– Пройдёмте, хозяюшка.
– Трое деток… мужа убили… – лепетала мамка.
Лёшка сорвался из-за стола, натянул валенки и тулупчик и выскочил за порог. Яшка опомнился и метнулся за ним.
Солдаты деловито вошли в небольшой темноватый амбар, освещавшийся маленьким окошком под самым потолком, и откинули крышки ларей. Оттуда пахнуло пустотой, холодом и мучной пылью. Внутри ларя со слабым попискиванием бегал от одного угла к другому серый мышонок.
– Пусто, – сказал солдат.
– Нам к такому не привыкать, – хлопнул крышкой другой. – Где зерно и мука?
Испуганная мать указала рукой в угол амбара, где стояли мешки с зерном.
– Это что, всё? Не богато.
Солдаты штыками протыкали земляной пол, пытаясь нащупать спрятанный хлеб, искали во дворе, в сараях, в подполе… Забрали два мешка зерна, лукошко яиц, приготовленное мамкой для продажи, и полмешка картошки из погреба.
– Держите. Не за так берём, государство платит, – сказал солдат и подал мамке выписанную квитанцию. – А где у вас уборная?
У Яшки кровь отлила от лица. Сейчас солдатик пройдёт в отхожее место, увидит следы вчерашних раскопок и догадается, что это неспроста. Вот тогда они будут искать гораздо внимательнее.
– Я покажу! Идёмте, дяденька, – потянул за рукав Лёшка, – вот по этой дорожке идите…
Солдат пошёл по расчищенной тропинке и скрылся за дверью деревянного туалета, не оглядываясь по сторонам, – действительно, захотел по нужде.
Когда они уехали к следующему двору, загрузив в сани мешки с зерном и картошкой, Яшка сплюнул и с досадой сказал:
– Замёрзнет у них картоха в такой-то мороз, даже сеном не накрыли.
– В школу опоздали, – вздохнул Лёша.
– Ничего, поднажмём – ко второму уроку успеем.
Со дворов доносился бабий вой, наверно, солдаты нашли спрятанный хлеб.
– Я так и обмер, когда они крышки откинули, – признался Яшка. – А сам смотрю: ларь пустой, а по дну мышь бегает.
– Я всем глаза завязал, – улыбнулся Лёша, – чтобы вы с мамкой себя не выдали.
– А два мешка таки забрали. – Яшка вспомнил печальные и полные укоризны глаза рабочего и женщины с плаката и махнул рукой: – Ничего, мы же не хлебные пауки, можем и поделиться с голодающими…
2
Мамка… Не сидевшая без дела, не боявшаяся никакой работы, умеющая всё на свете: и косить, и жать, и ткать, и прясть. Сильная, здоровая… да болела ли она когда-нибудь раньше?
Яшка нахмурил лоб, поднял глаза к потолку и не смог вспомнить. Нет, кажется, никогда и болела, даже не кашляла. А теперь лежит на кровати похудевшая, лихорадочный румянец на щеках горит. Термометра у них нет, но и без того понятно, что сильный жар. Яшка осторожно прикоснулся ладонью к её белому лбу и испуганно одёрнул руку – горячий. А ведь ещё вчера здоровёшенька была… Эх, не надо было ей в лес ехать. Они разве вдвоём с Лёшкой не управились бы?
С утра запрягли Вишенку в сани и выехали за дровами. Мороз крепкий, день ясный, солнце слепит глаза. Осталась позади их Андреевка, впереди замаячил тёмный лес.
– Снегу-то, снегу… – сказала мать, неловко вылезая из саней. – Вишенку придётся у дороги оставить – увязнет кобылка.
Она уверенно шла впереди, глубоко проваливаясь в сугробы и набирая полные валенки, за ней – Яшка с заткнутым за пояс топором, последним шёл Лёшка. Они выбрали подходящую высокую сосну, утоптали вокруг неё снег.
– Я сам, – сказал Яшка, отстранив мать.
Он ловко бил топориком по стволу, с каждым взмахом всё больше углубляясь в дерево, только щепки летели.
– Давай я, а то выдохнешься, – остановила мамка.
Клиновидная вырубка становилась глубже и шире. Втроём они навалились на сосну, и она с шумом обрушилась в снег. Очистили ствол от веток, разрубили его на несколько брёвен, перетащили в сани. У матери в валенках растаял снег, хоть и вытряхивала его, ноги стали мокрыми и холодными. Но ничего, ещё немного – и дома.
А на другой день она с трудом встала с постели, чувствуя в теле разбитость и слабость, поднялась на дрожащие ноги, опираясь о спинку кровати. Медленно, часто присаживаясь и отдыхая, мать затопила печь, хотела пойти в хлев, да голова закружилась.
– Яша…
Тот протяжно зевнул, свесил с печки взлохмаченную голову:
– Что, уже в школу?
– Неможется мне, захворала… подои корову…
Яшка мигом слетел с лежанки, натянул будничную одежду, бросая испуганные взгляды на мамку, растолкал Полинку, чтобы помогала с печкой. Лёшке велел чистить у Вишенки, а сам надел опорки и пошёл в хлев, от души надеясь, что Зорька будет в хорошем настроении.
К вечеру матери стало совсем худо. Яшка ругал себя за то, что послушал её и не поехал на станцию за фельдшерицей или доктором. Приходила Анисья, разохалась да разахалась. Заварила малиновых веточек кипятком из самовара, быстро и ловко обтёрла больную уксусом, укрыла толстым одеялом.
– Простуда, обычная простуда… Пропотеешь – и вся хворь уйдёт, – успокоила она, а в глазах огоньки тревожные.
Лёшка подтащил к кровати тяжёлый табурет, забрался на него, взял мать за руку и долго не отпускал.
– Я тебе свою силу даю, бери её, я сильный.
– Ты мой птенчик… – сморщила мать губы в улыбке.
Всё ночь она не спала, ворочалась и кашляла задыхаясь, а когда задремала на минутку, увидела возле кровати плачущую сестрицу Софьюшку.
– Бедная ты моя, бедная… – услышала лёгкий шёпот.
Утром, подозвав Яшку к себе, мать тихо сказала:
– Деньги лежат в коробочке, она в погребе спрятана… Возьмёшь, если что…
– Зачем, мам? – не понял Яшка.
– Ежели помру… не соглашайся в приют идти. Оставайтесь с Полинкой и Лёшенькой в дому, вместе вам легше будет… И Лёшку не бросай. А может, братец Константин с Фенечкой сюда переберутся, у нас изба большая, все поместитесь.
– Не надо, мамка…
– Сестрицу Софьюшку видела… Чую, за мной она пришла.