Про красных и белых, или Посреди березовых рощ России

Пелагея уедет. Павлик останется. А сейчас он ушел узнавать про поезда.

Но Павел не узнал про поезд. Он и в здание вокзала не попал. Случайная встреча. Случайная и злосчастная встреча. Недавний знакомый с торжествующей усмешкой встал на его пути.

– Документы.

И теперь это у него были сила и полномочия. Какой-никакой, а Красная Армия. А он, Павел, был никто. И звать его было никак.

– Павел Лесс, – сказал он и попытался пройти мимо, как ни в чем не бывало. Не вышло. Тот шагнул ему навстречу.

– А мандат?

– А мандата больше нет, – не повел и бровью Павлик и заметил: – Простите, товарищ, но я должен пройти. Освободите дорогу.

– Как бы не так, – отозвался тот. – Советской власти ты должен, вот что.

Павел развернулся. Но и уйти тоже не удалось. Сзади стоял красный командир. И еще двое.

– Взять, – коротко приказал командарм.

Павлик отбивался хорошо. Они смогли взять его только втроем. Но все-таки взяли. Он стоял, стиснутый и побежденный, и стоял красный командир. Павел опустил голову. Не было ничего вокруг. Не было этой железной дороги. Не было революции. Все было неважно. Все ничего не стоило. Перед этой отчаянной и бессильной обидой. Перед жгучей и пылающей досадой. Почему и за что? Это был его друг. Это был Василько. И ему было все равно. На прежнюю дружбу. На эту встречу. На то, что он – Павел.

Васильку было не все равно. Но прошлого больше не было. Не могло быть. Теперь была революция. Теперь перед ним стоял не прежний Павлик. Стоял светлоголовый офицер, который мог быть только врагом. Хороший, смелый и бравый офицер. Поезда шли на Юг. И на Юг уезжали офицеры. Поднимать контрреволюцию. Нельзя было допускать усиления Юга. Никак.

– Уведите и расстреляйте, – сказал он.

Павел поднял голову на прозвучавший голос. Наверное, земля покачнулась, и словно рухнуло и все небо. Потому что это было невозможно. Потому что можно было понять и принять все. Все, кроме этого равнодушного и сухого приказа своего прежнего лучшего друга. Но он хотел высказать все и не сказал. Он снова опустил голову. Он ничего не сделал. Но кто он такой, вспомнил Павел.

«Дневной Апостол…», – вспомнил он.

«1 февраля 1840 года.

Некоторый инок, по неисповедимым судьбам Божиим, вступил в поприще искушений. В день вступления его в это поприще, на Литургии, читали 62-е зачало 1-го соборного послания Петрова: Возлюблении, не дивитеся еже в вас раждежению ко искушению вам бываемому[73 - 1Пет. 4:12.] и проч. Особенно поразили инока слова, возглашенные Апостолом: Время начати суд от дому Божия[74 - 1Пет. 4:17.]. Иноку показалось, что эти слова провозглашены именно для него. При наружном действии человеков и бесов, которые суть лишь слепые орудия Божественного промысла, совершается таинственный, высший суд – суд Божий[75 - См.: Иов, гл.1 и 2; Преподобный Макарий Великий. Слово 4, гл.7.]. Если следствием этого суда есть наказание: то оно есть следствие правосудия. Если ж следствием правосудия есть наказание: то оно есть обличение виновности, обличение – от Бога. Напрасно же считаю себя праведным, несправедливо наказываемым, усиливаюсь хитрыми оправданиями, которые сам в совести моей признаю ложью, извинить себя, обвинить людей. Самозванец-праведник! обрати взоры ума на грехи твои, неведомые человекам, ведомые Богу: и сознаешься, что суды Божии праведны, а твое оправдание – бесстыдное лукавство. С благоговейною покорностию воздай славословие суду Божию и оправдай орудия, избранные Богом для твоего наказания. Мир Христов низойдет в твое сердце. Этим миром примиришься с твоими скорбями, с самоотвержением предашь воле Божией себя и всё. Одно, одно попечение останется при тебе: попечение о точнейшем, действительном покаянии, разрушающем вражду между человеком и Богом, усвояющем человека Богу. Основание покаяния – сознание, полное сознание своей греховности»[76 - Игнатий Брянчанинов. Из «Аскетических опытов».].

«Самозванец-праведник», – понял Павлик. И они пошли. Через железнодорожные пути. К паровозному депо. Василько остался где-то сзади. Он не знал, подумал Павел. Он отдал его не на расстрел. На месть. Он не удержался и закусил на мгновение губу, когда небо исчезло и его обступил полумрак депо. Они отпустили. Он отступил назад. И еще. И больше уже отступать было некуда. Павел стоял. Он не был героем. Он просто молчал. И ждал. Не его дело. Его дело – покаяние. «Время сотворити Господеви» (Пс.118:126). «Время сотворити Господеви: разориша закон Твой» (Пс.118:126).

– Павка! – услышал он вдруг Василька.

Он все-таки был настоящий друг. Это были слишком потемневшие глаза Павла. И это была революция. Когда не только расстрелы. Когда кровь льется взахлеб. Когда могут не расстрелять. Могут бить и добивать, пока не убьют. Но сейчас он успел. Павел стоял целый и невредимый. Но он был не только настоящим другом. Еще он был красный командарм, а не тряпка.

– Я сказал расстрелять, а не мстить, – отчеканил он. – Уйдите.

А потом повернулся к Павлу. И только сейчас понял. Одно дело отдать приказ. Но сейчас он должен исполнить этот приказ сам.

III

Это была случайная потасовка под забором парка соседней гимназии. Или не случайная. Шел домой со своего реального училища. Не поделили и не поладили, а это было пустынное место. Он был один, их двое. Кто-то проходил мимо. Только никто почему-то не видел. Василек и не ждал. Какое другим дело, да и не слабак он, чтобы ждать чужой помощи. Даже если и не справляешься, должен ведь держаться сам.

Кнопка – гимназист подошел и двинул ранцем одного из его врагов. «Дурак», – успел подумать Василек. Куда лезет, какое ему дело. Ну, конечно, теперь досталось вон самому по носу. Правда и потасовка сама собой как-то закончилась. Они остались вдвоем.

– И чего ты полез? – возмутился Василек. – Куда лезешь, маменькин сынок, тебя звали?

Тот сидел и вытирал кровь рукавом. Вместе со слезами. Но молчал. И ничего не ответил, только посмотрел своими огроменными серо-голубыми глазами и отвернулся. Василек пожалел своих слов. Он не был маменькиным сынком. Он просто был такой щекастый и совсем малыш. С начищенными пуговицами. Сияющими ботиночками. Своем новеньком мундирчике. Безнадежно испорченным этой кровью из носа.

– Ладно, – поменял он тон. – Я неправильно сказал. Спасибо. Вставай и пошли. Не бросать же тебя одного такого теперь посреди улицы.

– Ты зайдешь? – почему-то сказал тогда Павлик, когда они оказались у его дома. Молчал всю дорогу. Но, наверное, как-то так и появляется настоящая дружба. Когда просто общий бой и общая кровь.

Он зашел. Поклонился его матери и сказал, как было дело. Та вздохнула и отошла к окну. Это случается, подумала Настя. Всегда и со всеми. Он не сахарный, ее Павлушка и не стеклянный. Все хорошо.

Она собрала на стол. Заметила:

– А тебя как зовут?

Он был Василий, Вася, Васек. Только почему-то так повелось, что все и всегда его звали Василек или Василько. Так звала мама. Бабушка. Наверное, так и привыкли все вокруг. Он так и сказал. И кивнул на Павла:

– А его?

– Павел, – услышал тот.

– Иди умойся, Павлик, – заметила мама. И посмотрела на Василька и добавила: – Идите умывайтесь оба. Раненые бойцы, – улыбнулась грустно и тихо. Отошла к окну. Малость. Такая малость. Но как падает и сникает сердце. Как же они, те матери из житий святых, подумала она. Дети не видели. Дети не поняли. Она была – мама. Тихая и смелая, которая никогда не будет кричать или закатываться в истерике. Они не знали. Будет просто стоят спиной к ним у окна, а по щекам будут литься слезы. Но им не надо. Им и не надо знать. Это просто слабость. Случайная, минутная слабость. Просто соломинка, которая переломила спину верблюда. Но верблюд упал и снова встанет. Верблюд – он такой. Корабль пустыни. «Житейское море…», – уже успокоившись, вспомнила Настя.

«Точно Павел», – между тем улыбнулся Василек. Сильное, серьезное, звучное имя. Но и Павел ведь, и все равно – Павлик. Как и он сам Василий да Василек.

А потом они пошли в комнату. Смотреть книги с картинками и строить форты с солдатиками. Василий не знал, почему, но с Павлом он забыл, что сам ведь в четвертом классе и ему все это уже неинтересно. Наверное, потому что это было неважно. Важно было то, что они сидели на полу и что-то делали вместе.

Он пришел еще. Он, конечно, никогда не понимал эту мелкотню с первого класса. Но это был Павел. А потом он вырос, и как-то стало уже и незаметно, что он младше его на каких-то там три года, годы летели, годы словно сравнялись, Павлик стал такой взрослый и свой. Из того щекастого непонятного малыша. Его отдадут в четвертом классе в кадетский корпус. Останутся только отпуска и каникулы. Но тем сильнее и крепче будет эта дружба. Бравого реалиста с реального училища и бравого Павлика-кадета.

IV

Что алей? Околыш на фуражке

Или щеки в ясный день морозный?

Что яснее? Яркий блеск на пряжке

Или взгляд отважный и серьезный?

    К. Н. Сумбатов. Кадет[77 - Приводится по: Кадеты и юнкера. Кантонисты. А.Марков. Кадеты и юнкера; В.Н.Никитин. Многострадальные. – М.: Воениздат, 2001. – 262 с. – (Редкая книга). С. 119.]

А потом Павел перешел учиться дальше. Уже в военное училище. Реалист Василек поступил тем временем в высшее техническое заведение. Закончил. И жизнь поменялась. Наверное, Василько мог бы стать замечательным инженером. Но не получилось попасть в контору один раз, другой. Всюду свои люди, свои знакомства, связи. А он был всего лишь сыном рабочего, выбившегося в люди и просто сумевшего дать своему Васильку образование. С которым все равно, как оказалось, все пути так и остались закрыты. Василек махнул рукой. И пошел на завод. И в революцию. Как раз восходила звезда пленительного коммунистического счастья. «Призрак бродит по Европе – призрак коммунизма. Все силы старой Европы объединились для священной травли этого призрака: папа и царь, Меттерних и Гизо, французские радикалы и немецкие полицейские.

Где та оппозиционная партия, которую ее противники, стоящие у власти, не ославили бы коммунистической? Где та оппозиционная партия, которая в свою очередь не бросала бы клеймящего обвинения в коммунизме как более передовым представителям оппозиции, так и своим реакционным противникам?

Два вывода вытекают из этого факта.

Коммунизм признается уже силой всеми европейскими силами.

Пора уже коммунистам перед всем миром открыто изложить свои взгляды, свои цели, свои стремления и сказкам о призраке коммунизма противопоставить манифест самой партии.