– Балда! Это раньше не было, а сейчас, может, и есть. Вдруг кто-нибудь пришёл и закопал?

С этим нельзя было не согласиться, и Лёшка обещал быть настороже. Бродя между деревьев, он смотрел под ноги, буравил землю взглядом. Остановился возле куста и закричал:

– Нашёл!

– Что нашёл? Где? – Яшка с колотящимся от радости сердцем бросился к брату.

В руках у Лёши белел серебристый портсигар, залепленный опавшими листьями. Братья очистили его от грязи и увидели на крышке гравировку в виде лошадиной головы и женщины с длинными распущенными волосами, в накинутом на плечи платке.

– Ух ты, серебряный, небось… тяжёлый какой. Дорогая вещица, – со знанием дела сказал Яшка.

Он поддел ногтем крышку и открыл портсигар. Внутри лежали свёрнутая купюра и плотный ряд тонких папирос.

– Почти не отсырели, крышка плотная. Подсушить только малость…

Деньги он спрятал в нагрудный карман, чтобы после отдать мамке.

– Поди, осенью гость к кому-нибудь из города приезжал, пошёл в лес грибы собирать, присел передохнуть – и потерял. А мы нашли.

Яшке уже давно хотелось научиться курить. Кирька, лавочников сын, умел курить, Васька умел и Колька тоже. Кирьке так вообще было легко: стащит потихоньку у отца папироску, тот и не заметит – считать он будет, что ли?

Братья отдохнули у ручья, разделив пополам краюшку ржаного, чуть кисловатого хлеба. Яшка наклонился и попил чистой воды, вытер рукавом рот.

– Полнёхонькие корзины, пора домой… А что, Лёшка, может, в коммуну заглянем Кольку проведать?

Лёша стрельнул хитрыми глазами:

– Кольку?

– Ну да, а что?

– Знаю я твоего Кольку… с вот такой косой, – хихикнул Лёшка и показал рукой чуть ниже спины.

– Сейчас в лоб получишь! – мрачно пообещал брат.

Вы только посмотрите, люди добрые, как избаловался этот мальчишка! Слова ему не скажи, пальца в рот не клади – вот до чего вредный стал, совсем добра не помнит.

Яшка сунул брату грязный кулак под самый нос:

– Будешь ехидничать – расскажу мамке, что ты штаны порвал и в чулане спрятал.

Лёшка сердито засопел. Почти новёхонькие штаны он изорвал, когда полез на берёзу и неосторожно зацепился за сучок. Большая дыра красовалась теперь на самом видном месте. И как только Яшка узнал?

– Ладно, не буду, – буркнул он, – пойдём в усадьбу.

***

В коммуне садились обедать. Все собрались за длинным столом, заставленном тарелками со щами и гороховой кашей.

– Гость в дом – бог в дом, – с улыбкой сказал председатель, увидев ребят. – То есть не бог, а… ну неважно… Анна, принеси ещё две тарелки. Вишь, гости пришли!

Зардевшаяся Олька подвинулась на лавке, освобождая братьям место.

– Демьян! – повернулся Игнат к маленькому мужичонке. – Жалуются мне бабы на твою козу, несознательно ведёт себя, не по-коммунарски. – Он старался придать голосу строгость, а в глазах так и плясали смешинки.

– А что? – поднял голову Демьян.

– Сегодня утром она открыла запор на сарае и вышла во двор.

– Кто?

– Ты, Демьян, дурака не валяй. Мы про кого говорим? Про твою козу.

– Не моя она, а обчественная. Я её обчеству сдал, – нахмурился мужик. То ли он шуток не понимал, то ли настроение неважным было.

– Дак мало того, что сама вышла и болталась по всей коммуне, – продолжил Игнат, – так ещё и коров за собой увела!

– Это она, Захарыч, агитацию с бурёнками провела! – развеселились коммунары.

– Думай что говоришь. – Демьян хлебной коркой подчистил остатки каши в тарелке. – Как коза может открыть запор? Рук у неё нетути.

– Эва! Рук нет, так она, шельма, рогами и языком открывает! Марья-скотница видела.

– Она у меня всю жисть такая, – вмешалась Демьянова жена. – Никакие запоры ей не помеха, очень карахтерная коза.

– А третьего дня что она сделала? – отложил ложку председатель.

– Что?

– Ушла с выгона в деревню, всех коров за собой притащила и ещё и мирского быка в придачу. И вся эта орава возле колодца стояла.

Коммунары хохотали до слёз, держась за животы. Звонко смеялась Олька, прикрываясь ладошкой и украдкой поглядывая на Яшку.

– Саботаж устроила!

У Демьяна поползли глаза на лоб:

– А я при чём?

– Демьяныч, ты её поругай по-свойски, чай она тебя послушает, – задыхался от смеха Грач.

– Выговор ей объяви!

– Пастух сам виноват: принял на грудь, а Милка пьяных не любит, – объяснила Демьянова жена Домна. – Коли учует запах вина – рогами под зад поддать может. Очень умная коза.

– Расскажи, Домнушка, как ты её продавала, – попросил кто-то из коммунарок.

– Отчего ж не рассказать, расскажу, – с удовольствием согласилась Домна. – Узнала Дарья Митрофанова из Митяевки, что я Милку продавать хочу, и говорит: «Продай мне, уж больно коза хорошая». А она и взаправду хорошая: молока много даёт, вкусное оно, сладкое… Сговорились о цене, увела Дарья Милку к себе. А на другой вечер, после дойки, смотрю: стоит коза у меня под забором, рогами калитку открывает.

– Нагостилась, домой захотела, – вставил Грач, вытирая рукавом красное от смеха лицо.

– Вернулась, родимая… Два раза я её Дарье возвращала, и два раза Милка назад приходила. Ну, Митяевка-то недалеко, оно и понятно… Вернула я деньги и решила, что надо в дальние деревни продать, чтобы не вернулась Милка. Нашёлся покупатель в Окунёвке…

– Из Окунёвки, поди, не добралась – тридцать вёрст ведь, – заметила повариха.

– Вернулась, – махнула рукой Домна. – Через неделю пришла, стоит под воротами, блеет… Худая, бока впали, вся в репьях… Ну что с ней делать? Мы больше не продавали, такая коза и из Питера прибежит.

– И то верно, прибежит, – закивали коммунары. – Как собака верная.

– Ты не серчай на неё, Захарыч.

– Что ты, что ты, – махнул рукой председатель, – я же шутейно. Как можно серчать на такую умную козу?

После пили чай и забористый квас из жбана. Братья поблагодарили за хлеб-соль, Яшка сделал знак Кольке, и они втроём вышли во двор.

– Наелся… – Мелкий похлопал себя по животу.

– Смотри, что у меня есть! – Яшка достал из-под рубахи портсигар.

– Ух ты! – вытаращил глаза Колька. – Где стибрил?

– Почему сразу стибрил? Лёшка в лесу нашёл.

– Важнецкий портсигар, богатый, – завистливо протянул Мелкий. – А лошадь совсем как Вишенка.

– Пойдём за амбар, – многозначительно посмотрел Яшка и показал папиросы.

У Кольки дух захватило, на маленьком носу выступили капельки пота.

– А твой брат не проболтается? – опасливо спросил он и покосился на Лёшу.

– Да ты что, он как рыба.

Они ушли за амбар и выкурили одну на двоих папироску. У Яшки неплохо получилось пускать дым колечками.

– Меня сперва тошнило, и голова болела, – поделился Колька, – а сейчас ничего… Тебя не тошнит?

– Н-нет… Я сейчас… – Яшка ушёл за угол и вернулся через пять минут, побледневший и мокрый.

– Ещё одну? – предложил Колька.

– Эва! На чужой каравай рот не разевай. Мы в деревню пойдём, дома заждались, поди.

По дороге Яшке полегчало, он заметно повеселел и стал насвистывать услышанную где-то песенку, с удовольствием представляя, как ахнет и обрадуется мать, увидев полные корзинки грибов.

– Лёшка, смотри мамке не проболтайся, что мы с Колькой курили, – шкуру спущу, – пригрозил Яшка.

– Знаю, не маленький.

Возле забора стоял привязанный Зефир, запряжённый в телегу, фыркал и встряхивал головой, прогоняя мух.

– Тятька приехал! – Лёшка ускорил шаг, взбежал на крыльцо и со стуком распахнул тяжёлую дверь.

Мать в тёмном платье и наглухо повязанном платке угощала Константина чаем, подвинула поближе миску сметаны, положила в тарелку пирожки с луком и яйцами.

– Здравствуй, сынок. Здорово, племяш. – Константин крепко, по-мужски, встряхнул Яшке руку. – За грибами ходили? Молодцы. А мне всё недосуг в лесок наведаться.

– Мы тебе дадим, тять, у нас много, – пообещал щедрый Лёшка.

– Вот, сестрица Вера, возьми, – Константин полез в карман и достал несколько ассигнаций.

– Не надо, братец, есть у нас, – слабо запротестовала мать.

– Да чего там есть, бери.

– А мы деньги нашли, – спохватился Яшка, – и ещё портсигар серебряный, только папирос там не было. – Сказал и покраснел. Папиросы он успел спрятать в сенях.

Константин рассмотрел портсигар, пощёлкал крышкой.

– Красивый… И лошадь совсем как живая.

Он вышел на крыльцо, свернул самокрутку, затянулся… Лёшка увязался за отцом, внимательно смотрел, как тот курит, выдыхая дым через нос.

– Ты, тять, неправильно куришь, некрасиво. А Яша с Колькой – красиво, они дым колечками изо рта выпускают.

Потом Лёшка, конечно, говорил, что не видел мамку, стоящую за спиной. Честное слово, вот те крест, отсохни рука!.. Зачем тятьке сказал?.. Так ему можно, только мамке нельзя.

Яшке влетело. Мать с плачем и причитаниями достала из шкафа отцовский ремень и несколько раз ударила сына по спине и мягкому месту. Совсем не больно, Яшка и не такое вытерпел бы. Хуже всего были мамкины слёзы. Сморкаясь в передник и всхлипывая, она долго выговаривала, что маленьким курить нельзя, да и вообще никому нельзя. Вон тятька курил, так кашлем заходился, и грудь у него болела… Смотрит он сейчас с неба на сына своего непутёвого и плачет.

Мамка сняла с божницы икону Спасителя и заставила Яшку пообещать, что никогда не притронется к табаку. Тот опешил и пообещал.

– Целуй икону, – потребовала мать.

Яшка приложился к лику Спасителя.

За всю свою жизнь он ни разу не нарушил данного матери обещания, даже после её смерти.

Лёшка лекарь

Редкий день проходил без того, чтобы в избу не стучал кто-нибудь, жаждущий исцеления. Заглядывали в дом бабы с цепляющимися за юбку маленькими детишками, клали на стол узелочки с гостинцами или деньги:

– Лёшеньку… Христа ради. Мы издалека, из Окунёвки пришли.

Вера поджимала губы, едва сдерживая раздражение, и потом неизменно выговаривала сыну:

– Горюшко ты моё луковое! Зачем же ты разболтал ребятам? Ведь проходу не дают, чуть свет – уже стучат. Не ровен час, тиф в избу принесут.

Лёшка обычно отмалчивался, но как-то не выдержал:

– Если бы маме Соне смог помочь какой-нибудь мальчишка, то я бы и ночью к нему пришёл. Просил бы спасти мамку.

В один из дней на пороге появилась молодая баба в простенькой кофте и юбке, державшая на руках маленькую девчонку. Та была очень плоха – это стало понятно даже Вере, весьма далёкой от медицины. Лицо у больной было белым до синевы, со впалыми щеками и пульсирующей на лбу жилкой.

– Сказывали, мальчик здесь ручками лечит, – неуверенно начала молодуха, – дочка захворала.

Вера обмахнула полотенцем лавку:

– Кладите её сюда, сейчас за Лёшенькой пошлю. Поля, кликни Лёшу.

Полинка разыскала брата на улице. Он с увлечением играл в хоронушки, но не спрятался в овраге или сарае, как остальные ребята, а прохаживался прямо перед носом у водящего, который не замечал нахального игрока.

– Глаза по ложке, да не видят ни крошки, – сдавленно хихикал хитрец.

– Лёш, мамка зовёт! – крикнула Полина.

Лёшка вздрогнул, а у водящего как будто пелена с глаз упала. С радостным воплем он бросился к палочке-застукалочке за Анисьин сарай.

– Зачем зовёт? – повернул Лёшка раскрасневшееся от азарта лицо.

– Пришли к тебе.

– Я не играю – дела, – с сожалением сказал он Лёньке и заторопился к дому.

Молодуха поднялась навстречу:

– Вот… дочка захворала… Ни водицы, ни хлебца душа у ей не принимает, выворачивает наизнанку, до ветру часто… так и льёт…

Лёша опустился на краешек лавки и приложил руки к впалому животу девчонки. Ладони очень чувствительно стало колоть, сотки мелких иголочек впились в кожу, перед глазами всё вертелось, как будто не на скамье Лёшка сидел, а на карусели.

– У неё какая-то заразная болезнь, – сказал он, – я помогу, но потом надо ехать в больницу.

Мать охнула, судорожно сцепила руки в замок. Только этого не хватало! Не дай бог, тиф… или чего похуже, надо поскорее спровадить гостей. И она, собрав всю решимость, сказала молодухе:

– Миленькая, у меня деток трое. Не обессудь.

Та растерянно заморгала, опустила глаза, засуетилась:

– Мы сейчас уйдём… Не помрёт она, Лёшенька?

– Не помрёт, – мотнул головой Лёшка, – долго будет жить.

До больницы их подбросил на Вишенке Яшка, возивший домой сено. Как он потом рассказал, в больнице все страшно переполошились. Пожилой врач протёр очки и грустно обронил: «Ну вот и у нас холера…»

Услыхав про холеру, мать и сама страшно переполошилась, погнала детей к рукомойнику, заставила умыться и вымыть руки с мылом, а затем, подоткнув юбку, долго скоблила лавку и полы щёлоком, обдавая их кипятком из чугунка.

– Матерь Божья, спаси и сохрани, – шептала она, оттирая половицы. – В городе холера… думала, что до деревни не дойдёт, ан нет.

…На другой день Лёшка напросился с Яшкой на станцию проведать больную девочку, но в больницу его не пустили.

– Да ты что! Своей матке горюшка хочешь? – всплеснула руками санитарка. – Ни-ни, даже не думай, такая зараза, не приведи бог.

Лёшка походил вокруг больницы, заглянул в окна, но увидел только ряды коек с серенькими одеялами. Поковырял носком ботинка землю, махнул рукой:

– Ладно… Ты не думай, если б надо было, я бы и в окно влез.

– А тебя бы веником оттуда! – рассмеялся Яшка.

Они заглянули в станционный магазин, над которым висела поблёкшая коричневая вывеска: «Съестные припасы». Им повезло: продавали сероватое замусоренное пшено и горох. Купили и того и другого по два фунта.

– Крендельков бы… или ландринчику, – размечтался Яшка, укладывая кульки в тарантас, и невольно сглотнул слюну.

Лицо у Лёшки стало хитрым-прехитрым.

– А ты бы не смог ландрин съесть.

– Я не смог?

– Эге.

– Это почему? – изумился Яшка. – Ещё как смогу, я один целую коробку уплету, даже две.

– Потому что Ландрин – это человек, фамилия такая, нам Антонина Ивановна говорила.

– А ну-ка, ну-ка… – заинтересовался брат.

Лёшка стал рассказывать, что кондитер Георгий Ландрин придумал выпускать разноцветные леденцы в виде ассорти без обёртки. Они были как на развес, так и упакованными в красивые жестяные коробочки с надписью: «Г. Ландринъ». Покупать конфетки в ярких жестянках стало модно. Замечательным подарком с ярмарки была баночка разноцветного монпансье. Корме того, женщины нашли применение и пустым коробочкам: в них было удобно держать пуговицы, бисер, иголки…

Георгий Ландрин со временем открыл магазины и кондитерские, где продавали печенье, бисквиты, шоколад, конфеты, но главное лакомство – разноцветные леденцы, которые народ стал называть просто ландрином.

– Надо же, я не знал, – удивился Яшка и вдруг озорно пропел где-то услышанную частушку:

С чем сравню я ваши глазки?

Положительно с ничем,

Не могу сравнить их даже

С ландрином и монпансьем!

– Ага, Олины глазки лучше! – согласился Лёша и лукаво улыбнулся.

Яшка задохнулся от возмущения и стал пунцовым, точь-в-точь как помидор.

– Лёшка, прибью! Совсем от рук отбился, негодяй, болтаешь, что вздумается!

– Не прибьёшь, я убегу.

– Я мамке расскажу про порванные штаны, – ехидно пообещал Яшка.

– Эва! Она их третьего дня в чулане нашла. И меня даже не побила, только поругала чуток.

– Ничего-ничего, я на тебя найду управу… А ну, слазь с повозки и иди пешком!

– Пешком? До деревни далеко, я устану… – стал канючить Лёша.

И брат, немного поломавшись и позволив себя поуговаривать, сменил гнев на милость.

***

Лёшка восхищённо смотрел, закинув голову, на чёрное ночное небо, усыпанное тысячами мерцающих точек.

– Ох, сколько звёзд! Посмотри, Лёнька, как будто горох рассыпали.

– Эге, как горох, – поддакнул дружок, – или ландрин.

– Ну звёзды и звёзды, эка невидаль, – скривился Кирька, – чего особенного?

Он прибился к компании ребят случайно (не очень-то жаловали Кирьку деревенские мальчишки) и сейчас старался урвать хоть каплю внимания.

Яшка засопел и сердито зыркнул.

– Для тебя, может, и невидаль, а для нас – красиво.

Лёша пропустил обидные слова Кирьки мимо ушей.

– Эвон Большая Медведица… та, что на ковш похожа, нам Антонина Ивановна рассказывала…

Ребята сидели тесным кружком вокруг костра, изредка подбрасывали в огонь хворост. Неподалёку паслись стреноженные лошади, почти невидимые в темноте, их выдавало только фырканье и негромкое ржание.

Недалеко заблеяла коза Милка, Яшка услышал, усмехнулся:

– Колька, ты зачем козу в ночное притащил?

– Она сама захотела, – стал оправдываться Мелкий, – я вывел Иргиза, а Милка запор открыла – и за нами. Не прогонять же.

Иргизом звали коммунарского коня, правдами и неправдами выпрошенного председателем у начальства.

– Ладно, пусть пасётся… не мешает.

Кирька покопался в кармане и достал жестяную коробочку с выпуклыми буквами: «Г. Ландринъ», открыл крышку, поддев её ногтем; запахло лимоном и ещё чем-то сладким, ягодным. Ребята во все глаза смотрели на это чудо, разинув рты.

– Берите, – щедро предложил Кирька.

Они потянулись к коробочке, скромно взяв по одной конфетке. Не каждый день Кирьян бывает таким добрым, грех отказываться, тем более, что леденцами мальчишки не лакомились ой как давненько!

У-у-у… Уху-ху-ху-у-у… – протяжно заухала совсем близко сова. Лёньке стало страшно, и он невольно придвинулся ближе к соседу.

– Говорят, увидеть сову ночью – плохо, это к несчастью, а днём – ещё хуже, – заметил Петька, вихрастый долговязый мальчишка.

– Дак то увидеть, а мы разве видели? Мы только слышали.

– В прошлом годе пасли лошадей в ночном, – снова сказал Петька, – сидим возле костра, котелок на рогатины повесили, чай кипятим… И вдруг сова заухала. А потом у одного парнишки сестрёнка померла.

– У какого парнишки?

– Васьки Нестеренки из Окунёвки.

– Не знаю такого… А сова чем виновата? Может, его сестра болела, – не поверил Яшка.

– Ну и что? Ведь померла же.

– А собака забрешет – тоже повинна будет?

– То собака…

– А то сова.

– Ну ладно, хватит вам, – махнул рукой Колька, – давайте картошку печь.

Картошка была украдена Колькой и Петькой с огорода тётки Дарьи. К несчастью, она заметила воришек и долго преследовала их с поленом в руках. Огромное полено, которым и слона убить можно, придало мальчишкам прыти. Тётка Дарья выдохлась и отстала.

Петька вспомнил её красное злое лицо и поёжился:

– А она нас, кажись, узнала.

– Кто? – не понял Колька.

– Тётка Дарья. К мамкам жаловаться пойдёт.

– Может, и не узнала… – отозвался Мелкий без особой уверенности в голосе. – Нет, ну а что оставалось, если свою картошку забыли!

Ребята согласились: действительно, другого выхода не было. Они закопали клубни в золу и стали ждать. Вот испеклась картошка, мальчишки похватали её, горячую, и принялись с жадностью есть, обжигаясь и пачкая рты сажей. И вдруг в тишине тонко заверещала привязанная к колышку коммунарская коза.

– Чего это она? – удивился Кирька.

Колька стрельнул хитрыми глазами и сказал:

– Волка, может, чует?

– К огню волк не сунется, не дрейфь. Лошади тоже волчий дух чуют, пужаются… – Петька выкатил палочкой картофелину и стал перебрасывать её из руки в руку, как жонглёр.

– Ой, кто-то идёт… – прошептал Лёнька, показывая грязным пальцем в сторону леса.

Раздался едва слышный шорох, будто кто-то маленький шёл, ступая босыми ногами по траве, и из темноты показалась фигурка незнакомой девчонки в длинной льняной рубашке и платочке, по-бабьи повязанном вокруг головы. Она в нерешительности остановись неподалёку, исподлобья разглядывая ребят.

– Ты кто такая и откель взялась? – удивился Яшка.

– Оттуда, – махнула девчонка рукой в сторону леса. Она так и осталась стоять в сторонке, почёсывая голой грязной ступнёй лодыжку.

– А чего здесь делаешь? Поздно ведь.

– Ничего… гуляю.

– Дня тебе мало… – проворчал Петька. – Домой иди, мамка с папкой волнуются, поди.

Девчонка замотала головой:

– Не… они знают. А можно я с вами посидю?

Яша окинул взглядом её жалкую фигурку в рубашке и милостиво разрешил:

– Сиди… грейся.

Девочка просияла, маленькое худое личико оживилось, вспыхнули радостью голубые глаза. Она плюхнулась рядом с Лёнькой, вытянула к костру исцарапанные ноги. На её посеревшей голени зияла глубокая рана с кровоподтёком.

– Ого… где это ты так поранилась?

– Косой в прошлом годе задела. Да не болит уже, прошло, – улыбнулась девчонка во весь щербатый рот.

– Лёшку попроси, он тебя вылечит, – предложил Лёнька. – Лёш, правда?

– Та не, не надо… Баба говорит, что всё само заживёт как на собаке, – рассмеялась она.

Лёша кинул на гостью быстрый взгляд и остался сидеть на месте, даже не шелохнулся. Яшке стало зябко, он вздрогнул и придвинулся ближе к огню. Ребята поёжились, а Кирька заворчал и подбросил в костёр хворосту.

Девчонка засмотрелась на свои голые сизые ступни, пошевелила пальцами и сказала:

– А мои красивые ботиночки Нюратке отдали…

– А кто это, Нюратка?

– Сестрёнка. Мама хотела мне оставить, а баба говорит: «Чего добру пропадать, пусть Нюрка носит».

– Злыдня у тебя бабка, – криво усмехнулся Кирька.

– Та не, не злыдня, ей ботиночек жалко, – улыбнулась девчонка, и ребята прыснули со смеху от такого незамысловатого ответа.

Она тоже засмеялась, довольная, что смогла развеселить мальчишек.

– Баба добрая, она думала, что я не слышу, а я слышала.

Ещё больше похолодало, стали видны струйки пара, вылетающие изо рта, и Петька неохотно поднялся, чтобы набрать ещё хворосту.

Искорками помигивали в чёрном небе звёзды, жарко разгорелся костёр, пожирая ярко-оранжевыми языками подброшенные сухие ветки. Он был ненасытен, этот огонь, требуя всё новой и новой пищи. Ребята молчали, уставившись на пламя. Кто-то уснул, свернувшись калачиком на расстеленной куртке.

Яшка проверил лошадей, вернулся к костру, и тут на него напала страшная дремота. Он отчаянно боролся со сном, мотал головой, тёр глаза, но всё же не выдержал.

– Лёшк, ты не спишь? А мне смерть покемарить охота. Разбуди, если что. – И прилёг рядом с Колькой.

Время от времени он просыпался и видел в свете огня Лёшу и ту девчонку в платочке.

– Ты зачем здесь? – уловил Яшка сквозь дрёму тихий голос брата. – Не следует среди людей ходить, возвращайся туда, откуда пришла.

– Ботиночки Нюратке отдали, как же я без них буду… – Всхлипывающий голос доносился приглушённо, как сквозь туман. – Скажи моей мамке, чтобы принесла, она тебя послушает.

– Скажу, скажу.

Когда Яшка в очередной раз проснулся, уже светало. Отчётливо виднелись силуэты лошадей, возле догорающего костра спали мальчишки, прижавшись друг к другу. Той босой девчонки уже не было, скорее всего, ушла домой.

– Эй вы, сони, вставайте. Эвон как светло!

Кирька протяжно зевнул и сказал:

– Какое светло?.. Тьма египетская…

Стали просыпаться остальные ребята, потягиваясь и дрожа от сырости и утренней прохлады.

– А девчонка где? – спросил, озираясь, Колька. – Ушла, что ли?

– Эге, ещё ночью ушла, – ответил Лёша.

– Дёры от мамки получит как пить дать.

Лёшка отошёл от потухшего костра, развязал путы на ногах Вишенки.

– Не получит.

– Почему? Все мамки одинаковые.

– Да… вам скажи – голосить будете.

– Чего нам голосить? Говори давай. – У Петьки от любопытства разгорелись глаза.